Текст книги "Паладины"
Автор книги: Олег Кустов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
"Поэту" объяснял Иннокентий Фёдорович, как и что умозрить, какие глаза смотрят на нас очертанием вещей:
В раздельной чёткости лучей
И в чадной слитности видений
Всегда над нами – власть вещей
С её триадой измерений.
И грани ль ширишь бытия
Иль формы вымыслом ты множишь,
Но в самом Я от глаз Не Я
Ты никуда уйти не можешь.
Увы, для многих поколений северянинский стих остался "как ребус непонятен". "Мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей", горько заметил Игорь Васильевич Лотарев. О каком понимании может идти речь, когда роль поэта низвели к позёрству и фарсу, когда поэта поместили в социальную ячейку и по ячейкам разложили память его и память о нём. Однако, оказывается, бессмертие не укладывается ни в одну из ячеек социальной структуры. Трансцендентальное остаётся трансцендентальным – по ту сторону от общественного устройства, "раздельности лучей" и "слитности видений". И только Бессмертное Эго, говорящее языком диалога культур, согревает души и освещает лица людей: "Этот диалог всегда останется рискованным, но никогда не станет безнадёжным" (С. С. Аверинцев).
Рескрипт короля
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королём поэтов
На зависть нудной мошкаре.
Меня не любят корифеи
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим – любовь и песнопенья!
Недосягаемым стихам.
Я так велик и так уверен
В себе, настолько убеждён,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.
В душе – порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королём поэтов
Да будет подданным светло!
Понять извне ничего нельзя. Будет ли подданным светло? Только в беседе с пространством и временем «их» история становится «нашей»; «наш» язык озвучен «их» именем. Хорошее соответствие между миром вещей и мыслящим «я» человека – то самое сущее, что гарантирует понимание всех эпох и народов: беспредельное необманное трансцендентальное «я». Иоанн Дамаскин, сухой богослов, опьянённый свободой поэтических песнопений, схоласт и теософ недосягаемых стихов века восьмого, вступает в диалог с поэтами века двадцатого:
"…Какое имя наилучше подходит к богу? Имя «Сущий», коим бог сам обозначил себя, когда, собеседуя с Моисеем, Он сказал: "Молви сынам Израилевым: Сущий послал меня". Ибо, как некое неизмеримое и беспредельное море сущности, Он содержит в себе всю целокупность бытийственности".
"Люби раздельность и лучи
В рожденном ими аромате.
Ты чаши яркие точи
Для целокупных восприятий"
(И. Ф. Анненский)
Завещание Анненского, к сожалению, до сих пор неизвестное слово. Мы научились видеть мир и ощущать себя наглым и эгоистичным мыслящим «я». Мы измельчаем "чаши яркие", как только такие вытачивает поэт. И "целокупные восприятия" остаются для нас не более, чем картинками сновидений. Психоаналитики напоминают нам о том звере по имени «оно», что бунтует внутри человека, вытесненный на задворки сознания:
"Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью, в противоположность к Оно, содержащему страсти. (…) По отношению к Оно Я подобно всаднику, который должен обуздать превосходящую силу лошади, с той только разницей, что всадник пытается совершить это собственными силами, Я же силами заимствованными" (З. Фрейд).
Падший ангел и ангел-хранитель бьются в душе человека. Не античная, но подлинная трагедия нашей жизни: кентавры, мы ищем свои толкования и боимся признаться себе, от кого берём силы, в каких живём странах и какую исповедуем веру.
Поэза вне абонемента
Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра – в стороне;
Где вкус так жалок и измельчен,
Что даже – это ль не пример?
Не знают, как двусложьем: Мельшин
Скомпрометирован Бодлер;
Где блеск и звон карьеры – рубль,
А паспорт разума – диплом;
Где декадентом назван Врубель
За то, что гений – не в былом!..
Я – волк, а критика – облава!
Но я крылат! И за Атлант
Настанет день – польётся лава
Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант!
"Душа Поэзии – вне форм"
Пожалуй, рыцарь останется рыцарем и в совсем не рыцарском веке. Северянин – не только "гений Игорь Северянин". Хотя он и был "избран королём поэтов", он, прежде всего, принц Песни. От века их было много, но всегда мало, чтобы остановить жестокость, – вдохновенных песнопевцев: бардов и трубадуров, менестрелей и мейстерзингеров, пропадавших с гибельным восторгом. Они не безлики, и при известном внимании слышны не только их припевы и куплеты, но и сам ураган, сметавший эти пушинки с ладоней стран и народов. Что удерживало их здесь, над обрывом, над самым краем, что хранило их, певших, когда ветер и туман застят глаза?
