Текст книги "Смерть в гриме"

Автор книги: Олег Дарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Свою комнату Галя любила, скучала по ней. Часто бывала, в том числе и в отсутствие матери. Хотя та, казалось, что и сердилась, что она ее не предупреждает никогда. Я прихожу, а тебя уже нет. Я же вижу, что ты была, все не так, как я оставляла, – говорила ей Галина Георгиевна. Но это же неправда. Забегала просто так, у нее получалось, что заранее не собиралась, – отвечала Галя. Послушный, покорный Вася, который, куда ему ни скажешь, всюду пойдет, куда ты ему ни скажешь.

Зайдем что ли? – спрашивает неуверенно, оказавшись у подъезда, как будто боится встретить сопротивление, хотя отлично же знает, кивает Вася. Они поднимаются по разбитой многими. – Хорошо, что нет никого, правда? – говорит отпирая, но сначала потрезвонив немного, постояв еще ожидая, как будто оттуда может кто-нибудь, еще потрезвонив и только потом уже отпирая. Хотя отлично же знала, что ГГ еще в издательстве, откуда поздно.

Они входили в горячую после улицы прихожую. С открытой дверью оттуда сейчас же тепло и сухо несло, в то, чем оттуда несло, они и входили, встречаясь руками на выключателе, зажигали свет. Оба очень еще молодые, невысокого роста, коренастые и плотненькие, одинаково рыжекожие. Все оставалось как прежде, в неприкосновенности, как при ней, как в музее, она отсюда уже видит. Обходит комнаты, одну за другой, как будто кружит по ним, отчего их становится как будто больше, а ведь всего три, инспектируя, трогая и переставляя.

Берет в руки книжку, тетрадку, вазочку, опять книжку, теперь пепельницу, возвращает на место, опять берет, кажется, клоуна, нет, любимую женщину-птицу с клювом-козырьком и разверстыми перистыми руками. Меняя местами и замечая до следующего раза, как будто ГГ обязана перед ней отчитываться. Ну она ей устроит, пусть только исправит что-нибудь, – думает Галя. Слава богу, что хоть в ее комнату боится, а потом не найдешь. Как будто боится что-нибудь испортить. Даже запах тот же.

Она втягивает маленькими твердыми ноздрями: спертый, застоявшийся. Потому что окно закрыто. Не могла проветрить. Но она же боится что-нибудь. Ключи ей оставила. На всякий случай, вероятно, чтобы не улетучился. А чем пахнет, не определишь. Пахло Галей. Когда гуляла со своим Васей по затененным, заросшим, вьющимся, малолюдным, увлажненным, притихшим, скользящим

Я задумался, склонив по своему обыкновению на грудь великоватую голову. Любовь к слову, ежели она не сопряжена с гением, не приводит к значительным результатам. А напротив, обрекает вас на труд напрасный, никому не советую. Я могу часами убирать, добавлять и переставлять слова, не задумываясь о цели и не ища оправдания.

Помню, как в отрочестве решил сочинить венок сонетов. Неделю я вымучивал из себя рифмы и необходимые образы, никому не говоря. Словно исполняя тайную повинность, отправлялся к столу за очередной порцией. И потом никому не показывал, хотя и не уничтожал, никакого недовольства собой, если Вы это имеете в виду.

Уже будучи профессиональным литератором, хотел найти из любопытства свой венок. Да, верно, завалился куда-нибудь и лежит до сих пор. А ведь я и тогда не считал себя поэтом, и потом стихов больше не писал. Просто попалась задача, обрадовавшая кажущейся трудностью.

Так ли обстоит с моими героями в жизни, мне что за дело. Пусть я угадал, это может кому-нибудь понравиться. И мне будет приятно, коли скажут. А хоть бы и нет. Конечно, я мог их выдумать. Дать имена и чувствовать себя с ними свободнее. Но не увлекательнее ли пытаться проникнуть в отношения твоего знакомого, например, к этому стулу в углу. Или к полупустой книжной полке, где из пяти на ней книг одна повалена. Но кем? И, главное, почему?

