Текст книги "Дуэлист"

Автор книги: Олег Хафизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Однако же я отправился на эту войну не только для того, чтобы калечить моих товарищей. Мне давно не терпелось переведаться с каким-нибудь шведским удальцом по-настоящему, насмерть, как Ахилл сражался с Гектором, и притащить его труп в крови и прахе, за ноги привязанный к лошади. Мне было в ту пору двадцать шесть лет, я немало успел повидать, но, стыдно сказать, в голове моей ещё не совсем отцедились всякие троянские бредни: все эти Ахиллы, Патроклы, Агамемноны и тому подобная Эллада. Я не в шутку порой воображал, что наш поход это новая Илиада, Тучков наш Агамемнон, Сандельс, пожалуй, что Гектор, хорунжий Полубесов – Одиссей, ну а я, разумеется, Ахилл. Без всякой критической поправки на наш мелочный век, на дикий слог гекзаметров и северную погоду, я решил, что не успокоюсь, пока в точности не повторю какой-нибудь из подвигов Ахиллеса. Оставалось найти не менее полоумного Гектора с шведской стороны.

Тем временем наши разъезды встречались с шведскими драгунами, но по правилам перемирия не стреляли друг в друга, а с любопытством рассматривали противников, вступали с ними в разговоры, а иногда и в обмен. С нашей стороны как раз стали доходить обозы с провиантом, которых мы ожидали с начала похода. А шведы в ту пору были богаты английским ромом, коим хитроумные британцы щедро снабжали союзников взамен солдат. Итак, не разглашая своего замысла, я поутру отправился в разъезд с моим приятелем хорунжим Полубесовым, якобы из любопытства посмотреть на шведских кавалеристов и добыть у них рому для генеральского стола. Своей лошади у меня тогда не было, и Полубесов для прогулки одолжил мне косматое низкорослое финское животное с флегматическим северным характером, который оказался столь же обманчив, как нрав наших сопостатов.

Такая арктическая лошадь не отличалась статями арабских жеребцов, зато почти не нуждалась в пище и могла выковыривать корм даже из-под снега, да при этом была на редкость вынослива. Шведские кавалеристы, таким образом, разъезжали на киргизских лошадях с примесью северного оленя, незаменимых в дикой природе Финляндии. Однако у этой задумчивой скотины был один, и крупный недостаток. Она совершенно не годилась для сражения с копьем. По тому ли, что в памяти сей древнейшей породы были ещё живы воспоминания о первобытных охотниках с их кремневыми пиками или по другой какой причине, но вид длинной палки был для них совершенно нестерпим. Когда король-актер Густав III, в пику Екатерине II, решил вооружить своих конников пиками на манер наших казаков, из этой реформы ничего не вышло. Лошади шведских «казаков» немилосердно брыкались и сбрасывали седоков ещё до того, как они успевали пикироваться с нашими.

Затемно покинув лагерь, мы на рассвете добрались до русских постов, сменили их и поехали вдоль реки, служившей условною границей. Стояла пора, называемая в Финляндии летом св. Бригитты, а по-нашему бабье лето. Иней на чахлой траве быстро истаивал, сверкая радугами мильонов жемчужных бусин, а от реки, как из кастрюли, валил густой пар, который стелился по низине седыми бородатыми клочьями. Речка нырнула в мрачные каменистые дебри, мы выбрались на неубранное поле ржи, и Полубесов указал мне нагайкой на синий зубчатый горб леса по ту сторону:

– Вот ОН!

Шведы были в таком же количестве как мы: пять человек с офицером. Они одеты были в короткие синие куртки с черными ремнями крест-накрест, желтые штаны и какие-то диковинные стальные шишаки, как у актеров из трагедии «Король Леар». А их предводитель выделялся роскошной круглой хорьковой шапкой с хвостами, наподобие тех, что носят канадские пионеры. По этой шапке мы без труда опознали знаменитого начальника шведского авангарда, скандинавского Кульнева капитана Мульма. О лучшем Гекторе не приходилось и мечтать.

