Текст книги "Картина"
Автор книги: Олег Азарьев
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
4
Комнатка находилась на втором этаже. В ней с трудом помещались кровать, шкаф и возле пыльного давно не мытого окна – столик. В комнатке висел густой и терпкий запах человеческого пота, табака и дешевой парфюмерии. Простыни на кровати были не первой свежести, с подозрительными желтыми пятнами… Осматривая помещение, Сириск брезгливо морщился и мысленно ругался, вспоминая цену за это убожество, названную хозяйкой – неопрятной и алчной теткой, ровесницей Сириска.
– Хорошо, подходит, – сказал он наконец, оборачиваясь к сыну хозяйки. Мальчишка проводил его сюда, на второй этаж, и теперь стоял, сунув руки в карманы, нетерпеливо переступая стоптанными башмаками.
Они спустились к хозяйке. Сириск заплатил за два дня вперед, а также за уборку и чистые простыни. Затем, сел в автомобиль, проворчал: "Живоглотка", глядя в сторону хозяйки, сверился с картой городка, прикинул кратчайший путь к Музею изобразительных искусств, и синий мощный "Яэон" медленно покатил по старым тихим и тенистым улицам с высокими густыми каштанами по сторонам.
Сириску рекомендовал хозяйку этой конуры один знакомый мелкий делец – любитель амурных приключений. Сириск знал о нем достаточно много, чтобы доверять его рекомендациям.
Хозяйка действительно оказалась не из любопытных, ей было безразлично, кто поселяется в ее ветхом трехэтажном доме, облупленном, давно не видевшем ремонта, когда жильцы приходят, кого приводят и что приносят. Единственное, чего она строго требовала, так это регулярной платы. Причем торговалась долго и азартно. Зато для полиции она никогда ничего не видела и не знала, В общем, надежный человек.
Музей, как и комнатка, снятая Сириском, находился в старой части города, почти не тронутой реконструкциями. Новые городские районы всегда казались Сириску неуютными, холодными, непонятными и очень шумными. В старых кварталах все было понятно испокон веков и до второго пришествия. Здесь патриархальный уклад упорно сопротивлялся подозрительным новшествам.
Тихо. Редкие прохожие. Успокаивающе шуршит листва на деревьях, старых, как сами кварталы. За деревьями – надменного достоинства особняки в лепных украшениях. Кажется, из каждого окна веет уютом и достатком.
Разумеется, это не ветхие кварталы окраины, где мусор, грязь, крысы, нищета, которым сопутствуют вечные многочисленные и неразрешимые проблемы. Это кварталы, где отдыхают от суеты и деловитости центра потомки родовых фамилий, крупные финансовые и промышленные дельцы, их семьи и любовницы.
Такие кварталы – фундамент государства, считал Сириск и намеревался рано или поздно, когда счет в банке станет достаточно внушительным, свернуть подпольный бизнес, продать дело, уйти на покой и поселиться в одном из подобных респектабельных кварталов…
Музей помещался в угловом здании, бывшем чьем-то особняке, небольшом, но впечатляющем, выкрашенном в светло-желтый цвет, двухэтажном, с высокими светлыми окнами. По обе стороны особняка тянулись узорчатые решетки, за ними шелестел под ветром маленький парк.
Сириск оставил машину за углом возле парковой решетки и отправился к парадному входу между двух колонн. Потянул массивную дверь с фигурной медной ручной и вошел. Заплатив за билет, поднялся из вестибюля в залы. Посетителей почти не было.
Сириск,смотрел картины невнимательно, искал всего одну, ту самую: "Избавление святой Октавии".
Обнаружил ее на втором этаже в левом, самом просторном зале с оконными проемами от пола до потолка. Здесь были собраны лучшие экспонаты: скульптуры, полотна знаменитых мастеров, и в центре, как особая гордость, небольших размеров "Избавление святой Октавии" неизвестного художника XVII века.
Сириск, состроив скептическую гримасу, подошел, окинул картину оценивающим взглядом. Ничего необыкновенного. Тогда Сириск принялся рассматривать детали, потом – снова картину в целом и решил, что в ней все-таки есть что-то. Очень неуловимое. Он продолжал разглядывать картину, открывая все новые достоинства, неотразимые, привораживающие. Чем дольше он смотрел на картину, тем труднее было отвести от нее взгляд.
