Текст книги "Полонянин"

Автор книги: Олег Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава четвертая
ПОЛЮБОВНИКИ

14 августа 949 г.

От полной луны было в ночи бледно.

– У-у-у! – завыл я и тишком на стену полез. Не смог залезть.

Уж больно стена в опочивальне склизкая. Только ноготь на пальце обломил до крови да борозды неглубокие с красной полосой на беленом оставил. Сунул палец в рот, пососал, точно мамкину титьку. Соленое с меловым на языке перемешалось. Противно. Поморщился я, проглотил сукровицу и снова завыл тихонечко. Да и как не завыть, когда полоснуло так, что чуть на постели не подпрыгнул.

– Ой, мама моя, роди меня обратно! – зашептал, словно от этого полегчать могло. – И за что же мне такие муки? – А сам ладошку к щеке прижал и закачался из стороны в сторону.

От качания этого чуть легче стало. Не надолго, правда. Спустя несколько мгновений, словно шилом раскаленным, забуравило. Ухо заломило, веко дернулось, и захотелось зарыться куда-нибудь глубоко-глубоко, туда, где нет этой поганой, злой и нудной зубной боли.

– Ты чего, Добрый? – разбудил все-таки княгиню.

– Ничего, – ответил я ей и по плечу погладил. – Ты спи. Спи.

– Попробуй усни, когда ты тут волком воешь, – сладко зевнула она и ко мне повернулась. – Ну? Случилось-то что?

– Зуб прихватило, – сознался я. – Ты прости, что разбудил.

– Бедненький, – словно кутенок, она мне губами в грудь ткнулась. – Чем же помочь тебе? – прошептала сонно.

– Тш-ш-ш, – я ее осторожно от себя отстранил, – не разгуливайся. Спи лучше, а я сейчас.

Перебрался через Ольгу, поправил на ней покрывало заячье, босыми ногами по полу дощатому пошлепал, стал порты натягивать.

– Ты куда? – Она все пыталась со сном бороться, но тот никак не хотел ее из объятий своих выпускать.

– В подклеть я. Сало с чесноком мне надобно.

– Угу, – плечиком она подушку подпихнула, чмокнула губами и засопела ровно.

Одолел все же сон княгиню. Вот и хорошо. Не хотел я ее беспокоить, но получилось так.

Стараясь не шуметь, я оделся и выскользнул из опочивальни.

Наверное, только чада малые да каган Святослав во всем Вышгороде не знали, кто захаживает по вечерам в опочиваленку княгини Ольги, да не просто захаживает, но и частенько остается там до утра. Однако же это им и знать не нужно было. Остальные, начиная с ключницы и заканчивая последним холопом, знали. А кто не знал, тот догадывался. Но все помалкивали. Кому же охота на рожон лезть? Оттого и держали язык за зубами. И радовались втихомолку в надежде, что варяжка от сына князя Древлянского понесет да мальчонку родит. А там глядишь, вместо Игорева отпрыска на стол Киевский своего, родовитого да православного посадят.

Потому и не мешали нам. Потакали даже. И хотя считался я на княжьем подворье стольником, только ни разу на столы трапезные не накрывал, яства в горницу не носил, скатерти расшитые не убирал. Наверное, от скуки да безделья, от еды справной да пития сытного разжирел бы в Вышгороде, как тот боров, которого к Коляде откармливают, а то и вовсе помер бы с тоски. Только не мог я без дела сидеть. Днем на конюшне помогал, кобылок с жеребчиками холил да денники чистил. Учил Святослава коней любить и в седле сидеть. Скоро стал мой послушник настоящим конником. Обучал я его разным воинским премудростям, как меня когда-то отец учил. И ему интересно, и мне веселей.

А еще их с Малушей в тавлеи играть научил. Кагану полезно. Ему же войско в походы водить, а значит, не только за себя, но и за других думать надобно. Ходы просчитывать, опасность предвидеть, слабину у супротивника чуять. Недаром Велес эту забаву людям дал. На первый взгляд игрушка простая, а как присмотришься – мудрости воинской в ней больше, чем в складне любом.

