Текст книги "Деревенские песни"

Автор книги: Олег Асиновский

Олег Асиновский
Деревенские песни

Марусе

Иллюстрации Василия Бородина

Фото Ольги Беловой

© О. Асиновский, текст, 2019

© Б. Агрис, Д. Бавильский, А. Горбунова, С. Красовицкий, С. Круглов, М. Малиновская, Ю. Петкевич, И. Риссенберг, Ф. Сваровский, Э. Сокольский, Т. Щербина, предисловие, 2019

© В. Бородин, иллюстрации, 2019

© Русский Гулливер, издание, 2019

© Центр современной литературы, 2019

* * *

О стихах Олега Асиновского

Богдан Агрис

Господь наш Иисус Христос обещал нам, что если свидетели истины умолкнут, то камни возопиют. Свидетели умолкли. Истина больше никому не нужна. Так вот – поэзия Олега Асиновского – голосящие глыбы гранита, нашпигованные истиной и совестью. Блистательное сочетание ходов архаической, ритмо-песенной поэтики и конструктивистского принципа сочетания словесных блоков, в силу своей внутренней спаянности и повторяемости имеющие функцию не украшений, а несущих элементов стиха.

Но удивительно не это. Удивительно, как автор с блеском и невероятной, редко случающейся виртуозностью, укладывает в прокрустово ложе своего принципа и тончайшую личную исповедальность, и утончённость высоких схоластических рассуждений. Впрочем, оставим проблемы чистой поэтики.

Олег Асиновский – прежде всего наш глубоко задушевный и строгий собеседник. И беседа, в которую мы благодаря стихам Олега вовлекаемся, ведёт нас к самым основаниям мировых глубин и к самой сердцевине того, что мы обычно называем совестью. А кроме того, я автора очень люблю. Читайте, читайте Олега Асиновского!

Дмитрий Бавильский

В тихих стихах Олега Асиновского существенна легкая асимметрия, будто не особенно настаивающая на рифме, возникающей как бы исподволь – так в утреннем окне проявляются особенности ландшафта, не замеченные ночью, уголки да закоулочки, линии холмов, спускающихся к реке или прячущихся в лесу. Асиновскому важны покой и вписанность в природу. Поэзия его культурна и изощрена постоянными сдвигами в разные стороны – от аккуратной традиции к осторожной новации, без акцентов на форму. Асимметрия этих стихов растёт именно отсюда – из попыток современного человека растворится в спокойном ландшафте, соразмерном себе и доброжелательному взгляду. «Деревенские песни» можно воспринимать как дневник наблюдений за погодой и сменой времён года, именно этим они мне особенно приятны.

Алла Горбунова

СОЛНЦЕ, ЗВЁЗДЫ И РАДУГИ

Стихи Олега Асиновского похожи на одно огромное, бесконечное стихотворение, стихотворение-мир. Начала и концы этих стихов условны, недаром они периодически заканчиваются хлебниковским «и так далее». Это стихотворение-мир состоит из вполне определённых, повторяющихся первоэлементов – строительных кирпичиков: самое последнее маленькое небо, душа и тело, явления светлой преображённой природы, времена года, времена суток, Луна, Солнце, звёзды, радуги, домик, числа три, девять и сорок, дева Мария и сын, папа и мама.

Эти первоэлементы поэтического мира – формулы, своего рода сжатые смысловые иероглифы, в которые спрессован духовный и экзистенциальный опыт, а также целые пласты культуры. Это и блаженство на лоне природы, и потеря, разлука, печаль, одиночество, бездомность, и одновременно – принятие и просветление их, благодарность, в которой раскрывается счастье. Эти вновь и вновь построенные из одних и тех же кирпичиков стихи высветляются и преображаются изнутри благодаря чистоте и заострённости лирического чувства.

В своих стихах Олег Асиновский описывает одновременно природу и духовную реальность. Эта природа условна, она как будто нарисованная, как в мультфильмах. И в том, как пишет поэт, в этой светлой и красочной детской иконописи то и дело прорываются заострённые линии, напоминающие об экспрессионизме, или чёрточки, вызывающие в памяти французскую поэзию, наследующую традиции «про́клятых».

Стихи Асиновского обращаются к апофатике – он то и дело перечисляет отрицания взаимопротивоположных предикатов: не светло не темно, день не осенний не весенний не зимний не летний, и не сон и не явь, не этот не тот свет на стене. Тем самым он указывает на то, что происходит в стихе, на его сокровенную реальность – через отрицание. Мы не можем однозначно назвать что именно и где происходит в этих стихах, там, на сверхтонких уровнях духовной жизни, куда добирается поэт, – приходится лишь указывать на это, отрицая всё привычное и однозначное. Мы не можем сказать, какой свет – только, что не тот и не этот. На этом последнем маленьком небе разворачиваются сложные, ускользающие от рассудочного понимания отношения между вещами и персонажами, между душой и телом, душой и Богом, мамой и сыном, и разными тонкими чувственными и мысленными образованиями.

Эти стихи надо перечитывать много раз – они слишком богаты в своей простоте. В них так много чистого, блаженного воздуха, что, как ребёнок от избытка впечатлений, – от него погружаешься в райский сон-обморок, в тот самый лермонтовский, когда в груди дремлют жизни силы, а над спящим склоняется и шумит тёмный дуб. И тебя спящего уносит туда, на это странное последнее самое маленькое и самое близкое к Богу небо речь-ворожба, речь-заговор; смотришь – и узнаёшь.