Расчехлив на всякий случай ружья, мы медленным шагом поехали в сторону шведов, и они тронулись нам навстречу в объезд поля. Шагах в двадцати мы остановились, ревниво разглядывая друг друга.

– Ты разумеешь по-немецки, так скажи им что-нибудь, ваше сиятельство, – предложил мне Полубесов, оглаживая шею своего рыжего донца.

Я подтолкнул в бока мою арктическую лошадку, она проржала что-то по-фински своим лохматым сестрам из вражеского отряда и сделала несколько деликатных шагов в сторону капитана Мульма. После этого, не будучи принуждаем к дальнейшему движению, мой Букефал остановился.

– Гутен морген! – сказал я, приподымая финский вязаный колпак, который заменял мне кивер.

Это, признаюсь, были единственные германские слова, которые запали мне в память от лет моих детских занятий с наемным немецким дядькою. Однако, как я успел заметить за время нынешней кампании, немецкий язык не настолько отличался от шведского, чтобы вовсе быть непонятым. Полагаю, что швед может так же легко при желании сговориться с немцем, как русский человек с хохлом.

– Гутен таг! – ответил капитан Мульм и пошевелил растопыренными пальцами поднятой руки с игривостью, которая показалась мне не совсем античной.

«Ах ты, шведский гусак», – подумал я, распаляя себя гневом, и приступил к моему делу. Я решил бросить вызов Мульму гекзаметром, на языке Ахиллеса, точнее, на языке Гнедича, который точно знает, как говорил Ахиллес.

Что ты мне машешь рукой, капитан богоравный?

Или давно не глотал ты свою пышнохорьковую шляпу?

Вынь же свой меч из влагалища, но не того, что таится меж ног дивноокоих финляндок,

А из того, что праздно висит у тебя на бедре, ударяяся звучно о стремя!

Сей монолог я произнес голосом трагического актера, завывая, вращая глазами и жестикулируя свободной рукой. Казаки за моей спиною ржали, а хорунжий Полубесов так скорчился от сдавленного смеха, что ему пришлось упереться лбом в гриву своей лошади. Шведы, напротив, наблюдали мою экзальтацию совершенно хладнокровно, как будто я им зачитывал официальную ноту российского кабинета. Сдвинувшись лошадями, они шепотом что-то обсудили, а затем капитан Мульм по-французски обратился ко мне:

– Мы не разумеем татарского языка. Благоволите сказать то же самое на шведском или любом другом европейском языке.

В каждом русском человеке содержится от одной до трех четвертей татарской крови. А в представителях столбового дворянства, к коему я имею честь принадлежать, таковая примесь иногда достигает девяноста процентов. И однако, упоминание этого генеалогического факта кажется нам обидным от своих и прямо издевательским от иностранцев. Как, это заросшее рыжей бородою чухонское рыло в драном зипунишке и башкирском треухе смеет упрекать меня в недостатке европейской тонкости? Так я же отвечу ему по-русски!

– Вынимай свою селедку, чухонская морда, пока я не отрубил тебе уши! – сказал я уже без декламации, своим обычным тоном, да ещё присовокупил к этому приглашению короткое выражение, которое русские из целомудрия считают татарским заимствованием. Однако для того, чтобы в точности привести ответ моего шведского визави, я принужден попросить дам на несколько мгновений покинуть комнату или хотя бы заткнуть свои ушки. Ибо наши противники, прежде чем освоиться с тактикой русских войск, научились пользоваться их главным оружием – матерной бранью. И я не раз слыхал, как финляндцы весьма ловко применяли русские обороты в тех случаях, когда собственные средства шведского и финского языков оказывались пресными.

– Iddi ti nach Ui! – сказал мне капитан Мульм так отчетливо, словно зачитал по шведско-русскому разговорнику. Ну, какой Ахилл, Геракл или хотя бы Челубей выдержал бы такое оскорбление? Я решил прикончить наглеца на месте и для этого использовать самое гомерическое оружие – копье одного из моих казаков. Поскольку поножей, щитов и бронзовых панцирей с рельефным изображением Горгоны на вооружении российской армии на тот момент не состояло.