Очам твоей души
Очам твоей души – молитвы и печали,
Моя болезнь, мой страх, плач совести моей;
И всё, что здесь в конце, и всё, что здесь в начале,
Очам души твоей…
Очам души твоей – сиренью упоенье
И литургия – гимн жасминовым ночам;
Всё – всё, что дорого, что будит вдохновенье,
Души твоей очам!
Твоей души очам – видений страшных клиры…
Казни меня! Пытай! Замучай! Задуши!
Но ты должна принять!.. и плач, и хохот лиры
Очам твоей души!..
Край по ту сторону чёрной полоски земли манит неизбывно… Туда не бывает опозданий; птицы долетают в свой черёд.
И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
(А. А. Блок)
Северянин был коронован в феврале 18-го года накануне гражданской войны, а уже в марте "на том берегу": по северному холодная прибалтийская эмиграция удушающе равнодушна к нему. "И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой, как спичку на ветру загородив рукой…" (Анненский). Эстония оберегла поэта от физического истребления. Немецкая оккупация и образование независимой республики делают невозможным его возвращение в Советскую Россию.
Своих соотечественников Северянин увидит в 1940-м году, когда Красная Армия "на горе всем буржуям" принесёт порядки справедливого мироустройства. "Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор", поют они о своих крылатых машинах, и кровь течёт по подкрылкам авто. К тому времени строители нового общества, к счастью, забыли о короле поэтов, и чёрные воронки не поспешили забрать его, чтобы вмонтировать на место сердца пламенный мотор и гусиное перо заменить на стальное. Растерянному, но не расстрелянному, Игорю Васильевичу удавалось в сладком забытьи спасаться от машины каннибалистического делопроизводства социалистического отечества.
В забытьи
В белой лодке с синими бортами,
В забытьи чарующих озёр,
Я весь наедине с мечтами,
Неуловленной строфой пронзён.
Поплавок, готовый кануть в воду,
Надо мной часами ворожит.
Ах, чего бы только я не отдал,
Чтобы так текла и дальше жизнь!
Чтобы загорались вновь и гасли
Краски в небе, строфы – в голове…
Говоря по совести, я счастлив,
Как изверившийся человек.
Я постиг тщету за эти годы.
Что осталось, знать желаешь ты?
Поплавок, готовый кануть в воду,
И стихи – в бездонность пустоты…
Ничего здесь никому не нужно,
Потому что ничего и нет
В жизни, перед смертью безоружной,
Протекающей как бы во сне…
"Всякий большой поэт, обладающий живым воображением, робок, то есть боится людей, которые могут нарушить и смутить его сладостное раздумье, полагал наполеоновский интендант Анри Бейль. – Он дрожит за своё внимание. Люди с их низменными интересами уводят его из садов Армиды, чтобы толкнуть в зловонную лужу, и не могут привлечь к себе его внимания, не вызвав в нём раздражения. Именно привычкой питать свою душу трогательными мечтами и отвращением к пошлости великий художник так близок к любви.
Чем более велик художник, тем сильнее он должен желать чинов и орденов, служащих ему защитой" (Стендаль, "О любви").
Сонет
Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом.
Жасмин, ромашки, незабудки,
Фиалки, ландыши, сирень
Жизнь отдадут – цветы так чутки!
Мне для венца в счастливый день.
Придёт поэт, с неправдой воин,
И скажет мне: "Ты будь достоин
Моим наследником; хитон,
Порфиру, скипетр – я, взволнован,
Даю тебе… Взойди на трон,
Благословен и коронован".
Вассалам было чему учиться. "Первым делом самолёты, ну а девушки потом". Нет, извините! – поэт не понимает таких шуток. Восторженное и почтительное отношение к женщине, в которой Северянин видел Даму, в которой Блок видел Прекрасную Незнакомку, даже в шутку не может быть сведено к дизелям и турбинам. Футурист живёт настоящим: Северянин открыт и беззащитен, он умеет плакать и пылать, он велик, но "среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней он", – он ничтожен, пока не слышит голоса своей Музы.
Стансы
Простишь ли ты мои упрёки,
Мои обидные слова?
Любовью дышат эти строки,
И снова ты во всём права!