И вдруг, в какой-то момент Сириску почудилось невообразимое: он словно бы очутился в картине, и все вокруг ожило. Сначала медленно, а потом все быстрей побежал, журча, прозрачный ручей; зашевелили плавниками серебристые медлительные форели. Возле замшелого, сырого валуна, блестящего слизью, громадного, нависающего, напряглось гибкое тело, затрепетали ноздри настороженной лани, а детеныш ее нетерпеливо ударил копытцем. Сумрачная растительность вокруг зашумела, закачалась от налетевшего ветерка, свежего и прохладного. И дымка вдали заколебалась над горами, полями и едва различимыми башенками средневекового городка. Зазвенели птичьи голоса в густых кронах. В последний раз смрадно вздохнуло чудовище, поверженное мечом воина, багровые глаза потускнели, с клыков потекли на траву струйки яда – трава, политая им, свертывалась и чернела. Звякнули половинки разрубленной цепи на поднятых руках обнаженной красавицы. Она и воин потянулись друг к другу. Воин влюбленно и нежно глядел на Октавию. Ее глаза блестели радостью, благодарностью, а может, и ответной любовью. И руки их соединились, и губы коснулись губ…
Ошеломленный Сириск зажмурился, и все оборвалось. В музейном зале – полная тишина. И только в дальнем углу, как показалось Сириску, слабым эхом рассеивались последние отзвуки ожившего мира.
Сириск быстро спустился вниз, в туалет, неловкими от волнения пальцами достал сигарету, закурил. И тут до него окончательно дошло, какой силой воздействия обладает картина. "Боже! – оторопело подумал Сириск. – То, что за нее заплатили – мелочь. Она стоит гораздо больше. В пять, в десять раз! Да нет! Миллионы для нее – не цена! За такую картину любой стоящий коллекционер отдаст все, что имеет. Достаточно ему вглядеться…"
Однако после второй подряд сигареты, постепенно успокаиваясь, Сириск снова стал мыслить рассудительно. Он прикинул, что за неизвестную картину неизвестного художника никто не станет платить бешеную сумму, какой бы силой воздействия она ни обладала. Так что цену можно поднять вдвое, максимум втрое больше той, что заплатил музей. Но главное – картина стоит похищения.
Сириск вспомнил Руфа после знакомства того с картиной – потрясенного и переменившегося. "Слякоть, – презрительно подумал он. – Размазня".
Покурив, он обследовал помещение туалета. Выбраться через него из музея оказалось проще простого. К тому же туалет на ночь не запирался – на двери вообще не было замка. "Вот ротозеи!" – подумал Сириск с укоризной и покачал головой.
Затем он отправился бродить по музею, чтобы разобраться в обстановке и разработать план кражи.
5
На следующий день Сириск приехал в музей незадолго до закрытия.
Над горизонтом, отчеркнутым темной полосой железных и черепичных двускатных крыш, светилась полоса заката. Сверху на нее четким волнистым краем наползала сизо-синяя тяжелая низкая туча, затянувшая почти все небо. Ночь обещала быть безлунной, беззвездной, дождливой.
Машину Сириск оставил там, где и вчера, – в переулке возле парковой решетки. Сунув входной билет в карман, прошелся по залам, украдкой поглядывая на часы.
Звонок, известивший о закрытии музея, застал его на втором этаже, в зале импрессионистов. Задержавшись возле наброска Сезанна, он огляделся – никого. Приоткрыв дверь, за которой лестница вела на чердак, Сириск проскользнул в щель. Дверь, тихо щелкнув, закрылась. Сириск стоял в темноте. Включив фонарик, подсвечивая под ноги, он поднялся по цементным ступенькам на площадку с запертой на замок чердачной дверью. На стенах здесь проступали потеки сырости, пахло плесенью и еще чем-то затхлым. В углу была свалена всякая рухлядь.
Сириск давненько не занимался подобными вещами и поэтому слегка волновался. "Отвык," – усмехнулся он, натягивая тонкие резиновые перчатки.
Вскоре в зале зашаркал по паркету сторож, по виду, как успел приглядеться Сириск, тощий, глуховатый безобидный старик.
На случай, если бы сторож запер дверь в убежище Сириска, тот прихватил отмычки. Но сторож проковылял мимо, даже не замедлив шаг.