Мульм правильно оценил мое настроение, мигом выхватил из кобуры свой полированный кавалерийский пистолет и стал прилаживать к нему приклад, который шведские драгуны используют для точного прицеливания. Я уже не помнил себя от ярости и превратился в свирепую машину для убийства, как всегда бывает со мною на поединках. Но и капитану Мульму с его сноровкой, видно, не привыкать было отправлять к Аиду ближнего своего. Ещё мгновение, и один из нас, проколотый или подстреленный, обагрил бы своей кровью каменистую финскую почву, а скорее, потоки нашей крови смешались бы под копытами лошадей, как бывает, когда оба противника чересчур ретивы, но мой конь предательски вспомнил о своем национальном долге.

Заметив дико скошенным глазом в моей руке какую-то длинную страшную палку с тряпкой на конце, чертов Букефал начал, что называется, козлить: взбрыкивать поочередно то задними, то передними ногами, то обоими парами ног одновременно, крутиться, изгибаться и сбрасывать со своей спины седока, то бишь, меня. Каковые его усилия в конце концов и привели к желаемому результату. Упрямая скотина отбежала в сторону, а я со своим дурацким копьем остался лежать в лопухах, так и не обагрив рук кровью ненавистного врага.

– Ja so, – сказал капитан Мульм, развинтил свой блестящий пистолет и спокойно убрал его в седельную кобуру.

При падении я ушиб бок и, признаюсь, потерял всякое настроение продолжать сей подвиг. А мой хорунжий Полубесов, поднимая меня из канавки и отряхивая с материнскою заботливостью, сообщил мне истину, которую я пронес через все последующие битвы, гомерические и обычные:

– На войне, как в церкви, материться нельзя. Сам пропадешь и на нас навлечешь несчастье.

Всю ночь я, как говорится, пылал местью, не мог сомкнуть глаз и видел перед собою, как наяву, издевательскую ухмылку капитана Мульма. Более всего меня оскорбило не его ругательство, вполне привычное для русского уха, но его брезгливая мина, которая словно относилась к шалливому мальчишке, ломающему перед ним комедию на деревянной лошадке, с жестяною сабелькой в руках.

Едва забрезжил рассвет, как я растолкал Полубесова и потребовал тотчас проводить меня к нашим аванпостам. Мой оруженосец отнюдь не удивился сей затее, поскольку был склонен к любым проделкам и не менее моего истомился кратковременным миром. По его энтузиазму я догадался, что он рассматривает это дело чести как повод завладеть роскошной хорьковой шапкой Гектора a la Canadian.

Не прошло и получаса, как мы съехались с пикетом капитана Мульма, словно не расставались намедни. Но на сей раз мой обидчик был не расположен шутить и обратился ко мне первым.

– Прежде чем решить наш вопрос, я хотел бы узнать, с кем имею честь.

– Поручик граф Толстой, к вашим услугам, – отвечал я в том же приличном тоне, ибо мои ночные бредни успели рассеяться, и я видел, что капитан ведет себя по правилам.

– Не вас ли называют Американец Теодор? – продолжал Мульм, рассматривая меня с почтительным любопытством.

– Это мое прозвище, – отвечал я, также с любопытством, ибо мой гнев улетучился.

– Перед разделкой я должен выполнить поручение моего знакомого корнета Брунсвика, который обязан вам жизнью, – сказал Мульм, жестом подзывая одного из своих лесных рыцарей. – После плена Брунсвик подал прошение об отставке по болезни и был отправлен в Швецию, но перед тем просил передать вам подарок – этот бочонок рома.

Шведский солдат спешился, отвязал притороченный к седлу бочонок поместительностью с ведерко и с явным сожалением преподнес его мне. При виде такового сокровища мой Полубесов, кажется, даже забыл о трофее, ради которого приехал.

– А что как ты, ваше сиятельство, заколол бы его вчера? – шепнул он мне с укоризной.

