Текст книги "Отель Калифорния. Сборник новелл и рассказов"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Кулагину казалось, что едва он к ней подойдет с каким-то вопросом – она тут же его отбреет – отпустит на его счет едкую шутку или грубо и безжалостно высмеет. Да мало ли что она может сделать? В унизительное положение можно попасть из-за пустяка, а он, Кулагин, не хотел выглядеть в глазах окружающих слабаком и неудачником. Оттого, наверное, сторонился её. К тому же про неё рассказывали всякое. На факультет ходили разговоры о том, что она смело обращается с мальчиками. Или мальчики с нею.

Когда Кулагин учился в школе, одна из девочек забеременела в шестнадцать лет незадолго до выпуска. При вручении выпускных аттестатов важная, безупречного вида директриса, вызывала выпускников к трибуне и торжественно вручала документ. «А вот идет хороший мальчик Олег, – говорила она об очередном ученике, направлявшемся к ней, – он активно участвовал в общественной жизни школы». Или: «Хорошая девочка Лена, училась хорошо и всегда была отличницей». И так далее, в том же духе.

Едва очередь дошла до беременной малолетки, вручение аттестата прошло в гробовом молчании – молчала директор, молчал и зал – выпускники и родители. Эта гнетущая атмосфера запомнилась Ивану надолго, и он не хотел бы её ощутить снова. А еще менее хотел бы оказать в центре внимания в связи с подобным событием. Обрюхатить сверстницу – большого ума не надо!

Тем не менее, слухи о Насте были смутные, ничем не подтвержденные – Иван только видел её несколько раз со студентами старших курсов и больше ничего. Разве это говорило о чем-то таком, нехорошем?

Ходящие слухи, ореол смелой, развязной девчонки, привлекал и отталкивал Кулагина одновременно, наверное, так порок привлекает к себе неопытных юношей. Он только издалека поглядывал на Михайлову и когда они случайно встречались глазами, быстро отводил свой взгляд.

Его приятель Борька Ступин, заметив, что Иван неровно дышит в сторону Насти, предложил их познакомить поближе на одной из студенческих вечеринок – очень часто эти собрания проходили у него в квартире, пока родители были на даче. Но Иван, то ли от робости, то ли от чувства неловкости отказался от помощи приятеля.

Борис на него обиделся: «Ты чего понтуешься? – спросил он. – Я же тебе, дурачку, помогаю. Не хочешь с Настькой, давай с другой гёрлой познакомлю?». «Нет, не хочу!» – только и ответил Кулагин, ничего не объясняя. Он вел себя так, словно был студентом-отличником, далеким от обычной студенческой жизни с её попойками, приключениями, побегами с лекций и сдачей зачетов на нетрезвую голову. С бурными романами между однокурсниками, а нередко и молодыми преподавателями.

Своим поведением Иван очень походил на тех студентов, которые были активистами и принимали участие во всех общественных мероприятиях, будь то митинги или уроки памяти, посвященные фильмам о войне вроде «А зори здесь тихие», или идеологические компании с гневным осуждением диссидентов или фашисткой хунты в Чили. У них были такие активисты на факультете и обычно их выбирали в бюро или комитет комсомола, как Игоря Мордвинова, которого Иван знал еще по своей школе.

В институте его бывший однокашник продвинулся далеко, гораздо дальше, чем в школе, где скромно читал политинформации перед началом уроков, в институте на первом курсе его выбрали факультетским секретарем комитета комсомола.

На молодом лице Игоря Мордвинова тут же появилось выражение деловитой важности, а глаза сделались поверхностно внимательными – такой взгляд был обычно присущ комсомольским бюрократам.

Как и его комсомольские начальники, Игорь грезил о будущей партийной номенклатуре, поэтому и одевался соответствующе – всегда костюм, белая рубашка и темный галстук. На лацкане пиджака комсомольский значок. Он любил подойти к комсомольцам с показным дружелюбным видом, похлопать по плечу, завести разговор на общие темы. Весь его облик излучал уверенность и позитив. К Ивану Мордвинов тоже подходил, но никогда не вспоминал об учебе в их школе.

Итак, Кулагин походил на студентов-отличников, но разница была в том, что походил он только своим поведением – был скромным обычным студентом без залетов. Однако отличником никогда не числился и, к тому, же был далек от всех этих активистов и их мероприятий. Наверное, поэтому, он никогда в выборные комсомольские органы не попадал, хотя Мордвинов поначалу и приглядывался к нему – как-никак, учились в одной alma mater.