Сириск подождал еще немного, потом спустился в зал, прислушался. Тихо. По жестяным подоконникам громко барабанит дождь. Снаружи, за мокрыми стеклами, расплывчато горят фонари. Музей темен, пустынен.
Сириск прошел на первый этаж, в вестибюль. Ковровые дорожки на мраморных лестницах скрадывали шаги, – Сириску это было на руку.
В вестибюль с вешалками гардероба и зеркалом до потолка свет пробивался только из комнатки сторожа под лестницей. Дверь туда была плотно притворена. Сириск кусачками перекусил телефонный провод, идущий в каморку. Затем достал из кармана кусок проволоки, осторожно продел в скобы для висячего замка и хорошенько закрутил концы.
Замер на несколько секунд, выждал. По-прежнему тихо. После этого не спеша, мешать некому, отправился в зал с картиной, снял ее со стены, – в музее не было никакой сигнализации, – вынул из рамы, раму поставил на пол, к стене. Осмотрев при свете фонарика подрамник – как крепится на него полотно – Сириск решил, что отдирать полотно опасно – повредить можно. Вдобавок, работа эта не обойдется без зверского треска и хруста. А лишний шум ни к чему. Проще завернуть ее в плащ и вынести с подрамником. А дальше – видно будет.
Так он и поступил: снял плащ, оставшись в костюме, завернул картину, зажал сверток под мышкой и направился в туалет. Там легко открыл окно, спрыгнул на траву и под моросящим дождичком – ливень уже прекратился – быстро зашагал по мокрой траве в дальний конец парка, примыкающий к переулку с его машиной. Крайний прут в узорчатой решетке был неизвестно кем и когда отогнут, и Сириск без особого труда выбрался в переулок.
Он все заранее рассчитал: в переулке горел всего один фонарь – в дальнем от музея конце, – и машина, и решетка, и Сириск находились в глубокой влажной темноте. Сесть в машину и тронуть ее с места было делом одной минуты…
Еще дома, в столице, он долго не мог решить, что делать после похищения: немедленно отправляться обратно либо остаться в Гедеоне. Оба решения были рискованными, но все-таки он выбрал второе, – предпочел риск оказаться в руках полиции (если та начнет обыскивать подозрительные места) риску после нервного напряжения заснуть за рулем и попасть в катастрофу. И действительно, сидя сейчас за рулем, он чувствовал себя слишком утомленным, чтобы вести машину всю ночь, да еще по мокрой дороге.
Он решил встать завтра в полшестого утра, по своему транзисторному приемнику с расширенным диапазоном прослушать местную полицейскую волну и, если полиция еще не начала охоту, немедленно убраться из города.
Он вез картину в снятую им комнатку.
Оставив машину возле соседнего парадного, Сириск отнес добычу к себе. Включил свет – слабенькую лампочку под потолком, задернул занавески. Развернув плащ в мелких брызгах дождя, прислонил картину к стене, а сам сел на стул напротив.
В музее он действовал машинально – все варианты были заранее продуманы. Энергия его полностью ушла в осторожность, в готовность к неожиданностям. А теперь, как всегда после такого напряжения, ему неимоверно хотелось спать.
"Сейчас, – сказал он себе. – Успею. Надо же взглянуть на приобретение!"
Сонными глазами он уставился на полотно, усмехнулся. Обыкновенная картина с религиозным сюжетом. Сириск взял картину, приблизил к лампочке. Нет, не гладкопись даже. И главное – никакого эффекта. Сириск разочарованно повертел картину в тусклом свете, посмотрел на лампочку. "Может, эффект появляется только при дневном освещении? – подумал он, пряча картину в шкаф. – Завтра проверим. А сейчас спать, спать, спать…"
6
Сириск на удивление безмятежно проспал до середины дня.
Проснулся, сел в постели, чувствуя себя вялым и разбитым – то ли от вчерашней нервной встряски, то ли потому, что проспал чересчур много. Выкурив сигарету, сходил умыться в кухню, побрился электробритвой, неторопливо оделся.
Не уехав рано утром, когда полиция, возможно и обнаружив пропажу, не успела еще ничего предпринять, он теперь вынужден был затаиться и ждать, предугадывая действия и намерения противника…
Сириск достал из чемодана старенький транзисторный приемник, не раз выручавший его в подобных делах. Подумал, что теперь достаточно поинтересоваться местными новостями, чтобы все стало ясно.