Я был в замешательстве. Даже самый заядлый бретер не может равномерно злобствовать два дня кряду. Мне же, признаюсь, пришелся по душе благородный поступок шведа, которому никто, казалось, не мешал присвоить бочку драгоценного напитка вместо того, чтобы отдавать её русскому бузотеру. Дело чести, однако, было запущено после вчерашнего скандала, и мне предстояло довести его до пристойного конца. Вдруг меня осенило.

– Мне также известно, с кем я говорю, – сказал я. – Имя капитана Мульма пользуется уважением среди русских. Но наше недоразумение зашло слишком далеко, чтобы разрешиться одними словами.

Итак, как лицо оскорбленное, я считаю вправе предложить мои правила поединка…

– Бери, ваше сиятельство, пока не передумал, – вмешался Полубесов, обеспокоенный моей витиеватой французской тирадой, после которой бочонок оставался на траве.

– Я предлагаю вам дуэль на стаканах – кто кого перепьет, – продолжал я, глухой к терзаниям казака. – Количество и крепость напитка, переданного мне корнетом Брунсвиком, позволяют предположить, что, испив его до дна, один из нас лишится чувств, а может – и самой жизни. Тот же из соперников, который после этого сможет продемонстрировать секундантам свою трезвость стоянием на одной ноге в течение двадцати секунд, считается безусловным победителем. Согласны ли вы с моими условиями?

– Они мне кажутся тяжелыми, но справедливыми, – отвечал сей потомок викингов.

За свою жизнь я участвовал в десятках поединков на всех вообразимых видах белого и огнестрельного оружия вплоть до четырехфунтового картаула. Однажды я даже дрался с противником в холодных водах Балтийского моря и вышел, так сказать, сухим из воды. Но поединок с капитаном Мульмом в 1808 году был, безусловно, самым долгим и жестоким в моей жизни. Как сказал бы Наполеон, швед в нем подтвердил свою непобедимость, а русский стяжал славу быть непобедимым. Или наоборот.

Всем известна склонность русских к горячительным напиткам. И мы, русские люди, основательно считаем, что при постоянном отставании России в вопросах механики, комфорта и гражданских свобод, перепить нас невозможно. Однако мой опыт путешественника убедил меня в том, что таковое сомнительное преимущество приписывают себе и другие нации. Мне, по крайней мере, приходилось слышать, что самым пьющим народом в мире являются англичане, ирландцы, датчане, поляки и так далее. Буквально за минуту до того, как упасть с табурета на усыпанный опилками пол бразильской таверны, ту же оригинальную мысль высказывал мне один португальский кабальеро. Мощные шведы, взращенные в суровых условиях северной природы, конечно, не могут быть исключением в этом щекотливом вопросе. И если бы какой-нибудь историк взял на себя труд сопоставить самые жестокие попойки с наиболее известными сражениями в истории человечества, то наш поединок на стаканах по праву следовало уподобить битве под Полтавой.

Мы расположились на бурке под огромным развесистым дубом, в присутствии двух секундантов, которые также прикладывались к стаканам, так что наш бой можно было отнести к duel carree44
  (Франц.) Четверная дуэль


[Закрыть], до тех пор, пока мой арбитр Полубесов не захрапел с открытым ртом, а шведский свидетель не отбежал к кустам, где и завалился в безжизненном виде. Ролю патронов играли шесть серебряных стопок размером с наперсток, которые шведский воин случайно возил в своей седельной торбе. Наполненные ромом стопки расставлялись на бурке, и мы метали жребий на право первого «выстрела». Затем противник, которому повезло (или напротив), бросал на бурку игральную кость, которая случайно завалялась в моем кармане. По количеству выпавших очков надлежало выпить без перерыва от одного до шести наперстков рому. После чего опустошенные наперстки пополнялись, и наступала очередь метать другого дуэлиста.