Мой лучший друг, моя святая!
Не осуждай больных затей:
Ведь я рыдаю не рыдая,
Я человек не из людей!..
Не от тоски, не для забавы
Моя любовь полна огня:
Ты для меня дороже славы,
Ты – всё на свете для меня!
Я соберу тебе фиалок
И буду плакать об одном:
Не покидай меня – я жалок
В своём величии больном…
Конечно, в прекрасных дамах былых времён больше музыки и очарования, чем былого величия и неприступности. Не насмешник ли Франсуа Вийон, панибратски обращающийся с их именами, будто это перчатки, знакомые, дорогие, изношенные?..
Баллада о дамах былых времён
Скажи, в каких краях они,
Таис, Алкида – утешенье
Мужей, блиставших в оны дни?
Где Флора, Рима украшенье?
Где Эхо, чьё звучало пенье,
Тревожа дремлющий затон,
Чья красота – как наважденье?..
Но где снега былых времён?
Где Элоиза, объясни,
Та, за кого приял мученья
Пьер Абеляр из Сен-Дени,
Познавший горечь оскопленья?
Где королева, чьим веленьем
Злосчастный Буридан казнён,
Зашит в мешок, утоплен в Сене?..
Но где снега былых времён?
Где Бланка, белизной сродни
Лилее, голосом – сирене?
Алиса, Берта, – где они?
Где Арамбур, чей двор в Майенне?
Где Жанна, дева из Лоррэни,
Чей славный путь был завершён
Костром в Руане? Где их тени?..
Но где снега былых времён?
–
Принц, красота живёт мгновенье,
Увы, таков судьбы закон!
Звучит рефреном сожаленье:
Но где снега былых времён?..
(Ф. Вийон)
Снега былых времён… "И это сильнее даёт нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших…", – помнил о неведомом Николай Гумилёв.
Душа поэзии не привязана к чьим-либо именам и заглавиям. Франсуа Вийон при всей утончённости своего ума не испытывал или не желал показать, что умеет испытывать тот изыск, доступный юношам и поэтам, который люди с опытом называют восторженностью.
Я свой привет из тихих деревень
Шлю девушкам и юношам-поэтам:
Пусть встретит жизнь их ласковым приветом,
Пусть будет светел их весенний день,
Пусть их мечты развеет белым цветом!
(И. А. Бунин)
Тридцатилетний Иван Бунин, 1900-й год. И следом 28-летний Игорь Северянин, 1915-й год. Восторженность или умудрённость?
Девятнадцативешняя
Девятнадцативешней впечатления жизни несравненно новее,
Несравненно острее, чем готовому встретить май тридцатой весны.
Девятнадцативешней легче в истину верить, как в прекрасную фею,
Как бы ни были годы – восемнадцать минувших – тяжелы и грустны…
И когда расцветают бирюзовые розы и душистый горошек,
Ей представить наивно, что они расцветают для неё, для одной;
И когда вылетают соловьями рулады из соседских окошек,
Ей представить наивно, что поёт кто-то близкий, кто-то тайно родной…
Девятнадцативешней может лес показаться никогда не рубимым,
Неувядными маки, человечными люди, неиссячным ручей.
Девятнадцативешней может сделаться каждый недостойный любимым:
Ведь его недостойность не видна, непонятна для пресветлых очей…
И когда молодые – о, душистый горошек! О, лазурные розы!
Веселятся резвуньи, мне мучительно сладко, но и больно за них…
И когда голубые поэтички, как птички, под угрозами прозы
Прозревать начинают, я в отчаянье плачу о мечтах голубых!..
"Утончённые умы весьма склонны к любопытству и к предугадыванию событий, – заключал офицер в отставке Анри Бейль, – особенно это заметно у людей, в душе которых угас священный огонь – источник страстей; и это один из самых печальных симптомов. Но школьники, вступающие в свет, отличаются восторженностью. Люди, находящиеся на противоположных концах жизни и обладающие избытком или недостатком чувствительности, не позволяют себе просто чувствовать истинное воздействие вещей, испытывать именно то ощущение, которое они должны вызывать. Такие души, слишком пылкие или подверженные приступам пылкости, влюблённые, если можно так выразиться, в счёт будущего, бросаются навстречу событиям, вместо того, чтобы их ждать" (Стендаль, "О любви").
Кензель
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной вы проходите морево…
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.
Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная…
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено…
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
Вы такая эстетная, Вы такая изящная…
Но кого же в любовники! И найдётся ли пара Вам?
Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым
Шумным платье муаровым, шумным платьем муаровым!..
"Прежде чем ощущение, представляющее собою следствие природы данного предмета, дойдёт до них, они ещё издали, и не видя данного предмета, окутывают его тем воображаемым обаянием, неиссякаемый источник которого находится в них самих. Затем, приблизившись к нему, они видят его не таким, какой он есть, а таким, каким они его создали, и, наслаждаясь самим собой под видом этого предмета, воображают, что наслаждаются им. В один прекрасный день, однако, человек устаёт черпать всё в самом себе и обнаруживает, что обожаемый предмет не отбивает мяча; восторженность пропадает, и удар, испытанный самолюбием, вызывает несправедливое отношение к переоценённому предмету" (Стендаль, "О любви").
Марионетка проказ
Новелла
Чистокровные лошади распылились в припляске,
Любопытством и трепетом вся толпа сражена.
По столичному городу проезжает в коляске
Кружевная, капризная властелина жена.
Улыбаясь презрительно на крутые поклоны
И считая холопами без различия всех,
Вдруг заметила женщина – там, где храма колонны,
Нечто красочно-резкое, задохнувшее смех.
Оборванец, красивее всех любовников замка,
Шевелил её чувственность, раболепно застыв,
И проснулась в ней женщина, и проснулась в ней самка,
И она передёрнулась, как в оркестре мотив.
Повелела капризница посадить оборванца
На подушку атласную прямо рядом с собой.
И толпа оскорблённая не сдержала румянца,
Хоть наружно осталася безнадёжной рабой.
А когда перепуганный – очарованный нищий
Бессознательно выполнил гривуазный приказ,
Утомлённая женщина, отшвырнув голенищи,
Растоптала коляскою марьонетку проказ…
Офицер в отставке Анри Бейль, писавший под псевдонимом «Стендаль», интендантом наполеоновских войск входил во многие столицы мира и видел пожар Москвы. Неразделённая любовь к Метильде Висконтини терзала его:
"Одно из несчастий жизни состоит в том, что радость видеть любимое существо и разговаривать с ним не оставляет по себе ясных воспоминаний. Душа, очевидно, слишком потрясена своими волнениями, чтобы быть внимательной к тому, что их вызывает или сопровождает. Она само ощущение. Может быть, именно потому, что эти наслаждения не поддаются притупляющему действию произвольных повторений, они возобновляются с огромной силой, лишь только какой-нибудь предмет оторвёт вас от мечтаний о любимой женщине, особенно живо напомнив её какой-нибудь новой подробностью" (Стендаль, "О любви").
Король в отставке Игорь Васильевич Лотарев, вощедший в литературу под псевдонимом Игоря-Северянина, не покорял огнём и мечом европейские города, не созерцал пожара мировых войн. Его фронт – там, где прощение противопоставлено мести, а любовь заменяет вражду.
Поэза о Гогланде
Иногда, в закатный час, с обрыва,
После солнца, но ещё до звёзд,
Вдалеке Финляндского залива
Виден Гогланд за семьдесят вёрст.
Никогда на острове я не был,
Ничего о нём я не слыхал.
Вероятно: скалы, сосны, небо
Да рыбачьи хижины меж скал.
Обратимся, милая, к соседям,
К молчаливым, хмурым рыбакам,
На моторной лодке мы поедем
Далеко, к чуть видным берегам.
Я возьму в волнистую дорогу
Сто рублей, тебя, свои мечты.
Ну а ты возьми, доверясь богу,
Лишь себя возьми с собою ты!..
Вот и всё. Нам большего не надо.
Это всё, что нужно нам иметь.
Остров. Дом. Стихи. Маруся рядом.
А на хлеб я раздобуду медь.
Бесы боятся слова, окрепшего в настоящую добродетель. Путь без станций и платформ вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю, тяжёлые ранения и неотвратимая гибель – судьба принцев песни. Язык прост до разговорного. И это тоже Игорь Северянин:
Никогда на острове я не был,
Ничего о нём я не слыхал.
Вероятно: скалы, сосны, небо
Да рыбачьи хижины меж скал.