Диктор гедеонского радио мужественным, с трагической ноткой, голосом сообщил о похищении, о стоимости картины и о предпринятых полицией мерах по задержанию преступников – перекрыты все дороги из Гедеона, разыскиваются возможные свидетели, прочесываются гостиницы.
Сириск похвалил себя за предусмотрительность: не в гостинице остановился, хотя и сюда могли нагрянуть. Но тут уж оставалось надеяться на хозяйку.
Затем диктор оповестил слушателей, что экстренный выпуск "Гедеонских новостей", который вот-вот поступит в продажу, изложит события более подробно.
– Почитаем, – пробормотал Сириск. – Торопиться нам пока некуда.
Выключив приемник, он достал из шкафа картину, снова взгромоздил ее на кровать, но как ни рассматривал сценку – эффект, поразивший его в музее, не повторялся. Он видел нарисованную голую девицу, нарисованного рыцаря, нарисованного дракона, нарисованные камень и ручей, и рыб, и деревья, и лань с детенышем, и пейзаж на заднем плане. И вовсе не разобрать: то ли город там, вдалеке, то ли скалы, то ли просто неряшливое письмо художника… Может, света мало? Сириск распахнул окно. Утреннее солнце ударило в картину ярким потоком, однако та никак не отреагировала. Сириск присел на кровать рядом с картиной, досадливо вздохнул. Следовало признать, что картина обманула его ожидания.
Но ведь в музее ЭТО было! Он на себе прочувствовал…
Что же случилось? Совершенно непонятно…
Сириск был человеком реалистического склада. Он не любил фантазировать. Он делал выводы из имеющихся фактов, а фантазию считал вещью лишней, последней и ненужной. Фантазия, по его мнению, – балласт, обуза, уводящая от деловых размышлений. Возможно, именно поэтому он и не стал художником, да и критиком тоже не стал.
"Что я имею? – деловито нахмурился он. – Разложим факты по полочкам… В прессе картиной восхищались. Руф, благодаря ей, вообще умом тронулся. Меня она при первом знакомстве тоже заморочила. А вот сейчас – никакого эффекта.,. Так-так… Чему меня в университете учили?,, С точки зрения психологии, мне могло просто показаться. Почему? Потому что я был подготовлен к некоему необыкновенному явлению: и восхвалениями газетчиков, и странным поведением Руфа… А на него что накатило? Это, в принципе, неважно. Руф сам по себе человек безвольный, аморфный, на него может подействовать что угодно вплоть до рекламного щита на шоссе… Ну а картина, по-моему, имеет к событиям лишь косвенное отношение: как причина… Картина, к сожалению, каких предостаточно. Я глупо обманулся. Невыгодный товар. Много за нее не дадут… Тогда что с ней делать? – Решение пришло тотчас: – Избавиться".
Сириск встал, взял со столика пачку сигарет, закурил, подошел к окну. На противоположной стороне улицы маленький киоск торговал газетами. Сириск вспомнил об экстренном выпуске. Выйдя в коридор, кликнул хозяйского сынишку и, ссыпав ему на ладошку мелочь, приказал купить экстренный выпуск "Гедеонских новостей" – да мигом.
"Как же избавиться? – рассуждал он, вернувшись в комнату. – Например… ну, например, уничтожить. Хорошо. Каким образом? – Сириск поднял глаза на низкий бугристый потолок с трещинами. – Сжечь? Где? – Сириск огляделся. – Да, негде. Центральное отопление. И подвала нет. Не на улице же ее палить! М-да. Неплохо. Это мысль. – Сириск вздохнул с сожалением. – А стоит ли уничтожать ее? Семнадцатый век как-никак… Все-таки я не варвар, а человек с университетским образованием… Оставить здесь, в комнате? Значит – выдать себя. Полиция у нас боевая. Отыщет сперва картину, а потом и меня. Нет, оставить невозможно. Продать? Кто за эту мазню отвалит хороший барыш? Так, копейки. Только потому, что семнадцатый век. Хотя и этого не получу, картина ворованная и малоценная. Посчитают меня свихнувшимся болваном, если я начну ее предлагать кому-то из постоянных клиентов. Повесить дома? Хм… Кто-нибудь когда-нибудь обратит внимание… У меня ведь не фамильная усадьба с ограниченным доступом посторонних. Выкрутиться сумею в обоих случаях. Но пятно на репутации останется… Ладно, – решил он наконец. – Положу в сейф местного банка. Тайна вклада – есть тайна вклада. Никакой банк не захочет поступиться репутацией – раскрыть секрет вкладчика… А потом придумаю, что с ней делать… Университет университетом, а улику уничтожить, если понадобится, – уничтожу".
