Текст книги "Картотека"

Автор книги: Олег Чарушников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Чарушников Олег
Картотека

Олег Игоревич Чарушников

Картотека

(маленькая повесть)

Много болтать об этом я не намерен. Старик Грандиозен у меня за стенкой не жил. У меня за стеной проживал бывший капитан авиации, ужасный пьяница, который часто кричал по ночам во сне; – На гауптвахту захотелось? Пять суток! Десять!.. Мало тебе? Пятнадцать суток!!!.. Сам он утверждал, что раньше работал простым ювелиром. Ну да ладно, не о нем речь... А вот Гошу я отлично знаю. Он действительно обладает вислыми усами и в самом деле неизвестно кем работает. Но парень неплохой, хоть и дурак. Гоша-то мне и рассказал об этом неприятном случае.

Глава 1

Старик Грандиозов

В углу шевелились бюрократы. Грандиозен покосился на них неодобрительно и вышел на кухню пообщаться с народом. Речь его была кратка и сильна. – Товарищи! – произнес он с порога. – Братья и сестры! Время настало и час пробил. Посмотрите вокруг себя! Прах, который мы отряхали семьдесят лет, все еще липнет к нашим ногам. И если не мы, то кто же сделает это за нас? Поэтому прочь сомненья, устремимся вперед, братья, – вперед, к нашей великой и славной победе! Бурные аплодисменты были ему ответом. Взмахом руки Грандиозов перевел их в овацию, подержал минут пять, а затем в единый миг свел на нет. И снова тишина воцарилась и кухне. – Ставлю па голосование, – продолжал Грандиозна. – Кто против? Ни звука. – Кто воздержался?.. Молчание. Гранднозов тяжело обвел помещение глазами, повторил вопрос: – Кто воздержался? И вновь молчание взрывается аплодисментами, переходящими сперва в простую овацию, затем в бурную, а потом и в общее всенародное ликование с возгласами и здравицами. Грандиозен подождал и щелкнул выключателем. Известковая лампочка брызнула светом и высветила привычное убожество: плиту со вздувшейся конфоркой, ржавое чайное пятно посреди фанерного стола и облупленный, больничного цвета табурет. Былые соседи частью померли, частью разъехались по "хрущевкам". Давно уже перебрался старик в отдельную квартирку, но привычки оставил коммунальные. Охраняли покой Гранднозова двойные шторы и узкие прочные решеточки в виде заходящего солнца – в нижнем углу полукруг, из него выходят лучики с перекрестьями (первый этаж, надо вдвойне беречься). Из мусоропровода торчала рукоятка ловушки. Грандиозов осмотрел добычу и возликовал его дух. Блажен будь, выпускающий на макулатуру всякую дрянь, великую радость доставляешь ты старику! Не сдает газеты народ, прошел бум, канул в вечность – и приходят они прямо в руки Грандиозову, знающему в них полк. Запел старик. Достал бережно из ловушки и "Правду", и "Совсибирь", и "Труд", все вытащил до обрывочка. Стряхнул мусор (к запаху он притерпелся, понимая, что дело требует жертв), бегом унес в комнату, где дожидались своего часа бюрократы. Стар, ах, как стар был Грандиозов. Когда-то светилась лысина посреди венчика жалких волосяных остатков, а потом и тех не стало. Сошли волосы тихо на нет, ровная бледность воссияла, и наделась на Грандиозова костяная шапочка-шлем. Кое-кто, поглядев, остался бы недоволен: прилично ли носить старику такую шапочку? Но не было у Граидиозова детей, и жен не было, – а значит некому и глядеть, недовольствоваться. Потому что, повторяю, жил он одиноко, замкнуто и лишь иногда общался на кухне с народом. Одна радость питала соками жидкое сердце старика Грандиозова – его картотека. Картотека! Тебе все убранство души!.. Все для тебя – и кожаный несессер с набором ножниц, и пустота, и смрад в доме, и тяжкие сны, когда приходит, грозясь, Полюгаров, – копается а ящиках, изымает лучшие, заветные разделы, ухмыляется в короткие усы "а-ля вождь"... Но спокойно, спокойно, дело требует к себе... Эти минуты до боли сердечной любил Грандиозов. Одно только доставание ножниц составляло целый ритуал. Сначала нужно было выбрать – какие. Тут промахнуться нельзя, и не раз кряхтел, бывало, старик, шевелил бровями, бродил вокруг стола, прикидывая так и эдак, не решаясь, страшась ошибиться и испортить ритуальное, возлюбленное действо. Тонкости рвали душу сомнениями. Крупные блоки – с жирными рубриками, шапками и комментариями от редакция – Грандиозов вырезал мощным садовым секатором, затачивание которого неизменно пробивало адскую брешь в бюджете. ...Еще за месяц становилось невмоготу. Тоскливо озирался старик, всем телом ощущая, как вынимают деньги, рвут без сдачи, уносят без возврата. Но некуда было деваться. Секатор жевал бумагу, лохматил края, а точить дома кустарно– такое не дозволялось. Твердые принципы гнали Грандиозова на лестницу, откуда доносилось протяжное: – Ножи-но-о-о-жницы точи-и-и-ить! Молча (говорить не хотелось, да и о чем прикажете говорить в преддверии бреши?) стоял он перед точильщиком, рассматривал сноп искр, то ослабевающий – и тогда звезды падали вниз вялой дугой, – то набирающий силу, звенящий огнем, колючий.