Раньше, до ее рождения, здесь был лес. Потом много повырубили, понастроили пятиэтажек, которые, ей казалось, что всегда тут были. А мама сказала, что нет. Но деревья частью сохранились. Даже кое-где стали еще гуще. Прямо купы их, купы, вот как это называется: ку-пы. Когда она, сложив руки, садится с размаха в яму дивана, подражая самой себе, но девочке, она уже не думает, что это самый замечательный и очень такой эффектный шлепок ее маме – брак с заурядным и смирным, не поэтом и не художником, из приличной полуеврейской семьи.

В диванной яме на выпирающих в ней пружинах она качалась едва заметно, покачивалась, почти неуловимо, то есть незаметно для самой себя, когда начинала незаметно для себя двигаться. Вася шел ставить чайник, они пойдут скоро. Она бы хотела. Чтоб он подольше. Чтоб она могла. Сюда вернуться. В любой момент. Если придется. А здесь все по-старому. Чтоб не надо было заново, что невозможно, а просто продолжить с того места, невероятно! на котором постыдно прервала. Они живут в двух автобусных остановках, так иногда бывает.

Но гуляли всегда в этом направлении. Галя говорит, что здесь воздух получше, почище, не то что у них, где загазовано, соглашался Вася. Она подумала, что рано или поздно так и произойдет. Анна Соломоновна в этом отношении им тоже покровительствовала, считая, что должны быть больше вдвоем, чтобы крепче, и очень любила, когда уходили. Например, в театр. Что было уважительной причиной. Уложив ребенка. А я пока с ним посижу, на случай если проснется. И не думайте даже. Хотя вряд ли, очень же спокойный у вас. Она бы хотела приходить сюда без него.

Но так как они год с небольшим женаты, думала, что это было бы нехорошо, недостаточный срок, чтобы с этого начинать. Она думала, что должна везде пока бывать с мужем, не хотела обижать, он ее любит, и Соломоновна начнет зудеть. То есть вполне традиционно, как приличная. Хотя не давала повода никогда, очень лояльна, ласкова с ней, приветлива, вот заботится. Оглядывала фотографии и афиши выступлений, на которых бывала. Она перед ними преклонялась. Проходя вдоль стены, трогала пальцами. Гладкие, немного клейкие, как листочки в купах. Музей, вот как это называется. Они бы ее не одобрили.

В семье мужа Галю приняли сразу очень хорошо, словно о чем-то договорились, а Галю-маму, и с тем же видом общей договоренности и условленности, – с брезгливой раздраженностью, что сначала тоже очень нравилось. Каждый раз давали понять, что ее тут никто не ждет. А для этого были такие способы: раздувать ноздри, поджимать губы, удивленно глядеть, входить и выходить из комнаты – чем Анна Соломоновна владела в совершенстве. Большетелая, громкоголосая и носастая, она пугала, но еще больше восхищала. Возможно, потому, что поначалу Галя испытывала потребность, вероятно по контрасту, в таких старших, которые были бы так недосягаемо высоко над ней поставлены, что получили бы непререкаемую и даже страшную власть над ней.

В другое время все это Галину Георгиевну, скорее, развеселило бы.

Я подумал, что это их семейное, общее имя, но почему? Мне казалось, что это тоже нарочно. Не мог отделаться, когда его слышал, от мысли, что галина по-латыни курица.

Ее не сильно заботила та антипатия, которую к себе внушала и которая нисколько не мешала приезжать, когда вздумается, и сидеть, сколько считает нужно. Она даже наслаждалась теми неудобствами и неприятностями, которые приносила в искренне презираемое ею семейство. Когда бы не дочь, которая упросила ее поменьше мешаться в ее личную жизнь. И ГГ, вероятно, пожав, как любила, когда чего-нибудь не понимала, плечами, перестала там бывать вовсе.

– Не знаю, чем это может нам помочь, но по-моему, неплохо. Согласись, что вы бывали к нему несправедливы.

– Несправедливым? Нет. – Рассказ мне не понравился. Вымученный, какой-то искусственный и очень претенциозный. Я сторонник совсем других сюжетов и манеры. – Я думаю, что чем больше прочтем его произведений, тем дальше продвинемся в своей работе. Они главные и самые надежные наши свидетельства.