В комнату постучали – мальчишка принес газету. Приоткрыв дверь, Сириск взял ее и снова заперся. Спрятал картину обратно в шкаф, улегся на скрипучую продавленную кровать и бегло проглядел заголовки.
"Гедеонские новости" словно взбесились – огромные заголовки над большой цветной репродукцией вещали о преступлении; пронырливые репортеры домышляли подробности похищения, расписывали действия полиции, сообщали сумму вознаграждения – немалую, которая достанется тому, кто укажет местонахождение картины, ругали, как всегда в таких случаях, плохую организацию охраны.
Начальник полиции, для солидности, видимо, заявил в интервью, что похищение, несомненно, дело рук какого-то преступного синдиката, что преступление было тщательно подготовлено, что не обошлось без лучших мастеров своего дела. Сириск насмешливо скалился, когда читал. А досужий искусствовед успел состряпать статейку о художественных достоинствах картины. Читая его бред, Сириск почувствовал, как от гнева кровь приливает к голове.
Он поднялся, снова выволок на свет картину, в который раз долго, распаляясь, рассматривал ее: она оставалась мертва. В крайнем раздражении он скомкал газету, бросил на пол, топнул ногой, забормотал раздраженно: "Нет, вы только послушайте! Огромная потеря!.. Кто-то сошел с ума. Или я или они… Нет, ну я-то абсолютно нормален. Значит, сошли с ума они!.. Надо же!.. Целый город сумасшедших… Какой шум подняли!.. Из-за чего? Из-за куска тряпки, из-за дрянной мазни!.."
Он разъяренно потряс перед картиной кулаком и длинно выругался, – тут уж он прошелся и по газетам, полным идиотских статей, написанных кретинами, и по музеям, покупающим всякую гнусную дрянь, и по дуракам, посещающим эти паршивые забегаловки, именуемые музеями, и по спятившим искусствоведам, и по безмозглой полиции, важно изрекающей несусветную ахинею. Взвинтившись, взбешенно схватил картину, размахнулся и хотел было ахнуть о стену, порвать, растоптать, но в это мгновение мелькнула интересная мысль – он придумал, что сделает. Он сразу успокоился и даже мстительно хмыкнул. Быстро собравшись, замотал картину, как в муэее, в плащ, выскочил на улицу, сел в машину.
Направляя машину по улочке со старыми облезлыми домами, думал рассудительно: "А что я скажу, если привяжется полиция?.. Скажу – приехал по делам фирмы. А картина, по невероятному стечению обстоятельств, была подброшена ночью в мою машину: утром обнаружил на сиденье… Эх, как говорят русские: пан или пропан… нет – пан или пропал. Но я не пропаду, черта с два!"
Сириск прибавил скорость и вскоре очутился у входа в музей. Две полицейские машины приткнулись к парковой решетке; здоровенный сержант возвышался у двери, лениво привалившись к колонне. Сириск не сбавляя скорости проехал мимо: связываться с полицией ему совершенно не хотелось. К тому же он и сам понимал, – оправдание у него такое слабенькое, что может вызвать только лишние подозрения. На ходу он изменил план действий: решил узнать домашний адрес директора музея и вечером отправиться к нему в гости…
7
Господин Асандр, директор музея изобразительных искусств города Гедеона, был сокрушен несчастьем. Он очень дорожил новым приобретением музея, только собирался приступить к исследованиям, чтобы попытаться определить автора, потому что полотно явно создано рукой мастера, и даже не без вмешательства магии, в существование которой директор уверовал после того, как впервые увидел картину.
И вдруг – картина похищена. Гром в ясном небе не так поразил бы господина Асандра, как это преступление.