Резались Святослав с Малушей в тавлеи до опупения. Щелчки и подзатыльники на кон ставили. И азарт великий, до синяков и шишек, и польза немалая. Вот только не слишком кагану в игре этой везло. С его норовом трудно было за всеми ловушками, что сестренка моя перед ним расставляла, уследить. Потому и доставалось ему от Малушки. Злился он от этого. Никак не мог себе простить, что девчонке проигрывает. То за белые камни хватался, то черными играл, а все одно – чаще проигрывал. И от этого еще сильней азарт в нем пенился. Ярость с гордостью верх над разумом брали. Снова и снова он камни на доску выкладывал, добиться своего хотел. И радовался сильно, когда Малуша ему проигрывала. А я дивился его упрямости. И себя в его возрасте вспоминал.

Еще я к травному делу их пристрастить старался. Вспоминал уроки, Белоревом преподанные. Поминал знахаря добрым словом не раз. Святославу все эти цветочки-лютики не интересны были. Охотно он лишь те травы с кореньями запоминал, которые в ратном деле помочь могут. Которые кровь затворяют, раны исцеляют, силы дают, усталость гонят, а остальные ему были без надобности. Зато Малушка в этом деле преуспела. Сильно нравилось ей по окрестным лугам и лесам блукать, с деревами и живностью разной разговаривать. Святослав с ней увязывался, дескать, как же девчонку без охраны оставлять? Так и росли они вместе, точно брат и сестра. Ровесники же, вот и интересно им вдвоем.

А жители вышгородские на меня с уважением смотрели. Более того, со своими нуждами холопы к нам с Малушей в клеть частенько заглядывали. Украдкой, конечно, чтобы Ольга или каган про то не прознали. Однажды даже Претич пришел.

– Ты прости меня, Добрый, – сказал, – что тогда на майдане на тебя накинулся. Зла не держи. Я же не разобрался, что к чему. Не знал я тогда, каких ты кровей. А то бы ни в жизнь не посмел на тебя руку поднять.

Высоко он за два года поднялся. Из ратников простых до боярина дослужился. И сотня под ним вышгородская, и рынды, и стражники.

– Брось, боярин, – я ему. – Тебе твоя прыть только на пользу пошла. Эка залетел, и не разглядишь в синем небушке.

– Тебе спасибо, – улыбнулся он, помялся немного, а потом из-за пазухи сверточек достал. – Вот, – говорит, – это тебе от меня гостинец. – И вышел из клети, дверь за собой тихонько притворил.

Развернул я сверточек, тряпицу откинул, а под ней кинжал работы дивной. Не такой красивый, как я однажды у Жирота выпросил, но тоже хорош. Подивился я такому гостинцу. Это же надо: предводитель охранников княжеских мне в руки самолично оружие дал. Доверяет, значит. Или на худое дело подначивает? Да нет, не может быть, чтобы Претич против княгини лихое задумал. По простоте душевной он мне кинжал вручил и от чистого сердца.

– Спасибо за гостинец, – сказал я и кинжал на кушак привесил.

Так я стал для холопов перед княгиней заступником. Между Ольгой и народом ее посредником. И от этого люди на нее меньше косоротились, и ей спокойней жилось.

Но хоть знали все, что мы с Ольгой захороводились, и она догадывалась, что все знают, однако просила меня украдкой к ней приходить, и уходить от нее мне тайно приходилось. Строго на людях блюла княгиня свою вдовость. Даже в сторону мою не смотрела. Понимала, что задавят и сожрут, как свои, так и чужие, стоит только ей слабину дать. Прав был Андрей – трудно ей было. Ох как трудно. Потому, может, и приникла ко мне доверчиво.

Странно у нас все случилось.

26 мая 949 г.

Мы только в Вышгород пришли. Я и городок как следует разглядеть не успел. Увидел только ворота крепкие, майдан неширокий да терем большой, из бревен в лапу собранный, глиной обмазанный да мелом беленный. Точно и не деревянный, а белокаменный, как в Киеве. И лестница в горницу дубовая да широкая.

– Кто же это тебя так, милай? – это ключница меня окликнула.

Старушка сухонькая, маленькая, нос крючком, седая прядь из-под покрова небогатого торчит, голос скрипучий, на лицо мое избитое показывает.

– Вороги злые, бабушка, – отвечаю.

– А с ногой что?

– Это копьем его, – вместо меня ответила Малуша.