Шло время, закончился первый курс, начался второй. Настя Михайлова нравилась Ивану всё сильнее. Постепенно он узнавал её лучше и лучше. Она оказалась совсем не злой – её шутки выглядели защитной реакцией на злые шутки окружающих. Она была начитанной, ценящей в парнях наличие юмора, ум, порядочность. А он ведь и был таким! По крайней мере, Иван так о себе думал.

Учиться на факультете энергомашиностроения машиностроительного института, было довольно сложно. Куча технических дисциплин, сопромат, устройство газотурбинных двигателей – все это не доставляло столько проблем Ивану, как гуманитарные предметы. Особенно ему докучала марксистско-ленинская философия и история партии.

Историю философии Кулагин с грехом пополам осилил и сдал зачет. А вот по диамату и истмату у него были проблемы. Три закона диалектического материализма, придуманные философами и обобщенные Марксом, вызывали у Ивана зевоту и скуку. Он не любил абстрактные вещи – ему нравилась конкретика – конкретные узлы и агрегаты двигателей, конкретные законы физики. А Гегель, Маркс? Нет, это не для него.

История партии тоже была скучной. Первый съезд РСДРСП, второй, пятый, двадцатый… Кому это нужно? Кто кого выбирал в ЦК, кто был кооптирован. Разве это интересно?

У Насти, напротив, хорошо шли гуманитарные науки и со скрипом технические. Иван пару раз, превозмогая внутреннюю робость, обращался к ней за помощью, и она ему помогла, а потом Настя попросила помочь его. Так они и сблизились.

Сейчас они шли вместе в одной институтской колонне, отмечая 7 ноября – праздник Октябрьской революции. Заканчивался 1973-й. Год бурный, неспокойный, отмеченный войнами и кардинальными изменениями.

В этот год всесильная Америка признала, что проиграла войну во Вьетнаме. В этот год СССР чуть не вмешался в войну с Израилем, вступаясь за Египет и Сирию, которые терпели поражение после своего неудачного вторжения на Синай и Голанские высоты.

По телевизору в августе показали «Семнадцать мгновений весны» и Штирлиц стал народным героем. В этот год в США открыли Всемирный торговый центр, который через двадцать восемь лет был разрушен в результате террористической атаки. В сентябре чилийским генералом Пиночетом был свергнут левый режим Сальвадора Альенде в Чили.

Но всё это не слишком тревожило Кулагина. Он шел почти рядом с Настей, недалеко от неё, и испытывал необычайный подъем. Настя тоже была в хорошем настроении. Она оглядывалась на Ивана, поскольку шла чуть—чуть впереди, улыбалась ему, размахивала флажком.

«Ура!» – кричали колонны, кричал шедший впереди, рядом с ректором института, другими деканами и партийно-комсомольскими вожаками, Игорь Мордвинов, а Иван с Настей с энтузиазмом подхватывали этот крик. «Ура!» – в ответ раздавалось с трибун. И все были счастливы. Так создавалась иллюзия полного единения народа и власти, по крайней мере, зримая.

Посмотрев на Настю, Иван вдруг захотел подойти как можно ближе, а еще лучше пойти рядом. Он сделал несколько шагов, тесня окружающих, но никто не хотел уступать свое место в колонне – места были расписаны и утверждены в комитете комсомола, нарушать порядок было нельзя. Кто-то его толкнул, кто-то ударил локтем в бок. Началась легкая сумятица.

Вероятно, это колебание толпы, почти незримое, едва уловимое, добежало до первых рядов, словно волны до берега. Декан института беспокойно оглянулся, что-то зашептал секретарю партбюро, тот, в свою очередь, переговорил с секретарем комитета комсомола института, так очередь дошла до Мордвинова.

– Игорь! – сказал главный институтский комсомолец, наклонившись к Мордвинову, чуть не тыкая ему в ухо своим красным от мороза носом, – бери ноги в руки и дуй в хвост колонны – там твой курс идет. Какая-то каша непонятная заварилась. Разберись!

Между тем, Иван всё-таки подошел к Насте. В это время зазвучал «Марш коммунистических бригад»: «Будет людям счастье, счастье на века. У советской власти сила велика!».

– Привет! – крикнул он. – Я здесь.