Обратим внимание в приведенном рассказе на особенный интерес, который испытывает обвиняемый к смерти и связанным с нею страданиям, которые он, по-видимому, мечтает доставлять, на то почти болезненное любопытство, которое вызывают в нем предметы и инструменты, принадлежащие преступнику, как-то: нож, халат, веревки и проч. – что в дальнейшем, как увидим, и послужило

– Сколь талантливый, столь и милый, Вы же не знаете про него ничего. Вежливый такой и очень обходительный.

– Скорее, вкрадчивый. В глаза заглядывал, да? – А сам подумал: как же это ему всегда удавалось с его ростом, что и всегда меня интересовало до дрожи.

– Он все время лез не в свое дело, вот почему. Другое дело – кто? В смысле, я хотела сказать, занимался не своим делом.

– Я Вас так и понял.

– Не тем, которым должен был бы, к чему способен, призван. Все эти деньги, которые он считал, издания и издательства, организационная работа – ему так не шло. Ему надо было что-нибудь сочинять, придумывать, у него это получалось, но в голове, а не в жизни. Эти его интересные истории, которые он мне рассказывал и, по-моему, большинство так и не написал. А ему все не сиделось. Вы замечали, как он все время двигался на месте, когда стоял или даже сидел (она показала, как будто Руслан двигает локтями, плечами и даже коленями – она их выдвинула из-за стола, а потом даже встала – из стороны в сторону. Но он никогда так не вел себя. Она опять спрятала колени), как будто не мог остановиться? Может быть, действительно, ему было слишком много дано и все легко удавалось, чтобы он мог просто сидеть за столом и писать? Так ведь на самом деле часто со многими происходит, когда берутся не за свое. (Или со мной не вел?) Их заносит, и они уже не могут остановиться. Из-за заработка или еще почему. Какие-нибудь глупые амбиции, честолюбие. Пообещал кому-нибудь и уже непременно должен сделать. Но он-то думал, что у него получится. Он был самым красивым из моих авторов, – неожиданно прибавила ГГ и смутилась. Ее желтые щеки немного изменили цвет, может быть, посветлели, посерели и одновременно стали прозрачнее, как будто к ним кровь прилила, или порозовели, как у дочери, которая мне всегда нравилась, а взгляд маленьких раскосых нерусских глазок мечтательный и отчасти томный. А уже потом заняться доказательствами и сбором материала.

ГГ – так она ее звала, как все, а не мамой, – возвращаясь, их заставала.

Каждый раз хотела уйти до нее, потому что боялась, но не получалось никогда. Да она бы и не пошла никогда за него, если б не вынужденность. Просто хотелось посидеть одной на своем диване, у окна, картинно облокотившись на крышку секретера, откинув голову, в кресле посередине, слушая раздолбанный. Натужно радовались друг другу, словно вечность не виделись. Самой смешно.

Едва заслышав, как по-кошачьи скребется в замке, бросалась в прихожую навстречу. Разве что не визжала только. Обнимались в прихожей, привставая на мыски. Одна другой меньше. Потом ГГ кормила их ужином, а сама сидела напротив и наблюдала, как будто запоминала. Наелась, угрелась, уходить уж тем более не хочется, чего она и боялась больше всего, привыкла за вечер, засиделась. Минут на пятнадцать мама уводила к себе. Мы немного посекретничаем, ничего? кивает Вася.

– Сядь, посиди еще.

– Нам уже пора.

– Ну, рассказывай.

Они присаживались. Она – на самый краешек.

– О чем?

Отчитывалась за три-четыре дня, что не виделись. А ведь каждый день звонила. Галя провожала их по лестнице на улицу, как в деревне, стояла уставившись вслед.

Она меня спрашивает с надеждой:

– Как ты считаешь, она ему изменяет? – Ей бы хотелось, чтобы это было так.

– Не думал об этом, – пожимаю я плечами.