– Ох-ох-ох, – вздохнула старушка, – ну кондыляй за мной. Мне княгиня велела вам хоромину выделить. А где я вам жилье отдельное возьму, – ворчала она. – Легко ей распоряжаться, а я вынь да положь. А что вынь? Что положь? Это ее не касается. Крутишься тут, как вошь на гребешке, и никакого за то благодарения…

Ворчливая ключница нас с Малушей, по Ольгиному велению, в отдельную от других холопов клеть вселила. Невелики хоромы оказались, как раз под лестницей в терем княжеский. Пять шагов в длину, три в ширину, два лежака по стенам, сенцы крошечные – двоим не разойтись. Окошко маленькое, бычьим пузырем затянутое, а под ним скрыня дубовая, да свято Перуна на стене намалевано – вот и все убранство нашего нового жилища. Даже печки нет.

– Это ты не переживай, – скрипела ключница. – За стенкой поварня. День и ночь печи горят. Здесь и зимой жарко. До вас тут малевалыщик-худог жил с подмастерьем, они горницу в тереме подрядились размалевывать. Вишь, – кивнула она на свято, – их трудами лик Покровителя на стене появился. Так те даже в лютые морозы с открытой дверью спали. Не любил старик жару. От жары и помер. Горячка его прожарила, а подмастерье сбег. А что стены мелятся, так я вам рогожки принесу, вы и завесите. Снедают у нас в полдень и на закате. Как в било ударят, так вы к левому крыльцу идите. Там у нас трапезная. Пока вас княгиня в работу не определила, вы тут побудете, обживетесь, а я побегу ратникам исподнее готовить, после бани выдам. – И ушла.

– Ну, что, Малуша? – сказал я сестренке. – Не терем Ольговичский, но жить можно.

– Девчонок тамошних жалко, – вздохнула сестра, – скучаю я по ним. Как они там на пепелище?

– Ничего, – взъерошил я ей волосы, – еще свидитесь.

– Косу-то не лохмать, – отпихнула она мою руку и достала гребень, Ольгой подаренный.

– Добрый, ты тут? – из сенец голос знакомый раздался.

Мужичок в проеме дверном появился. Вгляделся я, мама родная!

– Кот?!

– Он самый, – улыбнулся конюх. – Я как прознал, что ты в Вышгороде объявился, так сразу к тебе поспешил. А ты, я вижу, только из драки вылез?

– Кот, – обнялись мы крепко. – Сам-то ты как здесь?

– Да, – махнул он рукой, – старшим конюшим я теперь. Не хотел с Кветаном расставаться, да пришлось. А это Малуша? Выросла как! Помнишь меня, девка красная?

– Не-а, – сестренка головой покачала.

– А тогда, зимой, мы же с Добрыном заезжали.

– Много вас тогда было, – распустила косу Малуша да принялась расчесываться, – разве упомнишь всех?

– Таких, как я, помнить надобно, – засмеялся Кот. – Вот подрастешь чуток, так я к тебе сватов зашлю.

– Больно ты мне такой нужен, – рассмеялась в ответ сестренка. – Где это видано, чтоб княжна за конюха пошла?

– Ого, – удивился Кот, – а девчонка с гонором!

– А ты как думал? – сказал я ему.

– Добрый! – опять меня кто-то зовет.

– Кто там? – крикнул я в дверь.

– Княгиня велела тебе к ней в горницу подняться. Немедля.

– Иду! Прости, друже. – Я к Коту повернулся.

– Поспешай, – кивнул тот, – ввечеру свидимся.

Горница в тереме просторной была. Красивой и яркой. Постарался худог, ее расписывая. В центре стол огромный, вдоль стола лавки резные. По стенам оружие развешано: щиты черевчатые, мечи да топоры, копья да луки. А между ними звери диковинные намалеваны, по потолку птицы сказочные, по колоннам витым деревья в цвету. Аж в глазах зарябило.

– Устроила вас ключница?

– Да, княгиня. – Я ее среди пестроты этой и не заметил сразу.

– Довольны вы? – подошла она поближе.

– Довольны, недовольны, – пожал я плечами, – и тому, что есть, рады.

– Хорошо. Проходи. За стол присядь. Есть хочешь?

– Нет, княгиня.

– Ладно уж, – улыбнулась она, – небось, оголодал с дороги-то?

– Правда не хочу.

– Ну, как знаешь.

– Звала-то зачем? Или придумала, к какой работе пристроить нас?

– Спросить хотела, – взглянула она мне в глаза.