При слове «наперсток» я вижу ироническую улыбку на губах моих юных слушателей. И я готов простить их самонадеянность, если только кто-нибудь из них не пожелает скрестить со мною шпаги в этом опаснейшем из поединков. Дело в том, что крепкие напитки, употребляемые в большом количестве мизерными дозами, оказывают на мозг гораздо более губительное действие, чем опрокинутый залпом кубок вина. Старшие из вас, наверное, помнят знаменитое pari Алябьева, который выпил одним духом из горла бутылку рома, сидючи со свешенными ногами на подоконнике четвертого этажа. Я сам проделывал этот фокус не однажды, и он заключается в том, что сильное опьянение начинает действовать только через несколько минут, за которые вы, во всяком случае, успеваете спрыгнуть с окна и добраться до дивана. Напротив того, наперсточные возлияния впитываются в кровь мгновенно и насыщают мозг тяжелым, стойким, длительным хмелем, который невозможно изгнать ни рвотой, ни ледяной водой.

В начале поединка мне по обыкновению везло. Как опытный картежник, я вел мысленный подсчет очков, и выходило, что против моих семи капитан Мульм опорожнил дюжину. Он заметно покраснел и охмелел, но держался молодцом. Я предчувствовал скорую победу и предложил моему визави фору три рюмки. Мой расчет был прост. Сейчас я ещё достаточно тверд, а когда наступит кульминация, я могу перевести эти три очка на Мульма. Каждый бывалый пьяница знает, что человека валит с ног не бочка вина, но последняя рюмка, выпитая сверх неё. Это и будет мой coup de grace55
  (Франц.) Удар милосердия, добивающий удар


[Закрыть].

– Вы очень любезны, граф Теодор, но я ещё выпью за ваше здоровье по окончании поединка, – ответил капитан Мульм и неожиданно громко икнул.

После этого самонадеянного заявления Фортуна стала от меня отворачиваться. На девятнадцатой рюмке я сбился со счета и стал зажмуривать один глаз, ибо количество шведских капитанов с другой стороны бурки кратно умножалось. Полубесов, который поначалу посмеивался над нашей блажью в надежде, что мы не в состоянии нанести бочке серьезного ущерба, обеспокоился не на шутку и стал уговаривать меня по-русски разлить по манеркам хотя бы часть драгоценной жидкости, пока не поздно. Я был в кураже и по-русски же ему отказывал. Тогда наши секунданты посовещались и предложили каждому из нас подтвердить свой боевой дух стоянием на одной ножке.

Поднимаясь с бурки, Мульм заметно качнулся, но затем собрался с мыслями, утвердился и продержался даже несколько сверх положенного времени. Я же во время его упражнений ожидал своей очереди стоя и успел совладать с головокружением. Поза цапли далась мне настолько легко, что я её усложнил наклоном туловища вперед, оттягиванием левой ноги, разведением рук и петушьим криком.

– Браво, мосье Теодор! – воскликнул шведский капитан, награждая меня рукоплесканием. – Я по-прежнему уверен в превосходстве Швеции, но отныне готов поставить Россию на второе место в мире. Что же касается датчан, они кажутся мне самыми хитрыми, тупыми и жадными людьми на планете.

– Господин капитан не имел удовольствия сталкиваться с хохлами? – поинтересовался я.

– Как же, это разновидность русских.

– Я также полагал, что шведы и датчане – одно племя.

– Так же как англичане, ирландцы, шотландцы и жители Уэльса, что бы они о себе ни мнили.

– Поляки, богемцы, словенцы, сербы и все жители Балкан, как бы они себя ни называли.

– Равно и все негры, эфиопы, арапы, бушмены, готтентоты и карликовые лесные жители пигмеи.

– Как я вас понимаю, друг мой! – воскликнул я в порыве дружелюбия. – Ведь для меня что русский, что татарин, что ирокезец одинаково хороши, если они хороши со мной.

– А я больше всего на свете люблю русских и даже желаю им победы в войне. Да-да! Пора вам сбить спесь с нас, этих самодовольных шведских свиней!

В знак приязни мы расцеловались и обменялись мундирами. И это было последнее воспоминание того поединка, которое мне удалось вызвать в памяти.