...Сто, и двести, и тысячу лет назад стоял вот так же в парадном маленький Гранднозов перед точильщиком, громадным мужиком в кожаном фартуке и кованых сапогах. Томительно летели искры, и понимал маленький Грандиозов, что это император точильщиков, властвующий над живым огнем. Догадывался, чуял маленький заячьим своим сердчишком, как плотными рядами лежат искры в бешено крутящемся диске, а неумолимое лезвие высекает их на смертный полет... Изгоняет с темного лежбища на сжигающий свет, чтоб вспыхнули они и погасли, умерли разом на кожаном фартуке, на ледяном полу парадного, на каменных сапогах императора точильщиков...

Так же гасли искры и теперь. Но Грандиозов о гибели их больше не размышлял – к чему думать о смерти, когда она у тебя самого за дверями! А размышлял он о том, как бы не слукавил точильщик, не притупил лезвие, действие коего должно быть точным и единственным. А точильщик, хоть и был как вылитый тот, из детства, в каменных сапожищах, но за работу драл, шельма, куда больше. Да еще грозился, будто скоро запретят ему ходить по подъездам; точить ножи-ножницы придется в единообразной мастерской, куда запись за полгода, а качество – хреновей не бывает. Но долой, долой императора из головы! Дело есть дело, и мысли дурные – вон! Грандиозов вынул секатор, осмотрел лезвие. Блеском ударило по глазам от обточенного на диво металла. Но бессильна была кромка садовой гильотинки: газета попалась мокрая, дырявая, с томатными пятнами. Означало это, что часа своего дождались ножницы маникюрные. Продев пальцы в узкие, дамские колечки, Грандиозов поклацал острыми стальными крылышками в воздухе – примеривался. Держа ножницы на отлете, другой рукой бережно развернул пахучую газетную страницу... И тут взорвалось за стеной! Рассыпалось в железном гудении и вновь громыхнуло, да так, что бюрократы зашевелились в углу, зашелестели страницами, зашуршали в панике. Снова трахнуло за стенкой, загудела-заныла басом струна, проникая в самый мозг ошеломленного Грандиозова. И тут же обрушился на него слепящий вал звуков, словно ливень отрезал старика от мира, где оставалось последнее взлелеянное счастье – газетные листы на столе, ножницы и власть. Несчастный Грандиозов вскочил и сквозь бурю прокричал проклятие какому-то дальнему, застенному жителю, пригрозил ему сухим кулачком. Но буря не укротилась, а напротив, пошла в разгул: некто бешеный рявкнул хрипло и затянул, завел волчью арию, а грохот понесся, нарастая, за ним в электронном радении. Не впервой было Грандиозову переживать музыкальные штормы и обвалы из-за стены, ко многому притерпелся он в долгой и небезгрешной жизни. Поэтому на свет немедленно была извлечена ушанка с тесемочками и нахлобучена непосредственно на костяную шапочку-шлем. И укротилась буря. Отодвинулась на квартал. А когда Гранциозов потуже стянул меховые уши тесемками, и вовсе блаженство настало. Оглох мир. Беззвучно шелестели страницами бюрократы, не клацали рвущиеся к работе ножницы, на кухне неслышно падал в ловушку мусор. Уже мягче, отходя душой, старик Грандиозов погрозил стенке пальцем, потянулся и придвинулся к столу. Начиналось. Начиналась работа.