– Так спрашивай, – выдержал я ее взгляд, а она вдруг потупилась, платочек шелковый к груди подняла, словно защищаясь.

– О чем ты с Андреем говорил?

– А он тебе разве не докладывал?

– Нет, – вздохнула она. – И сказал, чтоб тебя после смерти его не пытала.

– Почему же ослушалась? – удивился я.

– Не знаю, – вдруг напряглась она, платочек пальцами затеребила, отвернулась. – Ступай, – сказала.

Я уж у дверей был, когда остановила она меня:

– Постой! – замер я от этого окрика, а она мне вслед смотрит и говорит: – Андрей наказ дал, чтоб тебя звала, коли большая нужда приключится, а придешь ли ты на выручку? – А глаза у самой, точно у кошки побитой.

Горько мне за нее стало. Ведь прав был рыбак – со всех сторон ее рвут, а она не поддается. Гнется, как березка под ветром, но не ломается. И опереться ей не на кого, и некому плечо ей подставить. Оттого и дичится всех, робеет кому-либо довериться. Ан доверие ее за слабость примут?

– А разве нужду в чем испытываешь? – спросил. Помолчала она, точно с мыслями собираясь.

– Пока нет, – ответила. – А вдруг беда случится? Что тогда?

– Не хочу лукавить, – сказал я, – и назвать тебя радостью великой не могу. Ты вотчину мою порушила, отца полонила, нашу с сестренкой жизнь искурочила. Волю нашу злой неволей подменила. Я холоп теперь, а ты хозяйка. Отчего же холопа бесправного ты о подмоге просишь?

– Коль я такая плохая, зачем же ты меня из полыньи вытащил? Под лед бы меня затянуло вслед за тем охотником, вот и радость тебе была бы. Ты же бежал тогда. Знаю, что бежал. Почему же вернулся?

– Не знаю! – разозлился я. – До сих пор понять не могу. Может, пожалел тебя…

– Пожалел, значит? – ухмыльнулась она.

– Не хозяйку пожалел, не княгиню, а бабу глупую, да чадо ее, которое круглой сиротой останется. А может, себя жалко стало. Понял, что спокойно жить потом не смогу, вот на выручку и кинулся.

– Так, выходит, ты меня дурой считаешь, а себя праведником совестливым? – тут уж она взбеленилась.

– А не была бы ты дурой, пошла бы за отца, – сказал я спокойно. – И не пришлось бы земли в горе топить, а потом от своего же народа за стенами вышгородскими хорониться, да у меня защиты искать.

– Да как ты смеешь, холоп?! – крикнула она зло, платочек свой пополам порвала да обрывки прочь откинула.

– Смею, – усмехнулся я, повернулся и к двери похромал.

Руку на притвор положил и вдруг услышал, как железо за спиной лязгнуло. Обернулся быстро, вижу: Ольга меч со стены сорвала да на меня кинулась. Глаза у нее словно угли горят, рот в гневе перекосило, рычит по-звериному. Видно, крепко ее задел, и спуску она мне давать не намерена.

Перехватил я ее руку, для удара занесенную, отобрал меч, в сторону отшвырнул. Звякнул клинок об пол. Я княгиню к стенке прижал, а она вырывается, укусить меня хочет, ногтями глаза выцарапать.

– Вот такая, – говорю ей тихонько, – ты мне больше нравишься. А то рыбака наслушалась, нюни распустила.

– Ненавижу тебя! – она шипит. – Ненавижу!

– Думаешь, я тебя люблю? – я ей в ответ. – Вот только отец мой сам договор печатью скрепил, сам я от княжества Древлянского отказался, сам меч родовой сломал. И клятву свою нарушать не намерен. Значит, до поры буду холопом тебе верным, и если надо будет, костьми за тебя лягу. А когда мое холопство кончится, вот тогда и поговорим. – И руки ее отпустил.

А она мне шею руками этими обвила, притянула к себе и лицо мое, дулебами измолоченное, целовать жарко стала. Губы мои избитые своими губами нашла. Поморщился я от боли и на поцелуй ее ответил.

Так и случилось у нас.

Без любви.

Зло.