Когда он утром приехал в музей и увидел полицейских в мундирах и в штатском, то понял, что произошло ужасное. А сообщение, что украдена новая картина, потрясло его чрезвычайно: разболтанное давление подскочило, сердце сдавило так, что он начал задыхаться, лицо побагровело, в глазах померкло…
Подчиненные отвели его в кабинет, уложили, вызвали "скорую помощь", опасаясь, что у госпрдина директора может случиться удар. Ближе к вечеру господину Асандру стало полегче. Его осторожно посадили в автомобиль, и один из служащих отвез его домой, где передал с рук на руки жене и медсестре…
Господин Асандр лежал теперь в домашнем кабинете на диване и с безнадежным унынием смотрел в потолок. Врач запретил ему даже думать о краже, и он добросовестно старался не думать. С потолка он опустил взгляд на обстановку. В кабинете, в святом месте, где его никто не смел отвлекать, все было, как он хотел. Хозяином здесь был только он. Здесь – в комнате с высоким потолком и антикварной мебелью: массивными книжными шкафами с полками, прогнутыми под тяжестью старинных книг; с мягким обширным кожаным диваном, занятым сейчас хозяином; с гигантским письменным столом с бесчисленными ящиками и ящичками и с аккуратно разложенными на зеленом сукне бумагами и книгами, с двумя креслами с высокими резными спинками у стола.
В этом кабинете посетителя должен был охватить почтительный трепет перед наукой, учеными, а следовательно, и самим хозяином. Кабинет требовал тишины, и все ссоры, прокатившись по дому, отданному под начальство жены, весьма энергичной женщины, здесь затихали. Наверное, поэтому господин Асандр и любил так свой кабинет, где укрывался от всех невзгод. Вот и сегодня, тяжело переживая пропажу, господин Асандр потребовал уложить себя в кабинете…
Туда и направлялся Сириск, неся под мышкой завернутую в плащ картину…
Поначалу, когда по адресу, полученному в справочной, он нашел место жительства директора музея – небольшой, несколько обветшалый особняк, построенный в начале века, – его не захотели впустить: ему холодно сообщили, что господин Асандр болен и никого не принимает, и попытались бесцеремонно захлопнуть дверь, но Сириск столь же бесцеремонно сунул ногу в щель и скороговоркой протараторил, что он коллега господина Асандра из столицы и что у него радостная весть о картине, исчезнувшей из музея. Посоветовавшись с хозяйкой, прислуга впустила-таки его в дом и провела к кабинету. Заявив, что разговор будет конфиденциальным, Сириск вошел один и плотно притворил за собою дверь.
На диване он обнаружил упругого толстячка с малиновым склеротическим румянцем на щеках, лысого, если не считать нескольких жидких прямых прядей, зачесанных назад. Как понял Сириск, это и есть господин Асандр.
– В чем дело? – негодующе произнес господин Асандр, скосив на Сириска глаза. – Я же предупредил, что болен и никого не принимаю.
– Но меня вы, я думаю, примете.
– Я болен, – упрямо повторил господин Асандр. – Какие там приемы?
– Я вас вылечу, – насмешливо возразил Сириск.
– Вы что, врач? – недоверчиво спросил господин Асандр.
– Нет, я ваш коллега, искусствовед, – представился Сириск, на всякий случай не называя имени. И пояснил: – Я тут проездом..
Господин Асандр, сопя и тяжко вздыхая, медленно сел, нашарил шлепанцы.
– У вас в музее несчастье, – продолжал Сириск. – Похищена ценная картина. – Он начал разворачивать плащ. – Но по странному, совершенно удивительному стечению обстоятельств наутро я обнаружил ее в своей машине – видимо, ночью ее подбросили.
Господин Асандр лихо вскочил с дивана.
– Где она?
– Вот! – Сириск небрежно бросил полуразвернутую картину на письменный стол.
Господин Асандр с радостным криком ринулся к картине, а Сириск хладнокровно уселся в кресло и уставился на дрожащего от нетерпения директора, наблюдая, как тот, путаясь торопливыми пальцами в складках плаща, высвобождает картину.
– Я мог бы оставить ее себе, – заговорил Сириск вкрадчиво. – Не так ли? И никто никогда не нашел бы ее. Многие похищенные картины до сих пор не найдены. Но я не сделал этого. Не только потому, что я не вор, – с достоинством продолжал он, – но еще и из принципа… у меня, видите ли, есть свои принципы. Я реалист и отношусь к искусству с позиций реалиста. Но, несмотря на то, что я отношусь к искусству несколько своеобразно, – настоящее искусство я уважаю.
Господин Асандр между тем стоял возле окна и пристально разглядывал картину, бережно придерживая за подрамник.