– Вижу! – так же громко ответила Михайлова, она смеялась. – Ванька, ты всю колонну сломал! Смотри, нагорит.

– А, плевать!

Он пошел с ней рядом, чувствуя локоть её руки, державшей ярко—красный флажок. Этот вкусный морозный воздух, эти её смеющиеся глаза, яркое зимнее солнце, красные стяги вокруг! Вот так бы идти вместе, далеко и безоглядно, горланить «Ура», шутливо толкать друг друга… Счастье переполняло Кулагина.

Но уже что-то стало меняться. Перед глазами возник туман, словно на площадь пустили дымовую замесу, и тут же возникла мысль: «Кто пустил, зачем здесь дым?». В этой белесой пелене он рассмотрел приближающегося Игоря Мордвинова, его озабоченное лицо…

3.

– Иван Иванович, Иван Иванович, – словно из тумана появилось лицо Дмитрия, его голос, зовущий Кулагина.

Большие розовые губы Дмитрия двигались сами по себе, а лицо мелькало где-то в стороне. Так в первое мгновение показалось Кулагину, открывшему глаз и увидевшему себя в зеркале со странным шлемом на голове – то ли летным, то ли мотоциклетным.

– Хорошего помаленьку, – продолжал говорить Дмитрий. – Время было рассчитано только на час.

– А больше нельзя? – спросил Иван Иванович, едва шевеля пересохшими губам и медленно приходя в себя после путешествия в прошлое.

– Увы, нет! Понравилось? Как впечатление?

– Да… – задумчиво произнес Иван Иванович, – впечатление впечатляет…

– Что-нибудь интересное?

– Я… мне… вспомнилось, что тогда, в 1973-м году, я чувствовал – счастье, молодость… Даже и не думал, что смогу вновь пережить это пережить… Извините, если говорю сумбурно.

– Да, ничего. После наших опытов многие говорили сумбурно. Мы ведь не сразу начали предоставлять эту услугу – возвращение в прошлое через воспоминания, сначала много экспериментировали.

Дмитрий снял с головы Ивана Ивановича шлем, отдал его Алексею.

– Обработай! – сказал он.

Его помощник взял вату, смочил её в растворе по запаху похожем на спиртовой и принялся протирать внутри. А Иван Иванович, которого распирало от полученных впечатлений – лицо Насти продолжало стоять перед глазами, продолжил:

– Да… счастье, счастье – это мироощущение. Как говорил герой фильма моей молодости «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают». Смотрели такой фильм?

– Э… нет. – Дмитрий пожал плечами, – я такое старьё не смотрю. А ты, Лёх?

– Где молодой Штирлиц все время в очках? Смотрел, – буркнул Алексей, продолжая заниматься с инвентарем, – отстой!

– Не такой уж и молодой – сорок лет, – парировал Иван Иванович. – Так вот, о чем я? Ах, да, сейчас я вновь пережил счастье. У меня когда-то была подруга – молодая девушка и мы с ней встречались и вот, представьте, я снова её увидел. Это было здорово, просто замечательно!

– Мы рады, что вы остались довольны, Иван Иванович… Приходите еще, когда будут деньги, – Дмитрий суетливо передвинул стул, стоявший сбоку от него, схватил очищенный Алексеем шлем и, показав на него Кулагину, продолжил, говоря быстро и сбивчиво: – Теперь вы… не боитесь нашего девайса… так что милости просим. И расскажите своим знакомым… наш салон теперь открыт.

Иван Иванович с раздражением для себя отметил, что нередко с трудом понимает нынешнюю молодежь – суетятся, торопятся, говорят, словно не успели прожевать мощную булку из Макдональдса.

Во времена молодости Кулагина было спокойнее. С другой стороны, не было ни интернета, ни компьютеров, ни сотовой связи. Телевизоры черно-белые и всего две программы, если исключить общеобразовательную. А пирожки были с повидлом – прожевывались быстро.

– Дима, сколько же стоит такое удовольствие? – спросил он, тяжело поднявшись с кресла – ему не хотелось покидать его.

– Да немного, не волнуйтесь, мы же понимаем возможности пенсионеров.

– И всё-таки, сколько?

– Ну, один сеанс… – Дмитрий подумал на мгновение и назвал сумму приблизительно равную месячной пенсии Кулагина.

– Сколько? – поперхнулся Иван Иванович. – Но это слишком много для меня. Думаю, что и для других пенсионеров.