Глава 2.

"Заперли, сволочи!"

Утро выдалось скверное, а день того гаже. Первое, что увидел Гоша, выйдя на кухню поутру, – записку на столе, гласившую следующее: "Не хочешь человеком быть, сиди, поганец, взаперти! Приду поздно. Л." Ни секунды не медля, Гоша кинулся в прихожую, дернул массивную дверь, плечом долбанул. Дохлый номер! Не поддались и на волос чудо-запоры, врезанные еще отцом. Основательный был человек, расхлябанности на дух не выносил. В наследство, впрочем, оставил кукиш... "Заперли, сволочи!" – гневно подумал Гоша и лег обратно на диван. И покатился день, который, как уже сообщалось, был гадким. Занимался Гоша такими делами: во-первых, лежал на диване; во-вторых, рассматривал подшивку журнала "Англия", взятую с боем у одной бывшей подруги; в-третьих, обдумывал план мести жене, коварно запершей его в квартире; и в-четвертых, размышлял, чем бы таким, черт побери, заняться! Так как ровно ничего толкового не придумывалось, Гоша продолжал лежать, терзать подшивку, в которой, как назло, вместо снимков, способных воспламенить воображение, попадались все больше коттеджи да газоны, да спуски на воду военных кораблей. Диван, даром что не наш, мерзко скрипел при малейшем шевелении. От "Англии" с души воротило. Чтобы развеяться, Гоша врубил верный "Юпитер". Но и магнитофон, несмотря на космическое название, неземных восторгов не принес, ибо старые на нем были записи, обрыдшие, и как ни прибавляй звук нового ничего не услышишь. Тогда Гоша придумал такую штуковину: поймал на радиоприемнике по УКВ первую программу телевидения, а телевизор включил на вторую. На экране мужчина с мощной шеей выводил нечто оперное. Из радио лилось нежное детское: "Возьми меня, олень, в свою страну оленью..." Артикуляция и звук иногда совпадали, и это веселило Гошу. К несчастью, радость, как и все хорошее на свете, имеет конец. По первой программе завели бодягу про ранний сев зерновых, а по второй пошла 5-я симфония Шостаковича. Оставалось кусать локти. Был Гоша молодым парнем с вислыми усами, то ли студентом, то ли нерисующим художником – одним словом, человеком довольно свободным, и жизнь вел рассеянную. О соседе своем через стенку, старике Грандиозове, он и слыхом не слыхал...

Глава 3.

Под литерой "в"