Рождение мысли – благо, которое не поддаётся сомнению, первый и окончательный постулат действительности. С неё начинается бренное существование человека и ею завершается его космическое путешествие. Мысль поэта несёт тысячи новых мыслей вокруг и внутри себя. Мыслей, таких же по-детски чистых и отшельнически святых. Это повесть без окончания. Это поэзия, что рождается в тишине кабинетов и в буре всенародных строек. Её душа с нами всегда и везде, вне времени и пространства, вне нации и языка. Однажды оформившись, мысль может быть передана знаком – явлением любым, в котором культура различает общепринятый смысл: словом, жестом, звуком, ребусом или цветом. Но жизнь её не ограничена им. Как веяние весны, она входит в наши дома, как прикосновение обожаемых рук, она проникает в самое сердце. Всё, что ей надо, – любовь и мечтание. Наслаждение красотой и бессмертие следуют из её музыкальной логики. Ничто не огорчает и не угнетает её. Мысль, сильная настолько, что стала чувством, и чувство, сильное до такой степени, что превратилось в горящие знаки, – душа поэзии свободна от своего воплощения, одна наша с вами душа.
"Любовные мечтания не поддаются учёту. (…)
Это мечтание нельзя записать. Записать его – значит убить его для настоящего, ибо при этом впадаешь в философский анализ наслаждения, и, ещё более несомненно, убить для будущего, потому что ничто так не сковывает воображения, как призыв к памяти" (Стендаль, "О любви").
Поэза предвесенних трепетов
Весенним ветром веют лица
И тают, проблагоухав.
Телам легко и сладко слиться
Для весенеющих забав.
Я снова чувствую томленье
И нежность, нежность без конца…
Твои уста, твои колени
И вздох мимозного лица,
Лица, которого бесчертны
Неуловимые черты:
Снегурка с темпом сердца серны,
Газель оснеженная – ты.
Смотреть в глаза твои русалчьи
И в них забвенно утопать;
Изнеженные цветы фиалчьи
Под ними чётко намечать.
И видеть уходящий поезд
И путь без станций, без платформ,
Читать без окончанья повесть,
Душа Поэзии – вне форм.
"Любви возврата нет"
Странно…
Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет…
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет…
Нет любви, нет красоты, нет добра… Счастья нет. Хотя, конечно, есть всё, но как-то не ухватится, не прочувствовать это всё, "что нам хочется". Невольно приходит мысль о советнике Креспеле, строившем свой дом, в буквальном смысле, по собственному усмотрению: сначала фундамент и кирпичные стены, а потом киркою прорубая окна и двери так, чтобы дом осуществлял его давнюю мечту о гармонии сада и сиюминутного вдохновения. Любовь и красота порождение мгновения, столь неуловимого, что и само его озарение кажется потом чем-то надуманным. Нужно каждый раз по-новому побуждать себя видеть, находить и понимать непреходящее в преходящем: любимое в нелюбимом, красоту в некрасивой девочке, счастье в мокром асфальте дорог. Страдать стойче и святей, дружней протягивать руки!
Каждый раз, прилагая всё новые и новые усилия, доказывая, что разум жив и способен охватить одним взглядом всё, "что нам хочется" и чего вроде бы нет, необходимо постоянно воспроизводить самого себя – тот уровень культуры и мышления, который достижим. Никакой классик не будет достаточен сегодня по причине высшего взлёта его мысли вчера, если мысль его не выходит из границ формы. "И грани ль ширишь бытия иль формы вымыслом ты множишь". Лев Толстой, напуганный штопором, что вонзил поэт в упругость пробки, кряхтел старым дедом над знойной страстью, ему, увы, уже недоступной: "Чем занимаются!.. Это литература!.. Кругом виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!".
Хабанера II
Синьоре Za
Вонзите штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки…
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли…
Счёт поцелуям – пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли,
И будет счастье в удобном смысле!..
Будет счастье, назло злу без берегов. "Ловите женщин, теряйте мысли", ведь мысль потерянная не потеряна навсегда. Она, символьная, как программа для умной машины, ушла плутать по своим лабиринтам, чтобы вернуться сторицей. И такая инородная ненародная хабанера – народный танец Испании.
"Я ненавижу орган, лиру и флейту, – будто православный монах, скажет Федерико Гарсиа Лорка. – Я люблю человеческий голос, одинокий человеческий голос, измученный любовью и вознесённый над гибельной землёю. Голос должен высвободиться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты"
Янтарная элегия
Вы помните прелестный уголок
Осенний парк в цвету янтарно-алом?
И мрамор урн, поставленных бокалом
На перекрёстке палевых дорог?
