Текст книги "Самовар"

Автор книги: Олег Дарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дарк Олег
Самовар

Олег Дарк

САМОВАР

События следовали одно за другим, без перерыва, как снег, а не как было в действительности, когда между ними проходили – иногда очень долгие – дни. Татьяна ходила за каплями, стояла и гремела о стакан пузырьком. Он протяжно стонал со всхлипываньем или просто садился в кровати, весь мокрый, уже потом, под самое утро страшно кричал. Она оставила, наконец, пузырек на столе, чтобы уже не ходить за ним в кухню. Он сидел на кровати и из шерсти на ноге вил косичку. "Может лучше погулять выйдем?" Он сонно смотрел на нес, с губы сползла наспанная слюна, "пошли!" и полез обратно под одеяло.

К бывшей жене Татьяна отправляла его не только без разговоров, но и сама напоминала, и не только потому, что ребенок, хотя знала, что они там это. Но это гигиенично и безопасно в любом отношении, и не уйдет, то есть совсем другое, чем если бы появилась посторонняя женщина. После Лены она не испытывалa такой брезгливости, и вообще никакой, ложась с ним и pаздвигая для мужа ноги, как когда вдруг узнала, что он бывает у Светки из 32-й. Лене она поэтому была благодарна, что его еще принимает, и ее тоже могла понять, потому что испытанный и известный мужчина. И ревности не было, не то что – если бы новое чувство, а это как бы уже было, и почему бы нет, если между своими. Интересно, что сейчас он реагировал значительно острее и адекватнее, чем когда происходило впервые, как будто он спал тогда.

Он позвонил и после работы приехал с тортом. Лена была одна. "Ты одна?" "Садись, чай будем пить". "А где Николка, все?" "Вот сахар". Он не понял, кто открыл дверь, но естественным образом прошел, мимоходом раздевшись в прихожей, в кухню, где она уже давно раздувала самовар огромным, даже, видимо, великоватым, хотя и самовар был большой, неприятно сиял, пузатый, в нем все неправильно отражалось... Сапогом с отставшей и просящей каши подошвой, которую придерживала пальцем. То есть второй раз происходило с существенными изменениями. Самовар был новшеством. Когда он тогда приехал, Лена его поилa, разумеется, из обыкновенного, но тоже пузатого, он тоже сиял, чайника. Так же – он на самом деле не закричал и не застонал, когда она сказала, что Николка неделю назад умер, "представляешь", от гриппа. Мы очень легкомысленно отнеслись, когда заболел, и вот... Ты не был давно". "Я не мог, совсем замотался, как не знаю..." Он придумал только закрыть лицо рукой, сидя за столом и на него поставив локоть, потому что не знал, что ему теперь еще сделать и что по этому поводу сказать. За пальцами руки, то собирая их, то раздвигая и через них подсматривая, он об этом как раз и думал, что же еще требуется, но сказал только "как же так?" "Извини, что не позвонила". И еще думал, что теперь не надо будет больше ездить, и он не приедет, и сложно планировать время, и не надо будет давать денег. "Забыла про тебя за всем". А закричал он уже потом, вдруг, – они давно молчали, – и неожиданно встав и сразу опять опустившись, и мимо стула, на пол. Напугав Лену: "Ты что ни с того...? "Я его не увижу никогда".

А в этот раз он застонал сразу, как только она сообщила. Татьяна гремела пузырьком, он сидел, вил косичку и думал, откуда, интересно, взялся самовар. Лена объяснила, что отцу подарили еще до того. "Чего?" – она ему еще не сказала и он думал, что она имеет в виду деда. Тогда-то она не забыла позвонить, и он им помогал. "Ты знаешь, у нас дедушка умер?" "Знаю. А ты чего здесь?" "Да вот, видишь. Давай вместе". Он сел рядом на ковер и механически, не увлекаясь, поиграл. Равнодушно заглянула Лена, закрыла оставленную нм дверь. Николка пожаловался: "Меня туда не пускают". Он встал и пошел туда.

"Видишь, сидит",– говорила Лена. "А почему нe положили?" "Мы боимся. Давай с тобой". Он трогал холодное полуодетое тело. "Он, наверное, пописать шел и вот так..." "Ночью?" "Может лучше погулять выйдем?" – говорила Татьяна. Ноги уже не разгибались, и они его оставили с поднятыми коленями, как засыпающего ребенка. "Я тоже так люблю засьгпать", – подумал он и сел в кровати. Татьяна решила уже не ложиться, сидела рядом. Приехала скорая, потом из Бюро. Теперь дед лежал, уже длинно вытянувшись, был прямой и плоский но всех местах, кроме вздутого живота.