На тесной кухне сидели и разговаривали о покойном Руслане маленький горбатый человечек и некрасивая узкоглазая женщина с руками и шеей в желтоватых пигментных пятнах. Своего собеседника она тоже называла Русланом, что заставляло бы всякий раз вздрагивать слушателя или зрителя, окажись они здесь. Но никого больше не было. Собеседники были не согласны друг с другом: карлик не любил своего тезку, когда тот был жив, не любил и сейчас, а женщине и, по-видимому, хозяйке он по-прежнему очень нравился.

Их спор являлся продолжением длинного ряда подобных же, ведущихся между ними уже давно. Карлик ловко устроился в кресле, свесив крошечные ножки, и не испытывал от этого неудобств. Между его спиной и спинкой кресла небольшое расстояние, так что со стороны может быть непонятно, на что он там опирается. Казалось, что он вообще очень доволен собой и что быть собой довольным – его обычное состояние. Что не мешало ему в разговоре вести себя беспокойно: подаваться вперед, откидываться и откатываться, как луковичка, сползая и вновь взбираясь в кресле вверх.

Напротив (все это показывало как) (как интерес к беседе) (то, что беседа ему была интересна, так и то, что он и вообще склонен к возбуждению и), все это показывало как его сегодняшнюю заинтересованность в беседе, так и общую эмоциональность и подвижность характера. Женщина тоже выглядела охваченной глубоким волнением, часто вставала, быстро заглядывала в поднимавшийся кофе, выключала под ним, короткими движениями трогала чашку или ложечку визави или составляла свою чашку из блюдца на стол и перекладывала свою ложечку на другую от чашки сторону, а потом возвращала их в прежнее положение

– Нет, нет, Вы не можете его знать так, как я, – взволнованно говорила она, вставая и вновь усаживаясь и, вероятно, продолжая не сегодня начатый спор.

Однажды она мне позвонила утром, чтобы сказать, что все сделала, можете сегодня приехать и забрать. Я даже всполошился, почему такая спешка. Хотел в какой-нибудь другой день, сегодня не слишком удобно, я же не знал еще, у меня другие планы, я вообще не хочу из дома выходить. Потому что срочная работа. Надо еще немного посидеть за столом, может быть, в другой день, завтра-послезавтра. Пусть у нее пока полежит, я же не тороплю, время есть. А она мне сказала, что в бли

Вы мне только скажите, как мне себя вести, чтобы я заранее знала, – прерываю я его размышления. – Я же не знаю Ваши планы. А то ведь когда все соберутся, у нас с Вами уже не будет возможности. Чтобы не вышла какая-нибудь нелепость или натянутость, а то я не люблю. А то я вылезу, скажу, что буду Вам помогать, чтобы Вы не были один, а Вам наоборот – этого совсем не нужно. Это же Вы все придумали. Как я буду выглядеть? Вы хотите, чтобы я участвовала и Вам помогала?

– Я не знаю, – отвечаю я, – чем Вы мне можете помочь, но я бы очень хотел, чтобы Вы всегда присутствовали и сопровождали меня, куда бы я ни направился. Для меня это очень важно.

– Хорошо, я согласна. Я сделаю все, что Вам будет нужно, – отвечаю, а я думаю, что мне, может быть, вообще нужен только свидетель. Я же не знал, насколько необходимым окажется ее участие и как много она сделает для меня и моего дела.

Входила ее раскрасневшаяся, возбужденная дочь и спрашивала, нет ли у нас кофе, потому что они тоже уже хотят. Она немного запыхалась. Потому что застеснялась. Они обе смущались как-то на удивление быстро, как будто соревновались между собой. А ГГ говорила, что нет, но она поставит и позовет, когда будет готово. И что надо было прежде постучаться. Как будто не знала, что я тут, и вдруг увидала. Разве ты не видишь, что я не одна? Теперь они обе счастливо смеялись. Она имеет в виду, что с мужчиной. Иди, иди, как тебе не стыдно. Потому что на самом деле долго готовилась перед тем как войти, чтобы мне показаться, и от этого запыхалась. Ее намек кажется мне оскорбительным, и я отворачиваюсь. У нас с ней нет и не может быть ничего. Я тебя позову, когда все соберутся и станет интереснее, – говорит ГГ.