Грандиозов кончил вырезать последнюю статью. Набралось их в общей сложности пять, – день, таким образом, и впрямь удался на славу. Они лежали рядышком на столе, готовые к предварительному разбирательству: две о взяточниках, две о приписчиках и еще одна о тракторе, провалившемся под лед. Четыре первых четко стали на положенные места, тут сомнений не возникало. А вот над последней пришлось-таки поломать голову старику. С первого взгляда проходила она по статье "преступная халатность". Но только с первого, невнимательного, небдительного взгляда! Казалось, все следы канули в воду. Утонул раззява-тракторист, оставив двоих детей и унеся с собой тайну под лед. Но и подо льдом разглядел ее многоопытный Грандиозов – и опять запела его душа. За этой нелепой фигуркой в ватнике, с отчаянными глазами, цепляющейся за льдинки в тщетной надежде, – неясным контуром, все ярче и зримей начала проступать другая, зловещая фигура. Лишь невнятный намек содержался в статье "Трагедия в Нижней Ельцовке", но хватило его старику. Разом высветился замысел, и главный виновник нарисовался. Засмеялся старик Грандиозов, почуявший добычу. Начальник мастерских! Вот в чьей голове созрел преступный замысел. Он, и никто другой, загнал под лед государственный трактор вместе с раззявой-трактористом – ему и ответ держать! Материал сам шел в руки. Грандиозов мелко исписывал со-проводиловку. Он даже вспотел от возбуждения. Тугие тесемки резали шею. Старик оттянул их пальцем и продолжал строчить в карточке. – Кто не виноват? – шептал он. – Ты не виноват? Шалишь, голубок! Ты затянул получение запчастей и сделал это сознательно, да-с! И это по твоей вине заглох на середине реки обреченный трактор. Ты задумал так, и лег на дно К-700, заглох навеки, не достать его теперь! Дело, следовательно, из преступно-халатного превращалось в куда более серьезное. И пусть десять раз перекрестится от счастья неведомый начальник ремонтных мастерских, если он, старик Грандиозен, поместит дело под литеру "ПХ". Тут пахнет не халатностью, не преступным небрежением, а вредительством. А раз так, место начальнику на третьей полке слева, под литерой "В". К вредителям его! Пела, пела душа. Вредители! Радуйтесь, прибыло вашего полку! Еще один следует по назначению, тоже притворявшийся посторонним. И близок его час, потому что неподкупна карающая рука старика Грандиозова! Начальник мастерских, поверх которого была наклеена бумажка с номером дела, а также кратким изложением сути преступления, безропотно лег на третью полку слева – под могильную литеру "В". На радостях старик Грандиозов сбегал на кухню, заварил чайку. Попутно проверил ловушку, в которой ничего примечательного не оказалось: картофельная шелуха, горстка размокших окурков и бутылка с отбитым горлышком (из-под ситро). Свежих газет и журналов не поступило. Грандиозов вытряхнул все это добро обратно в мусоропровод, вновь установил ловушку и вернулся в комнату к работе. Признаться, немного покривил душою старик. Место начальнику мастерских, по совести-то, было не у вредителей. Куда ему, слабаку! не то для него общество, другого полета птицы под литерой "В" гнездятся! Вот, извольте, соседняя карточка: интеллигентный человек, умница – всего за каких-то полгода парализовал текстильную промышленность громадного края. Не стало, представьте себе, ситчика для работниц в дальних райцентрах! Эй, кто там вякает, будто и до него ситца не было? По-вашему, и спросить теперь не с кого? Шалишь! У нас невиноватых нету. Невыявленные есть, а невинные только до первого разбирательства. Если существуешь – значит есть в тебе ржавчинка. Очистишься, искупишь вину – чист перед народом, можешь быть дальше на свете. А мы тебе поможем, мы поможем... Да черт с ним, с интеллигентиком этим, наверняка он вдобавок троцкистский прихвостень и шпион. Туд-да его, к друзьям-вредителям, царство небесное, вечный покой!.. А вот, вот! Этот фрукт пролез в шахту и взорвал там газ. Не своими руками, разумеется. Сам-то он лет пять как находился в командировке в Берлине... Чуете? В Германию тянутся ниточки! Тут уж разговор вовсе короткий, на небо его, к ангелам... Одним примечателен, мерзавец: взрывом своим спас угольщикам годовой план. Списали все на аварию! И сомкнулись шахтеры, двинулись стройными рядами к новым свершениям, сметая с ног вражий прах... Конечно, куда ему, сопливому провинциалу, с тракторишком своим потопленным. А с другой стороны, черное дело сотворил он, хотя и малое, а значит – под литеру "В", под литеру! Пусть набирается опыта, болезный, хе-хе-хе... От незамысловатой шутки своей Грандиозов потеплел лицом, но спохватился, вернул приличную моменту строгость и приступил к ежедневной уборке помещения. Он любовно обмахнул тряпочкой бесчисленные ящички с делами. Затем пришел черед тряпке влажной, потом вновь сухой. Каждый пазик, каждую щелочку протер старик, дышал на темный лак и вновь протирал до сияния. Безжалостно освещала стариковское богатство голая лампочка на длинном склеротическом шнуре – не прикрыл ее Грандиозов абажуром, не по средствам роскошь, превращается пенсия в дела под номерами, расходится бесследно по ящичкам с литерами. Смотря по преступлению, содержались здесь под литерами: расхитители социалистической собственности; взяточники; враги народа (просто); враги со шпионажем в пользу соседней державы; несуны, отравители, головотяпы, наемники империализма, злостные алиментщики, диверсанты (со взрывом и без оного), волюнтаристы, космополиты, бюрократы – и много, много кого еще содержалось. Все были в горсти у старика Грандиозова, изобличенные, пронумерованные и рассаженные по ящичкам в ожидании справедливого суда. Волнами шли они сюда, в картотеку. Одно время отменно было со шпионами. Потом вдруг прекратились шпионы, словно вымерли. Зато повалили идеологические разложенцы и перебежчики, а за ними безродные космополиты. Бывали и смешные случаи. Одно время косяком повалили врачи. Несколько месяцев кряду кормился Грандиозов одними врачами, второй ящичек завел, чуть ли уж не жалеть их начал. Но кончились врачи, как отрезало их, а пошли почему-то стиляги, идеологические разложенцы и нарушители дорожного движения. Анонимщики то приходили, то уходили, чередуясь со взяточниками. Вот, пожалуй, лишь ко взяточникам у Грандиозова не было претензий. Держались они стойко и волнам поддаваться не желали. Однако и взяточников в последнее время стали забивать приписочники и виновники аварий на производстве (по-старому – вредители). Короче, работы хватало. Выявить, рассортировать, заполнить карточку и посадить в законное, заслуженное место, под нужную литеру. Когда-то, еще в бытность на заводе, Грандиозов выписывал массу газет, но потом настала старость, пенсия связала руки и приходилось извлекать преступников в основном из мусоропровода. Никто не знал о картотеке. Один властвовал над нею Грандиозов, в одиночестве и тишине вкладывал в нее душу. И все было бы хорошо, но пугали тяжкие сны, в которых приходил старинный знакомец и благодетель Ефим Петрович... , Вздрогнул старик Грандиозен, заметался глазами по комнате. Не полагалось рядом с картотекой упоминать это имя, хотя бы и мысленно. Ни к чему вызывать тени, пусть спят спокойно там, где спят. Не нужно тревожить Полюгарова, и не явится он сюда, как в давешнем сне, не станет рыться в картотеке, усмехаться в короткие усы "а-ля вождь", изымать лучшие, заветнейшие разделы... Не знал, не мог знать Полюгаров о картотеке, хотя знал многое, о чем никто не ведал. Главное – знал силу страха. Встреч с Ефимом Полюгаровым было три, и каждая оставила след в сердце Грандиозова. Ибо ничто так не любил твердокаменный Полюгаров, как смягчать человечьи сердца. Смягчал же он их неуклонно, вплоть до полужидкого состояния. Первая, достопамятная встреча состоялась в кабинете с портретом. Грандиозов тогда только что прибыл после института работать на завод. Никем он еще не был, даже Грандиозовым. А был тогда Грандиозов просто Зиляевым. И стал он после первой встречи той полуфабрикатом.