– Я понимаю, – продолжал Сириск. – Рембрандт, Рубенс, да Винчи, Босх, Гоген, Пикассо, Веласкес, Модильяни и прочие… О них спорят. Они восхищают одних, раздражают других… Но полотна их в первую очередь – произведения искусства. В них заложено нечто, не оставляющее нас равнодушными. А вот эта картина – "Избавление…" – лжива. Ну, разве можно такое вот создание, хоть и семнадцатого века, считать произведением искусства?.. Я не знаю, кто впервые додумался восхититься ею, но он выбрал неподходящий объект… Я хорошо знаю людей и допускаю, что из подхалимства и лести, отдавая дань моде, они стали восхищаться этой мазней. Каждый полагал, что возразив, зарекомендует себя ничего не смыслящим в искусстве. Помните эту сказку… о голом короле?.. Какой-то швед или датчанин ее написал… Очень напоминает… И "восхищенных" становилось все больше. И, наконец, они оказались в таком количестве, что составили общепринятое мнение. А оно, сами знаете, огромная сила… И хоть я давно уж не дитя, но я утверждаю: король ваш – голый. Потому что на самом деле эта картина – пустая мазня посредственного средневекового живописца. Я бы ее и даром не взял. Но как умудрились ошибиться вы? Вы, директор музея, ученый искусствовед!
Господин Асандр в продолжение всей речи Сириска молча осматривал, чуть ли не обнюхивал, картину. В том, что она – не подделка, сомневаться не приходилось: господин Асандр, определил это по некоторым приметам, известным только ему. Однако в чем-то она изменилась…
– Нет, я не ошибся, – тихо произнес он. – Это гениальная вещь.
Сириск с сомнением взглянул на картину: она больше смахивала на трактирную вывеску, – и неодобрительно покачал головой.
– Но я не пойму, что с ней случилось… – озадаченно промолвил господин Асандр так, словно беседовал сам с собой.
– Больше вы ничего не желаете возразить мне? – осведомился Сириск едко.
– Извините, но я… – господин Асандр виновато пожал плечами, – я, кажется, прослушал.
– Я так и понял, – проворчал Сириск.
– Ну, – мягко начал господин Асандр, – если вы вкратце повторите…
– Нет, – возразил Сириск вставая. – Повторять – не в моих правилах.
Господин Асандр принялся заботливо пристраивать картину на диване.
– Впрочем, – добавил Сириск с сожалением, – я вижу, повторять было бы тоже бесполезно. – И с издевкой произнес: – Господин директор, оставляю вас наедине с вашим "шедевром".
Господин директор никак на это не отреагировал.
Сириск вздохнул, пробормотал: "Фанатик". Безнадежно махнул рукой и направился к выходу. Внезапно вспомнил о Цирцее: захотелось женского участия, близости, тепла и покоя. И утомленно подумал: "Приеду, возьму ее – и в свой загородный дом дня на три… И больше никогда никаких дел с подпольным бизнесом. Хватит!"
Когда он взялся за ручку двери, тишину кабинета разорвал восторженный вопль господина Асандра. Сириск обернулся. Господин Асандр, отступив на шаг от картины, с благоговейным восхищением созерцал ее.
Сириск перевел взгляд на картину и с изумлением увидел, как сначала медленно, а потом все быстрей побежал, журча, прозрачный ручей и зашевелили плавниками серебристые медлительные форели. Возле замшелого, сырого валуна, громадного, блестящего слизью, нависающего, напряглось гибкое тело, затрепетали ноздри настороженной лани, а детеныш ее нетерпеливо ударил копытцем. Сумрачная растительность вокруг зашумела, закачалась от налетевшего ветерка, свежего и прохладного. И дымка вдали заколебалась над горами, полями и едва различимыми башенками средневекового городка. Зазвенели птичьи голоса в густых кронах. И последний раз смрадно вздохнуло чудовище, поверженное мечом воина, багровые глаза потускнели, с клыков потекли на траву струйки яда – трава, политая им, свертывалась и чернела. Звякнули половинки разрубленной цепи на поднятых руках обнаженной красавицы. Она и воин потянулись друг к другу. Воин влюбленно и нежно глядел на Октавию. Ее глаза блестели радостью, благодарностью, а может, и ответной любовью. И руки их соединились, и губы коснулись губ.
1979-1980, 1990
Москва-Симферополь