– Много? – удивился Дмитрий.

– Молодой человек, а вы знаете какая у меня пенсия? Эта та сумма, которую вы назвали – она и есть. А еще надо за квартиру заплатить, продукты купить…

– Окей! Я понял. Тогда половина. Вы же сможете понемногу откладывать и позволить себе изредка такое удовольствие. Например, раз в три-четыре месяца.

– Не знаю, не знаю! – Иван Иванович с сомнением покачал головой. – Может у вас будут скидки постоянным посетителям?

– Хорошая мысль! – согласился Дмитрий. – Я подумаю.

Покинув салон, Кулагин пошел домой. То, что он увидел – длинные и густые колонны демонстрантов с красными флагами и транспарантами, веселую Настю, озабоченного Мордвинова – эти картины стояли у него перед глазами, будто наяву. Он шел привычным маршрутом домой, по привычным для него улицам, исхоженным за столько лет, и думал об увиденном.

Почему 7 ноября, почему не что-то другое? Разве он был тогда счастлив в полной мере, чтобы именно это увидеть в своем виртуальном путешествии? И почему Настя Михайлова? Ведь потом с ней у них ничего не получилось.

Как все-таки прихотлива бывает память! Её избирательность, капризы не поддаются здравому смыслу, и потому она нередко напоминает местность, изрезанную холмами. Если подняться на холм – увидишь нечто такое, что давно позабыто, скрыто за дымкой лет, но дорого сердцу и потому никогда не забудется. Спустишься вниз, и не увидишь ничего, дальше вытянутой руки. Оттого старики так хорошо помнят прошлое, почти во всех деталях, и с трудом вспоминают прошедший день.

Он, Кулагин, пожалуй, тоже не был здесь исключением. Теплые, счастливые воспоминания, как они приятны! Хотя с Настей у них ничего и не вышло, но у него были и другие моменты, другие восхитительные мгновения ради которых стоило жить. Почему же он их не вспомнил?

С другой стороны, какая теперь разница? Его захватила иная мысль. Опыт над своим мозгом показал, что оказывается можно вернуться туда, где ты был молод и счастлив, зная наперед, что тебе ничего не грозит, что ты всегда вернешься назад, в свое тело, тело шестидесятисемилетнего мужчины. Это было безопасное путешествие в прошлое, и оно казалось Кулагину всё привлекательнее и привлекательнее. Ему ужасно захотелось снова попробовать.

Возвратившись домой, он залез в потайное место, где прятал некую толику наличных денег – остальные у него были в Сбербанке, и пересчитал их. Часть суммы у него была в рублях, часть в долларах. Наличку он обычно держал для повседневной жизни, чтобы было удобно рассчитываться в магазинах, хотя большинство людей, даже его возраста, уже перешло на расчёт через пластиковые карты. Но Иван Иванович боялся этих нововведений и не доверял им. Он прикинул, что имеющейся суммы хватало только на один сеанс.

Он сел на стул.

Иван Иванович был благоразумным человеком и никогда за всю свою жизнь не делал отчаянных, глупых поступков. Он всегда старался просчитывать свои действия и их последствия. Здесь же, это внезапное жгучее желание вновь вернуться в прошлое, несмотря ни на что, несмотря на скудное количество денег на руках, изрядно напугало его.

«Не превращаюсь ли я в мнемофила? – задал он сам себе вопрос, – в человека, зависимого от воспоминаний? Болезненная зависимость всегда опасна. Если я свяжусь с этими ребятами, они меня возьмут за жабры и тогда с этого крючка я уже не соскочу».

Он включил телевизор, канал «Культура», который смотрел чаще всего в последнее время. Показывали передачу о певце Муслиме Магомаеве и молодой, тогда в семидесятых певец, пел с экрана своим сильным голосом – необыкновенной красоты баритоном: «Живут во мне воспоминания, живут во сне и наяву. Они тепло мое весеннее, моя мечта моё везение, моя надежда и спасение. Пока я помню, я живу!».

«Да, во мне тоже живут воспоминания, – подумал Иван Иванович умиротворенно и расслаблено. – А, черт с ним! Если не хватит денег – сниму со счета. Такой шанс выпадает редко. Кто бы мог подумать, что я смогу вернуться в прошлое, пусть даже таким образом? Да, далеко шагнула наука! Только надо вспомнить что-то еще приятное, другое, не Настю Михайлову».