Глава 4.

Трусики английской королевы

Локти Гоша кусать не стал. День катился к концу, не принеся с собою ничего доброго. Томно, томно было вислоусому Гоше!.. За последние часы произошло одно лишь событие, суть следующее. Перелистывая "Англию" в поисках воспламеняющих снимков, наткнулся-таки Гоша на достойный внимания. Спускали на воду авианосец. Величественно двигался корабль навстречу океану, и уходили вместе с ним маленькие, но мужественные фигурки моряков, шеренгами выстроенные вдоль бортов, ровненькие, как патроны в пулеметной ленте. Трижды плюнул бы Гоша на это величественное зрелище, если б не ветер. Вздымая океанские валы, ветер попутно демонстрировал разным провожавшим штатским силу вольной стихии. А именно: срывал шляпы, утаскивал зонтики и – хуже того! – бессовестно задрал подол самой приличной и смирной с виду даме, стоявшей на краю. Как явствовало из подписи, на краю стояла не кто иная, как английская королева собственной персоной, пришедшая поднять дух маленьким, но мужественным британским морякам. На неприятность с подолом она не обратила внимания, увлеченная прощанием. Зато обратили сугубое внимание фоторепортеры из "Англии", запечатлевшие навек все детали этого, тоже по-своему величественного, зрелища. Жадно впился в снимок счастливый Гоша, изнемогавший от коттеджей и газонов. Но увы! Добропорядочные королевские трусики не были рассчитаны на воспламенение душ. Не воспламенили они и Гошину... Шваркнул обманутый Гоша "Англию" об стенку так, что долго еще летали по комнате глянцевые журнальные страницы вместе с лужайками, газонами и мужественными британскими моряками. С горечью размышлял он, лежа па диване, о том, как низко пала продажная буржуазная пресса. И с гордостью – что в нашей печати закрыт путь бесстыдству и разнузданности. Ибо в наших журналах спусков военных кораблей на воду не печатают. А если и печатают, то без всяких королев. Ну, а уж если и с королевами, – то без подолов. Потому что не гоже опускать на воду военный корабль в таком виде! Остальные события дня были еще малоинтереснее. Вислоусый Гоша два раза засыпал и два раза просыпался. Обзвонил по телефону решительно всех и решительно никого не застал дома: воскресенье стояло, разбежались все по дачам. Растерзанная "Англия" валялась где попало. "Юпитер" хрипел и рвал пленку. От скуки Гоша принял душ, а затем ванну. Не помогало. Тогда он бросился ничком на диван и принялся горестно обдумывать житье. Ничего путного, как на грех, не придумывалось. Звенело в голове, хотелось чего-то, а чего – неизвестно. Потом к звону прибавился чей-то тихий голос... Это за стенкой, понял Гоша! Он подобрался к стене, вжался в нее, жадно прислушиваясь. "Речь, что ли, читают? О бдительности и беспощадности... Может, радио? И кашляет кто-то". Речь сменилась невнятными шорохами. "Вроде, полы моют..." – Это старик! – сказал себе Гоша. – Развлекается, гад. Речи произносит. Ладно, развлекайся, милый..