Вперемежку с кровью из шрама не затянувшегося. Словно и вправду Блуд нас стрелою своей пронзил. Как тогда. Зимой. В лесу заснеженном. В берлоге простылой, а может, и еще горячее…

– Сама не пойму, как ты в душу мою пробрался? – шепнула она, когда все закончилось. – Только увидела я тебя там, в тереме киевском, когда вы меня сватать приезжали, и точно игла ржавая в сердце кольнула да и засела…

– Молчи, – прикрыл я ей рот ладонью.

Странно у нас все случилось. Но что содеялось, уже не переделать. Да и Ольгу понять можно. Живой же человек, а живое, оно завсегда к теплу тянется. Знала она, что не будет у нас любви потому, что ее быть не может, но при всем при том чуяла, что нам друг без дружки никак. И я это понимал. И жались мы друг к другу, как заяц к волку жмется среди половодья весеннего, когда кругом вода, а бревнышко под ногами вертлявое. Либо вместе погибать в бурном потоке, либо вместе к суше выплывать. А кто волк и кто заяц, потом решим, когда выгребем да на твердое ногами станем.

14 августа 949 г.

Зуб ныл нещадно. Спускался я вниз из опочивальни по темной лестнице, а сам лишь об одном думал, как же боль эту быстрее угомонить.

Опасливо спускался, на цыпочках, чтоб сенных зазря не всполошить. Сколько раз за это лето я вот так от Ольги ходил, дорога уже привычной стала.

Сошел вниз, миновал горницу. Мимо стола, на котором у нас блудство впервые сотворилось, прошмыгнул, скрежет зубовный сдерживая. Отворил дверь небрежно, знал, что не скрипнет она, сам дегтем петли кованые смазывал, миновал сени, кадками и закромами заставленные, в подклеть соскользнул, к чулану, где спасение мое – сало розовое и чеснок, в косы завитый, – подобрался и… зарычал злобно. На чулане замок огроменный. Стукнул от безнадеги кулаком по деревянной перегородке. Зашаталась она, но не далась. Ничего не поделать, придется ключницу будить.

Ключница в отдельной клетушке обитала. Осторожно я дверцу к ней приоткрыл и, несмотря на боль и ярость мою, не смог улыбку сдержать. Храпом меня бабулька встретила. Да таким отчаянным, что показалось, будто в темноте не старушонка маленькая да сухонькая, а витязь – дубина стоеросовая почивает. Красиво бабка храпела, с присвистом и причмокиванием. Даже жалко красоту такую рушить, только себя жальче.

– Бабка Милана, – позвал я ее тихо. – Слышь? Нет, не слышит она. Знай носом своим крючковатым песню чудную выводит.

– Слышь, бабка Милана?

– Хр-р-р… – в ответ.

– Ах, чтоб тебя… – изругался я, когда снова зуб дернуло.

Зашел я в клетушку. Ни зги не видать. Темень, хоть глаз коли. Руки перед собой выставил, сделал шаг, потом другой…

– Хр-р-р… – ажник уши закладывает.

И как бабка от своих песнопений не просыпается? Привыкла, наверное, за столько-то лет.

– Милана, – позвал я чуть громче и еще шаг сделал.

Коленкой на деревянную грядушку бабкиной постели наткнулся. Крохотная клеть у ключницы, оттого и храп такой громкий получается.

– Бабка Милана, вставай! – Руку вниз опустил, ногу нащупал, за палец ее потянул.

А ноготь у нее на пальце твердый да вострый. Ороговел совсем, как копыто коровье. Колется.

– Да встанешь ты, наконец, или нет?! – не на шутку рассердился я и по ногтю ее своим щелкнул.

Храп пропал, затихла бабулька.

– Бабка Милана, зто я, Добрый.

– А-а-а! – завопила старушонка, да так звонко, что я чуть не оглох.

– Тише, Милана, – я ей тихонько. – Перебудишь всех.

– Отойди от меня, охальник! – не унимается ключница. – Живой я тебе не дамся!

– Да ты чего, бабка? Сбрендила, что ли? Это же я, Добрый.

– Мало тебе княгини, так ты ко мне заглянуть решил, разбойник? Проваливай откель пришел, не то я сенных кликну!

– Да ты мне и в голодный год за бодню [59]59
  Бодня – кадушка с крышкой и замком, которую обычно использовали вместо сундука.


[Закрыть] коврижек не нужна! Совсем с ума рюхнулась, карга старая! – тут уж и во мне злость взыграла.

– А чего же тебе надобно, милок, среди ночи темной? – прошептала бабка испуганно.