Дочь Галя уходит. Она и приходила для этого, а не кофе. Они боятся пропустить. Никакого дня рождения на самом деле нет, а они собрались, чтобы посмотреть на настоящих живых писателей, которых знают по именам, любят и читают. Их ГГ предупредила. Я представляю, как они созваниваются. Сначала ГГ звонит и говорит, что у нее будет происходить очень интересное. А Галя-маленькая спрашивает, правда ли, что это должно обязательно быть или еще может как-нибудь сорваться. Обязательно, говорит ГГ, и ты приходи, чтобы не пропустить, потому что такое раз в жизни, все в одной комнате и разговаривают между собой. А не как ты их видишь всегда на сцене. А Галя-маленькая тогда говорит, а может ли она пригласить кого-нибудь из своих друзей, чтобы они тоже посмотрели. Конечно, можно, отвечает ей Галина Георгиевна. А это удобно, удобно? спрашивает Галя, если мы придем, потому что они же не рассчитывают, что кто-то еще будет. Придут, а тут уже и так толпа. Да удобно, говорит ГГ, ты мне надоела. А потом дочь Галя опять перезванивает и говорит, что она уже всех обзвонила и они, конечно, придут, потому что это же раз в жизни. Но вот Миша, ты же его помнишь? тоже спрашивает, а уверена ли твоя мама, что это будет естественно, если мы все явимся. Это будет нормально, устало отвечает ГГ. Но только вы сделайте так, как будто вы случайно и так и так пришли бы. Я подумал, что и в этот раз все подстроено.

жайшие дни неудобно ей. Она будет очень занята, потом это все затянется, как всегда бывает, когда откладываешь, так что если я все-таки смогу вечером… Я, конечно, мог и сказал, что прямо сейчас подъеду.

Вот хорошо, что Вы приехали, говорила Галина Георгиевна, открыв мне, как будто не ждала и случайность. Как будто это я сам. Как раз познакомитесь, Галя, моя дочка, я Вам про нее рассказывала. А я подумал: одинаковые. Да, я помню, сказал я. Она вышла с матерью меня встречать, и волей-неволей ей пришлось протянуть мне руку. По-латыни, подумал я. С особенным удовольствием, как всегда в таких случаях, пожал ее гладкокожую, скользящую, вялую. У меня тоже очень маленькая. Хотя, вероятно, предупреждена, но все равно испугалась, как все люди тривиальны и предсказуемы. Откинувшись телом, чтобы удобнее, и свесив голову на грудь, разглядывал с наслаждением. Я ведь каждый раз напрасно жду, чтобы кто-нибудь удивил и отнесся иначе. Все равно же привыкнут и перестанут обращать. Но Руслану однажды удалось, в его взгляде только искреннее равнодушие и притворный интерес. Иди, покажи ему, что у тебя есть, велела мама Галя, – ему будет очень интересно. Она послушно повернулась и пошла к себе, а я за ней. А потом мне уже казалось, что он меня предпочитает из всех.

В ее по-девичьи обставленной комнатке – кушетка, шкаф для одежды, древний магнитофон на стуле у окна. Еще пара стульев в разных местах, кресло. Справа от окна – секретер без стекол с книгами, то одна, то другая упадет, а она ее подбирает. С открытой крышкой, заваленной тоже книгами, исписанными листочками, кассетами, из которой выкапывала с неуместившимися. Стены увешаны и обклеены плотно. Слишком темные, непрофессионал, сама, что ли. Вместо битлов и «Нирваны» – сцены из перформансов. Виктор Харитонов (живопись, голова в красном, растрепанном пламени) и Евгений Ерофеев, еще молодой, в обнимку с сыном (снимок). Афиши и объявления о выступлениях. Или лекциях. О Прусте и постструктуралистах. Самое нарядное – о маркизе де Саде.

Она меня то близко подводила, объясняя, что там происходит, то отбегала, хватая за руку, чтобы я издали посмотрел, тащила за собой с восторгом. Потому что удобнее. Хотя я и так узнавал, я же бывал на них всех. Правда, еще потом мне стало казаться, что притворным было равнодушие, а на самом деле он любит всякие отклонения и старается ими себя окружать. Зацепившись за что-то на полу, чуть не упал, кажется, паркетина отошла. И это меня несколько разочаровало. Как и все, очень быстро привыкла ко мне и уже не чувствовала скованности. Когда отбегала со мной от фотографий, худые, тоненькие бедра тряслись.