Глава 5.

Изготовление полуфабриката

Первое смягчение сердца было легким. Так, примеривался Полюгаров, круто не брал. Ничего такого, собственно, не произошло. Просто проходил товарищ Полюгаров меж станков – как всегда, стремительный, светлый ликом, в одежде полувоенной (хоть и на гражданке, а солдат!) Заметил новенького Зиляева. Махнул рукой, подзывая для беседы. Не без опаски пошел навстречу Зиляев. Не то, чтобы боялся он Полюгарова, нет. Опасался – так вернее. Входил тот уже в силу на заводе. Не директор, конечно, так, третий-пятый. Но все ж таки... – Почему грязь на участке, Зиляев? Спросил Полюгаров громко. Все чтобы услышали. Оценили заботу. Зиляев подбежал бодро, заверил: – Уберем, Ефим Петрович! Виноват, не доглядел! Живо присел, поднял какую-то ветошку, бросил в мусорный ящик. – Н-ну, молодец, молодец... – с непонятной интонацией проговорил начальник. – Стараешься. Зиляев улыбнулся как можно открытее. Чудная у него тогда улыбка была. Как бы говорила: нет, товарищи дорогие, у такого человека задних мыслей быть не может. Не таковский, что вы! А бодр Зиляев, стоек и предан. – Хорош... – все с тою же неясной интонацией заметил Полюгаров. – Ты вот что, Зиляев. Загляни-ка после смены ко мне. Кабинет-то знаешь? – Как не знать, Ефим Петрович! Ваш-то не знать... – Вот и зайди. – Ясно, Ефим Петрович! Будет сделано!

...Сто, и двести, и тысячу лет назад стоял маленький гимназистик в парадном у каменных ног императора точильщиков. Высекало лезвие из круга искры, взлетали они, вспыхивали и оседали пеплом вокруг – на фартуке, на сапогах, на ледяном полу...