Ибо вслед за этим я очнулся в незнакомом месте, напоминающем просторную землянку, на раскладной койке под портретом шведского короля Густава IV Адольфа. И надо мною склонились три мужчины в синих куртках с черными ремнями, с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами. Даже после бочки рома в этих людях нетрудно было распознать шведов. К тому же один из них, в офицерских эполетах, произнес какие-то шведские слова, в которых я угадал вопрос:

– Кто вы такой?

– Их бин Толстой, – отвечал я на том языке, который, по моему мнению, должен был быть понятен каждому просвещенному жителю Европы.

– Вы русский? – допытывался рыжий офицер (хотя, как я уже сказал, его товарищи, равно как и большая часть состава этой армии, были той же масти, и напоминать о цвете их волос, пожалуй, так же излишне, как уточнять цвет каждой лесной белки).

– Я немец на службе российского императора, – схитрил я на всякий случай.

То, что я все-таки представитель цивилизованной нации, а не славянский варвар, несколько смягчило моего дознавателя, и он, по крайней мере, отцепился от моего плеча. Я свесил обутые ноги с койки и провел рукой по голове, испытывающей какое-то странное ощущение. На моей голове была пышная шапка капитана Мульма.

– Вы решили вступить в шведскую службу? – спросил швед, взглядом своих чистых глаз сверяясь с товарищами.

– Варум? – пришла моя очередь удивиться. – Как я могу служить одновременно двум государям, ведущим друг против друга войну? Что если Густав IV Адольф прикажет мне провести против русских рекогносцировку, а Александр I в это время прикажет атаковать? Как исполнительному офицеру мне останется только истребить самого себя.

Мой софизм, облеченный в уродливую форму чужого языка и не вполне ясный мне самому, привел шведского офицера в полное недоумение.

– Ja so, – только и вымолвил он, почесывая рыжий подбородок.

Затем шведы удалились из землянки для совещания, носившего довольно бурный характер, вопреки нашему предрассудку насчет флегматичности скандинавской расы. Мне с моей койки были хорошо слышны выкрики спорщиков и, даже при моих скудных познаниях в шведском наречии, смысл отдельных слов мне удалось распознать. Эти слова весьма незначительно отличаются от родственных немецких выражений и переводятся: «Русский, шпион, расстрелять и повесить».

«Могут ли они, по крайней мере, дать мне перед казнью глоток рома»? – гадал я.

Смерть в таком унизительном состоянии казалась мне особенно невыносимой.

Наконец, консилиум вернулся, и шведский офицер огласил мою судьбу.

– Будучи русским военным вы не можете носить шведский мундир и спать в шведской армии, где и без вас недостаточно мест. Во время войны каждый солдат должен находиться в своей армии, а не валяться где попало. Итак, я и мои коллеги требуем, чтобы вы немедленно удалились.

При всех своих скандинавских вывертах шведы могут быть самыми обходительными людьми на свете. Поэтому, после того, как мой вопрос был формально решен, меня как родного напоили чаем с ромом, проводили мимо постов и даже одолжили мне осла, снисходя к моему плачевному состоянию. На осляти, в шведском мундире и огромной круглой шапке с висячими хвостами я вернулся в родной отряд как раз к обеду. И здесь, за столом моего командира князя Долгорукова, ещё застал капитана Мульма, от коего и узнал окончание нашей истории.

Я уже рассказывал, что мои воспоминания обрывались на том месте, когда мы с капитаном Мульмом стояли на одной ноге, а затем обменялись платьем. Наши секунданты к тому времени уже находились в бесчувственном состоянии, поэтому дальнейшие события можно трактовать лишь гипотетически.

– Швед, русский, колет, режет! – писал мой приятель Александр Пушкин.