Вы помните студёное стекло
Зелёных струй форелевой речонки?
Вы помните комичные опёнки,
Под кедрами склонившими чело?
Вы помните над речкою шале,
Как я назвал трехкомнатную дачу,
Где плакал я от счастья и заплачу
Ещё не раз о ласке и тепле?
Вы помните… О да! Забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить…
Мне хочется Вас грёзами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья…
"Юноша! – Ворчал чудаковатый Креспель. – Считай меня сумасбродом, безумцем, – это я тебе прощаю, ибо оба мы заперты в одном и том же бедламе, и коли я возомнил себя богом-отцом, то ты потому лишь ставишь мне это в вину, что сам себя считаешь богом-сыном" (Гофман, "Советник Креспель").
Ничего не говоря…
Это было так недавно,
Но для сердца так давно…
О фиалке грезил запад,
Отразив её темно.
Ты пришла ко мне – как утро,
Как весенняя заря,
Безмятежно улыбаясь,
Ничего не говоря.
Речку сонную баюкал
Свет заботливой луны.
Где-то песня колыхалась,
Как далёкий плеск волны.
И смотрел я, зачарован,
Ничего не говоря,
Как скрывала ты смущенье
Флёром – синим, как моря.
О, молчанье нашей встречи,
Всё тобой озарено!
Так недавно это было,
А для сердца так давно!..
Игорь Северянин эстрадный поэт. Я вижу его трагическую руку, экстазно простёртую с подмостков. Однако сентенция говорит только о том, что стихи его можно читать с эстрады, как поют на ней песни, и ресторанная закуска не помешает действию. Его мысль настолько сиятельна, что даже пошлость кабаков не в состоянии приглушить её блеск. Северянин ослепляет; он подобен ребёнку, в детской радости своей не замечающего и не желающего замечать мирского порока:
Смерть оградит его от бездны
Убогой пошлости людской,
Куда с натугой бесполезной
От выси звёздной и мятежной
Его влечёт порок мирской.
Но в его святости не надо
Искать трагический венец:
Ему всегда заметно рады
И мизантропы с хмурым взглядом,
И меценаты без сердец.
(О. Б. Кустов. "Ребёнок")
И какое дело "читателю, неутомимому, как время" до того антуража, что окружает поэта – вина, кризантем, варьете, когда вдруг понимаешь, "Как мы подземны! Как мы надзвездны! Как мы бездонны! Как мы полны!". Разве что сибаритствовать; разве только что испробовать вслед за блистательным беззаконцем рубиновый вкус кларета и сердечные тайны поверить тайнам малаги.
Хабанера III
От грёз кларета – в глазах рубины,
Рубины страсти, фиалки нег.
В хрустальных вазах коралл рябины
И белопудрый и сладкий снег.
Струятся взоры… Лукавят серьги…
Кострят экстазы… Струнят глаза…
"Как он возможен, миражный берег…"
В бокал шепнула синьора Za.
О бездна тайны! О тайна бездны!
Забвенье глуби… Гамак волны…
Как мы подземны! Как мы надзвездны!
Как мы бездонны! Как мы полны!
Шуршат истомно муары влаги,
Вино сверкает, как стих поэм…
И закружились от чар малаги
Головки женщин и кризантем…
"Бывают люди, – говорили о советнике Креспеле, говорили об эстрадном дитя Северянине, – которых природа или немилосердный рок лишили покрова, под прикрытием коего мы, остальные смертные, неприметно для чужого глаза исходим в своих безумствах. Такие люди похожи на тонкокожих насекомых, чьи органы, переливаясь и трепеща у всех на виду, представляют их уродливыми, хотя в следующую минуту всё может снова вылиться в пристойную форму. Всё, что у нас остаётся мыслью, у Креспеля тотчас же преобразуется в действие. Горькую насмешку, каковую, надо полагать, постоянно таит на своих устах томящийся в нас дух, зажатый в тиски ничтожной земной суеты, Креспель являет нам воочию в сумасбродных своих кривляньях и ужимках. Но это громоотвод. Всё вздымающееся в нас из земли он возвращает земле – но божественную искру хранит свято; так что его внутреннее сознание вполне здраво, несмотря на все кажущиеся – даже бьющие в глаза – сумасбродства" (Гофман, "Советник Креспель").
Это было у моря
Поэма-миньонет
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.