– Ключ мне нужен! – наседаю я на нее. – Ключ мне давай!

– Какой ключ? – впотьмах бабку не видно, но чую я, она в испуге в угол забилась.

– От чулана, в котором ты сало хранишь.

– Али проголодался ты? Так шел бы в поварню, там бабы к завтрему снедь готовить должны…

– Не тебе решать, куда мне идти! Ключ мне, да поживее!

– Ага, – и огнивом клацнула.

Брызнули искры, затлел трут, а через мгновение желтый язычок огня заплясал, лампа масляная загорелась и светло в клетушке стало. Разглядел я бабку – в самый угол она забилась. Волосики у нее реденькие добырком стоят, взгляд спросонья бешеный, рубаха чуть не до пупа задралась, ножки кривенькие под себя поджала, лампу рукой костлявой перед собой, словно щит, выставила, а в другой руке у нее валенок. Ни дать ни взять – кикимвра! [60]60
  Кикимвра – жена домового.


[Закрыть]

– Ты чего ржешь?! – говорит мне сердито.

– А ты чего, – я ей сквозь смех, – валенком от меня отбиваться решила?

– От вас, мужиков, разве отобьешься. – Валенок она в сторонку отложила, лампу поставила, рубаху одернула. – Что глазищи бесстыжие вылупил? Бабы живой не видал?

– Да сдалась ты мне, как припарка мертвому, – сказал я примирительно.

– На кой ляд ключ-то тебе? – встала она с пола, а сама на меня с опаской поглядывает.

– Зуб у меня разболелся, сало с чесноком нужно, а чулан на замке.

– Так бы сразу и сказал, – вздохнула она разочарованно.

– Говорил же я.

– Говорил… – передразнила она меня, порылась под подушкой, достала большую связку ключей кованых, позвенела, их перебирая, один с кольца сняла. – На, – протянула мне, – да, смотри, много-то не отрезай. Зима впереди длинная. Еще сгодится сальцо-то.

Я у нее ключ выхватил, лампу с пола подцепил и бегом в подклеть, а она мне вдогон:

– Потом верни, а то вам только в руки дай, так все сало пожрете…

Но я ее уже не слушал. Скатился кубарем в подпол, ключ в замок вставил. Щелкнуло в нем звонко, дужка отвалилась, только успел подхватить, чтоб наземь не упала. Положил замок на полку, дверь на себя рванул. А в чулане запасов прорва: и окорока копченые, и рыба вяленая, и корчаги с маслом топленым, год, наверное, на этих закусках прожить всем Вышгородом можно.

– Запасливая карга, – говорю, а сам от боли морщусь, – хорошая у Ольги ключница.

Вот и сало на крюках развешано. Большими ломтями розовеет. Соль, словно драгоценные каменья, на шматах поблескивает. Россыпью искр в свете лампы играет.

– Это сколько же на соль добра-то потрачено? [61]61
  Соль в то время была большой ценностью. Ее привозили с юга, из Сугдеи и Херсонеса – византийских колоний на Черном море.


[Закрыть] да мне сейчас не до любования. Вытащил я кинжал, Претича подарок, из-за голенища, отрезал от шмата тоненький кусочек и на десну, под зуб больной, положил.

Из косы на стене головку чеснока выдернул, зубчик выломал, очистил от кожуры, пополам разрезал. Дух ядреный по чулану поплыл, остальные вкусные запахи перебивая. А я зубчик себе на запястье положил да тряпицей примотал. Пока все это проделывал, не заметил, как сало проглотил, уж больно смачным оно оказалось. Пришлось новый кусок отрезать. Небось, не оскудеют запасы у ключницы.

Спрятал кинжал обратно, сел на мешок опечатанный, вроде не съестное в нем, а что-то мягкое, глаза закрыл.

– Боля ты, боля, Марена Кощевна… – зашептал старый заговор, тот, что на подворье Микулином заучивал.

И вскоре отпустила боль меня, среди ночи из постели Ольгиной поднявшая. Притихла, а потом и вовсе ушла…

– Опять с варяжкой низались? – недовольно заворчала сонная Малуша, когда я в клеть свою вернулся.

– А тебе-то что? – Я на соседний лежак пригнездился.

– Ничего, – повернулась она на другой бок. – Весь сон мне перебил. А такой красивый сон был. Матушка снилась…