Подумав об этом, он тут же поднялся с кресла, приглушив звук телевизора, взял с книжной полки фотоальбом, где у него хранились старые фотографии еще со школьных времен. Надев очки, Иван Иванович начал перелистывать страницы альбома, прикидывая, на каком воспоминании ему лучше всего остановиться.

Вот их школа. Первый класс «Б», второй, девятый.

На фотографии, когда их снимали во время субботника в честь столетия со дня рождения Ленина, оказалось несколько школьников из классов с их параллели. Эдакое непринужденное групповое фото с лопатами, носилками и граблями.

Присмотревшись внимательней, среди других, Иван Иванович увидел Игоря Мордвинова с лопатой в руке. Его бывший одноклассник был весел, стоял почти в обнимку вместе со своими друзьями по школе и ничем не походил на того комсомольского бюрократа, в которого превратился в институте.

«Оказывается, у него были друзья» – удивленно подумал Кулагин.

В альбоме были и другие школьные фотографии. Например, в десятом классе они сфотографировались перед выпуском. Их класс разместился в три ряда – верхние поднялись на специальную подставку, средний ряд стоял в рост, а нижний сел на стулья. В центре села их учитель истории Нинель Александровна, бессменно руководившая классом последние шесть лет. Как ни странно, но за школьные годы ей не дали никакой клички. Обычно их дают от большой любви или большой ненависти. Вероятно, к Нинель Александровне не чувствовали ни того, ни другого, но она, конечно, пользовалась уважением. Кажется, она умерла от рака – припомнил Кулагин. И не только она одна умерла. Многих уже не стало за это время.

Кулагин глянул на одно лицо, другое. Это были мальчишки и девчонки его класса, которые ушли из жизни в разном возрасте и по разным причинам. Он вздохнул – годы берут своё и с каждым прожитым днем, тех, кого он знал, будет всё меньше и меньше. Но ведь он не для этого взял альбом – не для того, чтобы думать о печальном. Ему надо вспомнить счастливые мгновения, чтобы попытаться вернуться и пережить их вновь.

И все же, как ни старался Кулагин, но в школьном времени он не смог припомнить ничего такого.

«Мне хотелось побыстрее её закончить, – подумал он о школе, – за десять лет так всё надоело! Эти уроки, школьные задания… Нет, туда возвращаться не хочу. Да и не вспоминается ничего хорошего».

Он перевернул еще несколько страниц. Пошли институтские фотографии. Вот они на кафедре автотехники – он стоит с автомобильным ключом, рядом Борька Ступин держит аккумулятор. По напряженному лицу видно, что ему тяжело, но он старается для фото.

Вот они бегут на лыжах зимой на первом курсе. Занятия по физкультуре. У него, Кулагина, в руках палки, на голове лыжная шапочка. Какого же цвета она была? Иван Иванович задумался. Голубая с красным? Серая? Нет, кажется, шапка была зеленая с серым. А впрочем, неважно.

Еще несколько фотографий. Он на море во время летнего отдыха после сессии. Это было в Крыму, в Судаке. Они отправились туда со знакомыми парнями. Они купались, загорали, бегали на танцы – веселое было время! На фото он лежал на гальке, загорелый, довольный, на голой груди еще не было волос – сейчас-то они есть и все седые. Наверное, Борька его фотографировал.

Среди других институтских фотографий было несколько, где он стоял вместе с Настей. Иван Иванович по-особенному, пытливо рассматривал обоих, словно пытался увидеть нечто такое, что могло рассказать правду об их отношениях. Почему у них тогда не получилось? Что помешало? Ведь они любили друг друга, кажется, любили. По крайней мере, он, Кулагин, уж точно был влюблен.

На снимках они стоят вместе – он такой молодой, почти юный, но вместе с тем серьезный, она с затаенной смешинкой в глазах. Одежда на них разная, по большей части без изысков. Джинсов тогда не было – мальчишки ходили в простых брюках, девушки в платьях. Одно из фото запечатлело Настю в мини-юбке. У неё было озорное настроение и она, облокотившись на перила набережной у реки, выставила на обозрение красивые длинные ноги, по—летнему загорелые, смуглые.

Кулагин сморщился, в глазах защипало. Какие же они были молодые, беззаботные, веселые! Ничто их не пугало и ничто не могло помешать им любить друг друга. Как же это всё далеко! Безвозвратно далеко!