Было всё очень просто, было всё очень мило:
Королева просила перерезать гранат:
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
Человек экспериментирует. Четыре столетия прошло с тех пор, как он возомнил себя естествоиспытателем, как старый Креспель богом-отцом. Только чьё же естество мы испытываем и пытаем, какие скрипки разымаем на части, чтобы расколоть деку и сломать душку внутри? Не свои ли души? Мир принимает очертания огромного зоопарка – за тропинками границ, в клетках своих государств мы наблюдаем и экспериментируем: сбрасываем бомбы, выводим коварные вирусы, а потом ищем вакцины против них. За решётками малых и обширных вольеров, на позволительном удалении друг от друга, мы не изъявляем желания кого-либо видеть и слышать. Однажды мы уничтожим всех и вся ради всепланетного эксперимента.
Зоолог С.Р. Карпентер решает поместить 350 резус обезьян на остров Сантьяго (описание эксперимента приводит Колин Уилсон). В природных условиях обезьяны обыкновенно разделяются на социальные группы и защищают свой ареал от членов других групп. На борту корабля обезьянам, естественно, невозможно занять места обитания. Результат потрясающий. Мужья утрачивают способность защищать своих жен, а матери – интерес к своим детям. Обезьян приучают к новому режиму кормления, и они голодают; матери тем временем дерутся с собственными детьми за остатки пищи. Резко возрастает детская смертность. Но как только обезьяны попадают на остров, они снова разделяются на группы, и каждая группа выбирает себе место обитания. Мужья снова защищают своих жен, а матери оказываются способны на самопожертвование ради детей.
Каких только героев – матерей и детей – не наплодил XX век! Жанна д'Арк известна как Орлеанская Девственница. Но веку естествоиспытателей показалось мало героинь-девственниц и героев-мужчин. Ему захотелось разбрасывать прокламации руками матери и писать доносы руками ребёнка. Мужчины тем временем со знамёнами над головой и барабанным грохотом в голове воюют, чтобы жизнь была лучше."…Много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет". И этом пытании-испытании естества мужчины не помнят, когда любили женщин, а женщины не знают, зачем рожали детей.
Квинтэссенцией звучит сонет "гения тьмы": люди забыли, что такое любовь и та объявила им войну. Неужели следует уподобиться обезьянам на корабле, чтобы потом долго искать свой остров? Или зло, в самом деле, зло без берегов? "Как он возможен, миражный берег…" – в бокал шепнула синьора Za".
Сонет
Любви возврата нет, и мне как будто жаль
Бывалых радостей и дней любви бывалых:
Мне не сияет взор очей твоих усталых,
Не озаряет он таинственную даль…
Любви возврата нет, – и на душе печаль,
Как на снегах вокруг осевших, полуталых.
– Тебе не возвратить любви мгновений алых:
Любви возврата нет, – прошелестел февраль.
И мириады звёзд в безводном океане
Мигали холодно в бессчётном караване,
И оскорбителен был их холодный свет:
В нём не было былых ни ласки, ни участья…
И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,
Любви возврата нет!..
"Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин, – ответствовал Булат Шалвович Окуджава. – Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, – в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно".
Так и всякий понимающий собеседник открывает в поэзах то, что ранее не было известно ему, а может быть, целому свету: "На другой день советник предстал нам совершенно таким же, как прежде, только вот скрипок, сказал он, никогда больше делать не будет и играть ни на одной скрипке не станет. Это своё слово, как довелось мне позже удостовериться, он сдержал" (Гофман, "Советник Креспель").
Чудаковатый Креспель более не разымал скрипок и не изымал душ. Скрипка любит трагический звук и нежные руки. Для неё из недр штолен и шахт возводится эстрада и концертные залы. Ведь ни один поэт не знает всей глубины того, что сказал: в порыве вдохновения он гонит прочь сонмы мертвенных теней. Он хрипит, он поёт: "Живи, живое восторгая! От смерти мёртвое буди!". И страна пела вслед за Булатом: "Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке"…Страдайте стойче и святей, дружней протягивайте руки! Таков завет.
Завет
Не убивайте голубей.
Мирра Лохвицкая
Целуйте искренней уста
Для вас раскрытые бутоны,
Чтоб их не иссушили стоны,
Чтоб не поблекла красота!
С мечтой о благости Мадонны
Целуйте искренней уста!
Прощайте пламенней врагов,
Вам причинивших горечь муки,
Сковавших холодом разлуки,
Топящих в зле без берегов.