И к вечеру поляна нашего пиршества напоминала сцену Полтавского сражения, ибо шведские и русские тела были свалены на ней в самом безобразном беспорядке. Когда же ведеты с русской и шведской сторон наконец приехали за своими товарищами, то они погрузили меня в синем мундире на шведскую повозку, а Мульма в зеленом – на русскую. О моих приключениях в шведском тылу я уже поведал. А капитан Мульм очнулся в балагане генерала Долгорукова, на той самой койке перед входом, которую обыкновенно занимал я. Так что поутру князь имел удовольствие лично познакомиться с самым опасным и храбрым врагом русской армии, которого иногда сравнивали с самим полковником Кульневым, и лично пригласить его на обед.

По окончании обеда, когда я, на правах распорядителя стола, стал собственноручно обносить гостей французским вином из нашего экстренного запаса, Долгоруков вдруг придержал меня за рукав и спросил:

– Признайся, Федя, для чего капитан-лейтенант Крузенштерн ссадил тебя с корабля на Камчатке?

Общий разговор прервался, и капитан Мульм попросил своего соседа перевести слова Долгорукова на какой-нибудь понятный язык.

– Я полагаю, что Иван Федорович испытывал сомнения, – отвечал я со всевозможной деликатностью.

– Какого рода сомнения? – удивился князь.

– Он сомневался, что «Надежда» сможет обогнуть вокруг света с моею обезьяной при мне.

После этих моих слов князь погрузился в глубокую задумчивость. А затем произнес фразу, которая могла бы стать разглашением военной тайны, ежели бы сосед капитана Мульма смог её правильно перевести.

– Надо кончать перемирие, пока этот Американец не пропил мое войско.

Во время перемирия князь Долгоруков пригласил Американца поохотиться на бабочек. Наступала осень, сезон охоты отходил, а коллекция князя не пополнилась ни одним новым экземпляром, так что порою он жалел о начале этой войне.

– Зачем захватывать страну, в которой не водится ни одной порядочной бабочки? – ворчал князь, завязывая свои грубые альпийские башмаки с шипами, специально приобретенные в Германии для лазанья по горам. – Я всегда говорил, что эту кампанию следовало открыть в Индии, где у англичан слабое место. Тогда мы сейчас не бегали бы по буеракам за каждым мотыльком.

Сложность заключалась не в том, что в Финляндии вовсе не водятся бабочки – бабочки и мыши есть повсюду. Но князю нужна была только одна и совершенно определенная палевая рябенькая бабочка под названием Parnassius Apollo из немецкого атласа “Die Tagfalter Europas und Nordwestafrikas”66
  ( Нем.) Дневные бабочки Европы и Северо-западной Африки


[Закрыть], привезенного вместе с альпийскими ботинками из последней кампании, столь же губительной для русской армии, сколь плодотворной для энтомологии.

Коллекция князя Долгорукова была небольшой, но, возможно, единственной в своем роде. Ибо Михаил Петрович собирал бабочек не по видовому, географическому или эстетическому принципу, и даже не стремился стать первооткрывателем в этой благородной науке. Он коллекционировал имена, и притом лишь такие, которые упоминаются в бессмертных поэмах Омира «Илиада» и «Одиссея». Таким образом, при помощи своих собственных военно-полевых изысканий, переписки с коллегами из Вены, Геттингена, Амстердама и других мозговых центров Европы, а также весьма значительных расходов, ему удалось проткнуть иголками брюшка Ахилла и Клитемнестры, Зевса и Улисса, Елены и Париса, а также многих других персонажей древнегреческого эпоса, которых я не стану перечислять во избежание энтомологического скандала.

Но вот лучезарного Феба-Аполлона, который так рьяно содействовал троянцам и послужил косвенной причиною погибели главнейшего из греческих героев, как нарочно, нигде невозможно было раздобыть, словно он насмехался над жестковыйными новыми ахейцами и нарочно не давался им в руки. А ведь, согласно “Die Tagfalter”, этот рябенький божок обитал именно в Fennoskandien77
  ( Нем.) Финноскандинавия


[Закрыть], и, более того, в её юго-восточной части, которую Долгоруков вознамерился покорить.