Она тоже очень небольшого роста, как и ее мама, со вздернутым и одновременно с приплюснутой, в смысле – распластанной переносицей. Зато кожа очень гладкая и розовая, как будто горит изнутри, а рот тоже румяный и слегка припухший. Две пуговицы на рубашке вверху расстегнулись, джинсы обтягивают крошечный круглый задик. Маленький, серебряный, вероятно, нагретый между показывался и сверкал. Как и все девушки того возраста, когда они хотят показать, что многое знают, читали или видели и во всем этом разбираются, она мне рассказывала очень подробно о концептуалистах и постмодернистах, тщательно произнося нравящиеся термины, а я вежливо слушал. А еще и еще потом стал задумываться, отчего это так с ним, словно бы в нем самом чего-то не хватает или что-то лишнее. Так что мое к нему отношение всегда было сложным. В них звучало что-то нереальное, почти неземное, не относящееся к жизни вокруг нее.

Постепенно оказывалось, что она их всех хорошо знает, встречалась, сидела рядом или разговаривала раз, два раза. Она пыталась мне их описать. Как будто я их и так не встречал каждый день. Как кто выглядит или на кого похож, в смысле дать их портреты. Я подумал, что она, может быть, ведет дневник, было бы интересно, или ее стихи. С кем общается, дружит, то есть разные подробности личной жизни, которые она тоже очень хорошо помнила, случайно оброненное слово, замечание, шутку или каламбур. Или рисует. Один – на лысеющего дон Кихота, если бы дон Кихот был румян и говорливее, чем у Сервантеса. А другой – на гладкоголовую фарфоровую статуэтку. Я подумал, что это чисто женское сравнение. Сервантеса она тоже читала. Только зубы очень плохие, в разные стороны, она показала. Они ее восхищали, потому что были свободными людьми. Мне было не по себе, немного неприятно.

Как они одевались, вели себя, обращались друг к другу по имени-отчеству. Приходили всегда с опозданием, а держались особняком и только друг с другом. Потому что в их среду ведь очень же трудно всегда попасть. Их долгополые ши и пузыри га, тельня и толсто и разные шля на стареющих мужчинах и сопровождающих горбоносых девушках. Но особенно, конечно, их бы бе, которую они вместе выдержали, представляете? Их же раньше не печатали, запрещали, преследовали там вызывали. Я не представлял. Поэтому теперь, наоборот, ничего без них не обходится, приглашают всюду и денег много. Потому что у них цель была. Я кивнул. Мне это все было неинтересно, я это и без нее знал. Когда фотографии на стенах закончились и она присела, чтобы показать из пакета, острый угол коротких волос на лицо, а она его отбрасывает; я сидел с ней рядом.

А когда у них денег совсем не было, даже на еду, то есть есть было нечего, то ездили по знакомым, чтобы пообедать или поужинать, у них все было расписано. Я подумал: они ездили пожинать. Которые в данный момент более обеспечены. Или воо

В дверь звонят, и ГГ идет открывать, оступаясь, теряя и опять ловя на ноги. Халат на ней распахивался, а она его придерживает. – Вы так рано, самый первый у нас, извините, что не успела переодеться.

бще обеспечены, в смысле их поклонники. Их кормили, отдавали старые вещи, мне рассказывали, пальто, ботинки. А также их женщины, жены и не совсем жены, они же их содержали, зарабатывали, чтобы со

Кому-то говорит в прихожей. На что рассчитывала? Неужели же она думает, что ее хорошенькой девочке. В смысле до такой степени. Но ГГ было, кажется, все равно, она не замечает. А почему бы и нет, разведется. А ее дочь взяла да и вышла замуж. И правильно сделала.