Прост был кабинет Полюгарова, как многие кабинеты той давней поры. Просто, скупо, жестко. Длинный стол. По бокам в ряд приткнуты стулья. Портрет, конечно. Внимательный взгляд Полюгарова. Вопрос – ответ. И еще вопрос, и ответ. Беседа старшего товарища по работе с младшим товарищем. – Ну, расскажи, Зиляев, о себе. Родители-то кто у тебя? Рассказал. Что там было рассказывать? Отца – в гражданскую, мать – тиф... – Как после института работается? Помощь нужна? Как работается. Так и работается... Ответил, как положено. "Зачем он вызвал? Все ведь в бумагах есть. И про родителей..." Словно отвечая на немой вопрос, Полюгаров развернул папку, ворохнул бумаги. – Прочел я твою анкету... Все документы прочел. Нехорошее дело получается, Зиляев... Читал о процессе над вредителями? О взрыве на руднике? "Вот оно! Добрались!" Одно чувствовал Зиляев: в глаза надо смотреть. Отведешь их – конец. А не отведешь, выдержишь – может, и пронесет. Может, и будет конец, да позднее. А позднее – эх, позднее-то! – авось, и кончится наваждение. Жив останется Зиляев, выйдет из кабинета с портретом, дышать будет!.. Молчал Зиляев, глядя прямо в глаза старшему товарищу. Тот продолжал: – Ты видел, кто проходит по этому делу? "Кто там проходит, кто, кто? Скорее думать, не отводить глаз... Директор Прохоров, главный инженер Григорян, механик, потом еще один механик, Минц, кажется..." Молчал и Полюгаров. Смотрел, как водит нового инженерика. Понимал: вспомнит он, никуда не денется... . "...Минц, Пареев, Хитров, Зиля... Понял! Господи, понял!" Запела душа Зиляева. Пал он сердцем своим к ногам любезного Полюгарова и трижды прокричал формулу отречения. Отрекся разом от всего, что связывало его с миром прошлым и темным, вступил в новый мир, светлый и радостный. Лишь от родителей не отрекся он, так ведь не было родителей у Зиляева, вот в чем штука-то! Так стал Зиляев Грандиозовым. Без трепета читал он теперь сообщения о процессе над вредителями, один из коих проходил под фамилией Зиляев. И хотя жил тот грозный вредитель за тысячу верст и был то ли чувашом, то ли мордвином – открестился от него Грандиозов, отмахался руками, отмежевался, говоря по-тогдашнему. Прилег, то есть, за межу, затаился. А когда встал – не стало никакого Зи-ляева, и не пахло таким. Итак, ничего особенного на первой, достопамятной встрече не произошло. Вышел из переделки Грандиозов сухим, сменившим фамилию (должным образом, по закону), урона не понес. Да еще и благодарность вынес великую. Спасителю своему Полюгарову Ефиму Петровичу, от черного навета защитившему неразумного. Так стал Грандиозов полуфабрикатом. Надлежало теперь провести окончательную обработку – руками умелыми, знающими толк в смягчении сердец. Скоро, скоро состоялась вторая встреча. Собственно, и не встреча это была, а так, глазами мазнули друг по другу, ничего более. Возвращался Грандиозов домой после ночной смены. Лежал его путь мимо дома, где жил директор завода. И надо же подгадать, проходил он мимо, когда выводили директора из подъезда к закрытой машине. Оглянулся директор отчаянно, и ясно различил Грандиозов, как выпала у него из глаз искра, вспыхнула и погасла на мостовой. Метнулся Грандиозов прочь от закрытой машины, от людей в кожаном, прижался к стене. Вытянув шею, огляделся вокруг. И вздрогнул. Из соседнего окна смотрел, как выводят, товарищ Полюгаров. Жил он там, рядом с директором и не отказал себе в удовольствии полюбоваться. Перевел глаза на Зилясва, не спеша занавеску задернул. Что увидел в его глазах старик Грапдиозов (а стал он стариком с той ночи)? Что вообще держал в глазах своих Ефим Полюгаров? Энтузиазм? Железную решимость? Было такое, держал он и энтузиазм, и железную решимость. Но не все нужное в глазах бывает, иной раз такое появится против воли, что пальцы готов себе грызть – а оно там, непрошенное. Страх увидел Грандиозов. И вот что странно: ему бы духом воспрять – как же, не только он, по и всесильный Полюгаров боится! Ан нет, не воспрял. Понял тогда Грандиозов простую истину: от чужого страха свой только вырастает, крепче становится. И стал он их полуфабриката готовым изделием. Лишь ценника не хватало. Тут старик Грандиозов охнул и спохватился. Высохла тряпка. Швабра лежала, брошенная, на полу возле ведра. Безжалостно светила голая лампочка, бюрократы пошевеливались в углу. Ждала картотека. Схватил старик тряпку, истово принялся тереть пол вокруг картотеки, гоня от себя ненавистное лицо с короткими усами "а-ля вождь" Третья встреча, третья встреча...

Глава 6.