Военные энтомологи вооружились разборными сачками на телескопических ручках с такими огромными мешками, что в них можно было поймать не бабочку, но откормленного зайца, а также пистолетами и полусаблями на тот конец, если вместо бабочки вдруг попадется финляндский партизан. Долгоруков вручил Толстому пинцет, которым пойманную бабочку следует держать за кончики крыльев, дабы не повредить их драгоценную поверхность, и крошечными треугольными пакетиками из вощеной бумаги, в которые бабочек помещают до надлежащей препарации. Охотники надели соломенные шляпы с сетками от комаров, особенно въедливых в этих краях, положили в корзинку пистолеты, салфетки, лепешки кнекебре и плетеную бутылку вина и тронулись в путь.

Всю дорогу от бивака до опушки ближайшего леса князь не проронил ни слова и только сбивал лопухи суковатой дубиной jacobin, которая в Париже времен Директории продавалась за большие деньги, а здесь валяется под каждым деревом. Толстой предчувствовал, что князь собирается сообщить ему нечто важное и, по врожденной своей догадливости, опасался прервать его откровение неловким словцом. Последнее время ему казалось, что Долгорукову как-то не по себе, словно он ожидает какой-то неприятности, заболел или потерял кого-то близкого. Похоже, что даже воинская слава перестала его тешить. А иногда, посреди бурного военного совета, он вдруг замолкал, глядя пустым взглядом перед собой, через силу стряхивал с себя оцепенение и отвечал невпопад.

– Какое верное, грубое и нежное это русское слово «бабочка» – маленькая летающая баба, – наконец промолвил князь.

– Не то что «масляная муха» англичан или французская «папильотка», – согласился Толстой.

– Я ловлю только таких, каких нет больше ни у кого. Потому и не поймал никакой, – признался Долгоруков с таким сердцем, что Американец догадался: речь все-таки не о бабочках, но о тех существах, от которых пошло их название.

– Будто бы и не поймали с вашими-то данными? – усомнился Толстой и подумал: «Свечка жалуется на мотыльков».

– Я не ночных бабочек имею в виду, – с досадой откликнулся Долгоруков. – Каждый желающий может иметь их столько, сколько позволяет его кошелек, но такие победы не прибавляют чести. Я говорю про таких женщин, которые равны богиням и не могут принадлежать ни одному смертному, окроме тебя. Или такая, или никакой – вот мой принцип.

– Ежели вы нацелились на какую-нибудь королевну, то ваше положение действительно может быть затруднительно.

– Именно так, – ответил Долгоруков с грустной усмешкой.

Толстой навострил уши.

Ни одной, самой захудалой бабочки не наблюдалось в радиусе пушечного выстрела. Энтомологи присели на окаменелый ствол сухого дерева, похожий на мамонтовый бивень, или на бивень мамонта в форме кривого бревна, и достали из корзины свои трубки.

– Ты слышал когда-нибудь о La Princesse Noire88
  (Франц.) Черная княгиня


[Закрыть]? – спросил Долгоруков, утрамбовывая табак в трубке инкрустированной серебряной ступочкой.

– Говорят, что это одна из достойнейших дам Петербурга – и притом умнейшая, – тактично отозвался Федор, который, конечно же, слышал о странном романе Долгорукова и княгини Г. по прозвищу Черная Принцесса, как и все без исключения жители обеих российских столиц.

– Умнейшая? – князь уставился на Толстого с таким видом, словно ему сообщили оригинальнейшую новость.

– Мне кажется, Федор, что женский ум надо мерить особым аршином. Наши предки считали Луну звездой, которая излучает свой собственный свет. Но мы теперь знаем, что этот мертвый камень всего лишь отражает солнечный блеск, придавая ему пленительную бледность. Так и женский ум. Чаще всего на его месте находится темная туча без единого проблеска. Но при благоприятном расположении светил женщина может улавливать самые благородные идеи, самые возвышенные феории, и передавать их так увлекательно, словно свои собственные, и даже лучше. Сияние исходит из другого, мужеского источника, но и в преломленном виде оно несет искру истины. К тому же его действие на мужские умы стократно усиливается мелодичным голоском, надутыми губками и пышными кудрями философа.