держать талантливого мужа или не совсем мужа, и все это вместе с ними выдержали, представляете? Под раскрытой рубашкой вздрагивает и ходит, показываясь на вдохе. – Нет. – Я бы так, наверное, не могла. Смотрит на меня выжидающе. Опять спрятался. – Потому что они в них всегда верили, что наступит такое время. Я ее не слушал почти. Но иногда до меня доходили имена Пригова или Пар

Так как современный роман не может без зеркал, то и по-детски румяный дон Кихот, Вадим Петрович, отразился, пропал и отразился окончательно, длинноголовый, ежится все время.

из-за предстоящего дебюта примешивалась обычная моя злость. Но теперь уже злился из-за того, что злюсь из-за них, вместо чтобы удовольствие от сидящей. Ей передавались мои ощущения, она тоже волновалась. Я подумал, что ей приятно чувствовать бедром, как я чувствую тепло от ее бедра. Я засмеялся.

– Над чем Вы? – спросила с досадой.

– Нет, так просто, извините.

– Вам со мной скучно?

– Почему? Не обращайте внимания, со мной это бывает.

На самом деле я всегда имел успех у женщин, всегда! Стоит мне только обратить на них внимание и немного поухаживать. Они же никогда не ошибаются, как к ним относятся.

– Хотите послушать еще по магнитофону? – она произнесла также нравящийся ей термин. – Если Вам в самом деле интересно.

– Нет, пора ехать, времени уже много, а Галина Георгиевна ждет.

Провел рукой по ослепительной тонзуре, приглаживая разлетевшиеся.

В смысле – я к ним обращаюсь, потому что всегда умею почувствовать момент. Когда устают от эгоистичных, высоких и длинноруких.

Мы встречаемся взглядами на той стороне, и он мне кивает.

Я подумал, что она его сегодня тоже увидит.

Вадим Петрович идет ко мне в кухню, приглаживаясь.

Я жду, когда он скажет свое обычное:

– Ага, Руслан уж тут. Хорошо. – Я чуть было не оглянулся. Теперь так будет всегда. – Что нового в мире?

– Сегодня расскажу. А в Вашем?

Только имена менялись. Я завидовал тем, у кого они обыкновенные, не то что у нас: Петр, Василий, Вадим… – были тут.

– Видели? Не дарю, потому что Вам, вероятно, неинтересно.

– Не очень.

– Вы могли предположить три года назад, что у Вас выйдет настоящая книга? – Переоделась и подсела к нам.

– Я всегда знал, что так должно быть. Не любит меня. И мои стихи.

– Не очень.

– И мне это нравится.

– Почему? – спрашивает Галя, рассматривая. – По-моему, это замечательно, что-то происходит и у всех постепенно налаживается. Вы так не думаете?

– Не знаю, зачем Вы меня пригласили. Я не был с ним особенно близок, относился же, скорее…

– И не Вы один. Здесь соберутся те, кто о нем мало знал.

– Понимаю, Ваш сценарий. Я Вам принес кое-что. Как всегда, несрочное, когда найдете время.

– Может быть, перейдем ко мне? – спрашивает Галя. – Там удобнее.

– Конечно. Чтобы не мешать.

– Разложимся как следует.

– Вы мне не мешаете совсем.

– Напрасно. Вы должны как следует подготовиться, это Ваш день.

Поэтому я был рад, когда наконец все закончила и меня отпустила.

Мы с ней прямо столкнулись. Она мне сказала: "Вот хорошо, что Вы как раз вышли, а я только – Ваш текст, мне совсем немного и оставалось." Она к тому же, оказывается, еще и солгала. Я посмотрел на нее с любопытством. Как будто все это время простояла под дверью.

Для нее мы все были «мои», как она нас называла, с тех пор как вышла замуж Галя-маленькая. До этого она, кажется, возлагала надежды на нее. Тоже что-то писала, я не знаю, стихи, может быть, небольшие пьесы. Мне ГГ обещала показать, на одну-две странички, но до этого так и не дошло, фантастические рассказы и сказки.

Переехала к мужу. Посещала все выставки подряд. Вечера с чтениями, которых тогда было множество, много читала сама, в основном современное, как говорила ГГ, и различные авангардистские представления, но сейчас они оба тоже были здесь. Мне ее мама-машинистка рассказывала с гордостью, как будто готовила к чему-то.