Товарищ Полюгаров

Здесь необходимо на минутку прерваться. Потом, когда все кончилось, не раз беседовали мы с соседом моим, летчиком-ювелиром. – Враки! – бушевал ювелир. – Домыслы врагов! Никакого Полюгарова не было и быть не могло. Очернительство, ничего больше!.. – Позвольте, – говорил я. – Насчет врагов я не возражаю, но Полюгаров существовал на свете. Даже и читал я что-то в этом роде. В центральных изданиях... – Это что же, интересно знать? А вот что. Обыкновенный человек был Ефим Полюгаров. Жили тогда такие люди (и сейчас живут), а сколько их было – бег весть. Появился Ефим Петрович в двадцатые годы, когда многие появлялись. Расти начал быстро, но не чрезмерно. Не прыгал через кочки (хотя время позволяло), а вышагивал умно, с бережением. Рождалась индустрия, кадры решали все, кроме своей судьбы, и оказался товарищ Полюгаров на крупном заводе. Уже тогда был он, конечно, партийцем, и партийцем столь беззаветным и пламенным, что многие пугались. Охватывали его, правда, одно время какие-то шатания – влево ли, вправо... Но какие именно, никто толком не знал, а Ефим Петрович не распространялся. Шатался Полюгаров недолго, колебания начисто изжил и начал каменеть. На глазах он твердел и каменел, пока не обратился в истинно твердокаменного. Хоть сейчас ставь на постамент – и бронзой буквы: такой-то, такая-то должность, совершил столько-то деяний на благо народа своего тишайшего. Короче, на тебя, родимого, уповаем! На постамент Полюгарова не пустили (монополия была тогда на постаменты). Но на трибуну выпускали частенько. Говорил он, впрочем, мало. Больше взирал. Кулаком еще любил воздух долбать, да с таким азартом, что в первых рядах гнулись, а в задних цепенели от чувств. Что бы еще сказать о товарище Полюгарове? Ну, низенький (так, тогда низеньких вообще было многовато). Ну, усы носил короткие, плотные – так кто ж тогда усов-то не носил? Даже и в Европе (по газетам) нашивали. Ибо лезвия уже тогда были дороговаты, а хороших лезвий уже и тогда было не достать. Нет, решительно обыкновенный человек был Ефим Полюгаров, разве что твердокаменный. На заводе Полюгаров сразу начал бороться за чистоту рядов и успел в том деле преудивительно. Технология очистных работ была самая передовая: бить по площадям. Товарищ Полюгаров счищал ряды, как бомба (в те времена любили авиацию и всякие авиационные сравнения). Падал внезапно с небес – и на десять саженей вокруг все очищалось до стерильности. Только дымочек небольшой курился, но и его аккуратный Полюгаров развеивал по ветру. Он бы и на сотню саженей стерилизовывал (чувствовал в себе силу великую), но мешали, мешали ему разные... Пришлось Полюгарову чистить ряды и над собой. В такой-то момент и произошла вторая его встреча со стариком Грандиозовым – когда одного из мешавших выводили. Не удержался в ту ночь Ефим Петрович, выглянул полюбопытствовать... Шли годы. Старик Грандиозов, бывший Зиляев, сидел на собраниях и поднимал руку. Он подымал и подымал руку, за одним лишь следя, – разом поднять со всеми, не пропустить момент. Но и вперед вылезать не следовало, не любил Полюгаров шустрых-то. Вздымал Грандиозов сохнущую руку, а сам о своем думал – о картотеке. Затем чудесное перемещение осуществилось. Взметнулся Ефим Петрович и перенесся разом из своей сферы в сферу сельскохозяйственную. За чистоту рядов, правда, бороться не перестал. А потом он пропал. Вчера еще, кажется, боролся вовсю. Вот-вот, вроде бы, сию минуту менделистов низвергал, какого-то Вильямса грыз (а может, и не грыз вовсе, а к солнцу возносил – немало их, Вильямсов разных перебывало в те годы борений и побед). И вдруг – не стало. Главное, шума никакого не было. Рухнули стены, колючкой обвитые! И тут же вновь воздвиглись, без колючки, зато радужным разрисованные. Так думал старик Грандиозов. (– А больше так никто не думал, особливо я, – сказал я летчику-ювелиру). Смотреть на радужные стены Грандиозов не пожелал. Заперся в отдельной своей квартирке, где ругался на кухне в одиночестве. Единственной радостью жил: по выходным казнил там же, на кухне, приписчиков, жуликов, врагов народа, несунов, а порой и тараканов – житья не давали, проклятые! – Видите теперь? – сказал я соседу. – Был на свете Полюгаров, существовал. Ничего мне не ответил ювелир, повернулся и ушел к себе. А ночью слышался из-за его двери командный голос: – Двадцать суток гауптвахты! Мало? Тридцать суток! Пятьдесят! Сто!.. Ну-с, дальше...