Тогда он почувствовал облегчение, потому что дед был теперь безопасен, со всеми своими выяснениями, а в этот раз, увидев то же, переживал и стучал о край стакана. Дед выглядывал в коридор и, ни к кому не обращаясь, говорил: "Я прошу всех собраться". Они стягивались в его комнату, зная, что после некоторой незначащей прелюдии, как будто собирается с духом, хотя это повторялось часто и мог бы давно отрепетировать: дед то ловил ускользающего Николку на руки, то опять пускал, бывший тесть стерег дверь, чтобы Николка не улизнул, потому что тоже должен был зачем-то присутствовать, перекидывались словами, выяснял насчет его нынешней работы: "А перспективы?" Наконец начинал уговаривать их с Леной опять сойтись ради ребенка, потому что вы теперь не одни и должны думать не только о собственном удобстве, хотя бы чисто внешне, соблюсти необходимые формы общежития, потому что ему тоже нужно чувствовать, как всем детям, что у него обыкновенная нормальная семья, а не как сейчас, то ли есть отец, то ли нет, вы у него самого спросите, потому что вы, видно, решили, что у него нет права голоса, что он скажет, потому что у нас, слаза богу, пока еще демократия, а не старый режим, нравится ли ему такая жизнь. А сами можете жить, как сочтете правильным, я разве лезу в ваши дела?

Он прижимался головой к толстому лениному животу, который легко и глубоко прогибался. Он прижимался еще сильнее, до боли в темени, и еще сильнее прогнул. Ей, наверное, тоже было больно, ему хотелось, чтобы было так. Она обнимала его голову теплыми пахнущими руками. Внутри нее где-то прожурчало, он услышал, из его глаз текли слезы. Он вдыхал противоречивую смесь: невывстрившегося стирального порошка – от юбки, с вечера постирала, утром надела; нежно-сладкий, полдневный, то есть свежий, раза три-четыре сходила в туалет и, как всегда, второпях не промокнула, натягивала уже на ходу – от трусов; третий то ли он навоображал себе по воспоминаниям и добавил (опять в ней, в глубине, прожурчало), то ли действительно был слышен издалека, знакомый, морской, тины, – из следующего, по порядку, места. И прислушивался к легкому, как бы через силу, шевелению в брюках. Он обрадовался ему, как другу, и сразу испугался, что оно вдруг угаснет, как следует не начавшись, сосредоточился на нем, стал его сознательно поддерживать, пока оно не окрепло и было ясно, что опо теперь неостановимо и будет продолжаться и развиваться само по себе. Тогда он начал клонить Лену назад, медленно, осторожно и едва заметно, но настойчиво и неуклонно, под конец уже придерживая за поясницу, пока окончательно не легла лопатками. Он целовал ее желтые закрытые веки и говорил: "То есть никогда теперь больше. Что же мне теперь делать? Я же с ним в последний раз и не поговорил, как следует. Как же теперь? Я звонил помнишь ты хотела чтоб по телефону хотя бы звала его он подбежал а я нарычал потому что не люблю как это ты все придумываешь поговори поговори! будешь с папой говорить? и бросил трубку. Я же тебе сказал, что не буду, а ты – нет, от упрямства, пошла звать. И не поцелую теперь никогда. Не потрогаю". Целовал ее желтые веки, разъехавшийся лягушачий рот, щеки, жидкую, волнующуюся шею, платяную неживую грудь. Рука задирала и поднимала юбку, оттягивала резинку, разбиралась с волосами и липкой слойкой влагалища. "Может, на диван перейдем?"– хрипло спрашивала Лена. Одна ее рука лежала вдоль тела, ладонью вверх, другая подложена под голову. "Нет, только здесь".

Потом от лежал рядом, спине было жестко и неудобно, слезы продолжали течь, щекоча. Лена сидела и поддевала трусы, не вставая, а отрывая от пола то одну ягодицу, то другую. Он все бормотал: "Как же так". Лена теперь говорила, наклоняясь над ним и неприятно касаясь его лица волосами: "Сашенька, миленький, ну не плачь ради бога! Что же теперь сделаешь, теперь ничего не сделаешь. Вот смотри, я: у меня и дед умер, и сын за ним, почти подряд, и ничего, сейчас чай будем нить, самовар поставлю, я вообще одна совсем теперь, у тебя вон..." Он плакал: "Как же так, почему мы живы?" "Ты хочешь сказать, почему я не..." "Нет, мы". "У тебя все еще будет, радость моя! ты себе еще родишь, слышишь? Танька молодая, почему вы не хотите, а? Тем более теперь. Я ведь понимала, по тебе уже не надо будет, наконец, разрываться, ты ей скажи, а мне, знаешь, я у врача была, мне врач сказал, что я все". "Что?", "Все!". "Что, ну?". "Не смогу, это, он, прости, Сашенька! Го-о-о-осподи! Не смогу никогда больше". "Я тоже". "А?". То есть Татьяна не может, ну, она никогда не могла, поэтому у нас и не было, поэтому и нет, да. Я не знал, когда... всегда, да, значит, любил, она ведь знала, что мы с тобой это, и ничего, она никогда... и про других, у меня и еще, ну всякое, потому что она считает себя виноватою и мне благодарна, что взял, она меня сразу предупредила, когда мы только решили расписаться, и не попрекаю". "Сашенька! Господи! А я-то думала, что это ты специально, из-за Николки... Как же мы теперь все?" "Я позвоню тебе в отдел? Скажу, что заболел",– говорит Татьяна.