У них были гости. Они там что-то справляли, может быть, день рожденья, мне Галина Георгиевна сказала, когда я только приехал. Я слышал, как в ее комнате играет магнитофон. Конечно, в доме мужа не так свободно, как у матери, которая им полностью предоставляла.

С ребенком же сидит свекровь, они ей сказали, что идут куда-то, например в театр. Это уважительная причина. Потому что с новыми родственниками ГГ не очень ладила, приезды зятя и дочери скрывались. С тех пор ГГ особенно нежно к нам всем относилась.

Собирала у себя, звонила просто так, спрашивала, нет ли еще. Чтобы поболтать. А которые печатала, пыталась обсуждать. Например, звонила, что вот сейчас печатает такой-то абзац и подумала, что не лучше ли сказать так. Самое интересное, что к ее мнению прислушивались. Она наш первый читатель и критик, а ей это льстит.

Когда приглашенные собрались в том количестве (когда внесли ломберные столы), что садиться уже было некуда, и игра пошла полным ходом, перебрались в большую комнату (и игра пошла полным ходом).

Маленькая, с покрасневшими ноздрями, Таня Шапиро присела передо мной.

– Тебе удобно?

Она осторожно трогала мне ноги.

– Ничего, мне хорошо.

Румяненький и круглый Женя Попович продолжал развивать свою любимую идею с того места, на котором остановился, и так, как будто говорит много лет, перерываясь, чтобы что-нибудь написать или съездить в Лондон или Нью-Йорк, и все эти перерывы были для него только досадной необходимостью.

– А о чем еще можно? Ведь только зло разнообразно, непредсказуемо…

– Парадоксально, – подсказал Вадим Петрович. Он слушал с обычным своим загадочным видом и иногда кивал.

– Да, и всем свойственно, мы его каждый раз в себе заново узнаем и открываем… – Как будто еще подбирал определения, замявшись.

Из-за которого никогда же невозможно определить, всерьез ли он относится или внутренне смеясь.

– Что оказывается, вот к чему мы способны, и к этому, и еще к этому, – говорил Женя, веселея и более разрумяниваясь. – И это, такое ужасное, тоже мы и есть в каждом, поэтому никогда не наскучивает. (Торжествуя.)

– А добрый человек всегда одинаков, – строго подсказал Вадим.

– Дай, я тебя получше устрою, – сказала Таня.

– Прав Дима: доброта ничем не удивляет, да и не может. Мы ее всегда ждем одну и ту же.

Но не следует ли из этого, что добро и есть наша суть и отличие, подумал Олег. Не знаю, кто его привел, я его раньше не видел никогда.

– В добре мы не различаемся, оно не может давать наши индивидуальные приметы, фанерная плоскость, за которой нет ничего, художественно бедна.

– Я думаю, что, если бы сейчас кто-нибудь пришел и сказал, что зло неинтересно, он был бы настоящим авангардистом и андеграундом, – сказал гладкоголовая фарфоровая статуэтка, слушавший с почти изматывающим усердием. Но никто не обратил внимания.

– Вот почему мы так хотим погружаться в эти пучины, в то говно, которое нравится в себе открывать. (Не слушая.)

А мне всегда казалось, что было бы интересно и очень рискованно погрузиться в пучины добра. И что там? – подумал Олег.

Таня притащила плед.

Я безропотно, как всегда, позволил ей делать со мной все что захочет.

– А зачем? – трагически спрашивал Глеб Ярославский, румянцем в Поповича и плешью напоминавший Вадима. – Мне непонятно. Ну погрузились, открыли, ты говоришь – говно, говно? И что это нам дает? – Женя смотрел на него с недоумением, Петрович усмехался. – Мне ничего не дает.

Он пожимает плечами.

– Добру и злу внимая равнодушно, – процитировал статуэтка, которого на самом деле звали Левушкой.

– Дураки же!

И все повернулись к некрасивой Вике Новиковой. Джинсовая куртка, повязанная вкруг пояса, спускается рукавами ниже колен, придавая девушке странный, небрежный и вместе с тем изысканный вид. В отличие от большинства присутствующих, Вика и Глеб только недавно начали печататься, но уже приобрели своих сторонников.