Станислав Красовицкий (иерей Стефан)

Стихи моего друга Олега Асиновского не нуждаются в комментариях, как не нуждается в комментариях просто предмет.

И в этом ключ к поэзии Асиновского…

Когда в детстве я читал Робинзона Крузо, то наибольшее впечатление на меня произвело перечисление предметов, которые Робинзон добывает с разбитого корабля. Конечно, для того, чтобы простое перечисление предметов произвело впечатление, нужна «подкладка» всего остального.

Если художественное произведение ниже простого перечисления предметов – то это не искусство (сколько не украшай его образами, настроениями и «глубокими мыслями»).

Истинная религия и истинное искусство близки.

Гилберт Честертон пишет: «Конечно мне скажут: «Что за бред? Неужели вы действительно думаете, что поэт не может радоваться травке или цветку, если не связывает их с Богом, более того – с вашим Богом? А я отвечу – да, да может».

Потому-то Олег Асиновский видит предмет. Потому перечисление предметов, как в Робинзоне Крузо, делает его поэзию поэзией.

Сергей Круглов (иерей Сергий)

Священных Писаний, в которых написано Человекобожье, – много.

Есть Священное Писание Библия; есть Священное Писание природа; кроме этих, декларированных еще в древности св. отцами Церкви, есть Священное Писание нутрь человеческая, есть и Священное Писание культура. Все эти книги имеются в библиотеке Олега Асиновского, и читатель оных он – прилежный, вежественный, страстный как любовник, глуховатый к внешним мусорным помехам чтению как тетерев на весеннем току.

«Стремительное созерцание» – если увлеченно кроить и лепить маркеры на стили, места (по Розанову) засосов Божиих на вещах, то этот – Асиновского.

 
…
И кони летят на бледа коня
И небо в конях снегирях соловьях
Братьях и сестрах женихах и невестах
И ветрено снежно на этом свете
И тёплый на том дождик поёт
…
 

Книга «Деревенские песни», – аксиа!

Когда говорят и пишут о стихах и поэтах, часто разглядывают: на кого похож. Нет, не считаю это детской пустой забавой (разве что – «игрой», в хёйзинговском высоком смысле), – но знаком того, что всё на свете недетерминировано и свободно, но при том – неслучайно и связано со всем (у Натальи Трауберг приведено: мы смотрим на всё и недоумеваем и мучаемся, видя какие-то узелки, петельки, бессвязные шерстинки и фиговинки, но лишь потому, что смотрим на изнанку, но зайдем на лицевую сторону – а там великолепный полный Смысла узор, вышиваемый ангелом).

На что похожи «Деревенские стихи»? Для меня – на много что; не выбираю. Но назову первое и ярчайшее пришедшее: Сан Хуан де ла Крус:

 
…
Поднимемся по склонам
тропами, проторенными лавиной
к пещерам потаенным
и в колыбели львиной
откупорим гранатовые вина
…
 

Асиновский:

 
…
Далеко заводишь
На самом последнем
Маленьком небе
 
 
И что помнится то происходит
Заново и память
Забывается и она настигает
И когда отпускает
К тебе господи
 
 
Прочь не гонишь
Непрошеную гостью
И чаровницу не привечаешь
 
 
Черницу черницу
Чернец чернец
И не отличает себя от тебя
Девочка в небо
Подброшенная тобой
…
 

И так далее; как в позапрошлом веке ставили на последних страницах «Училищ благочестия» – «конец бесконечен».

Созерцание Асиновского – не буддийское погружение через себя в ничто, сквозь которое летит ветер, идет ночной снег, растет дитя или трава: это активное христианское делание-в-исихии.

Духовны ли его стихи? Духовны в том значении, в каком тёпл дух-пар из ноздрей изюбря, страстно зовущего сквозь ночь тайги великолепную самку.

А еще не удержусь – на кого похож сам Олег Асиновский (тут вспомним, что начали – с библиотеки): на ослика-библиобурро; на таких осликах в Колумбии сквозь непроходимые джунгли и горы доставляют книги из специально устроенной библиотеки в удаленные деревни и обратно. Книги всегда доставляются в сохранности; знает себе библиобурро одну свою тропинку туда-назад, несет себе Весть, присоединяя к ней, вживляя в нее всё, встреченное на пути, в заиндевелых морозных цветущих чащах сущего.

Мария Малиновская

Поэзии Олега Асиновского свойственна текучесть речи, непрерывное внутреннее движение на смысловом и звуковом уровнях. Здесь свой синтаксис, определяемый больше морфологией и значением слов, чем нормами языка. Многие из них присоединяют другие, исходя исключительно из собственной смыслозвуковой валентности, уникальной в каждом случае и тем самым образующей неповторимый смыслозвуковой рисунок текста.

 
…и птаха
 
 
С травы срывается вниз открывается
Вид на туман и росу птахе растут
 
 
Капли дождя в облаках берегах…
 

Непереходные глаголы обрастают у Асиновского объектами действия, а те, в свою очередь, продолжают свой синонимический ряд до полного растворения в звучании-отзвуке или незаметно передают смысл на новый виток раскрытия, которое в этих стихах бесконечно.

 
Ниже ручья пустыня звезда
В пустыне горит и птица летит
По ручью поднимаясь над клювом крылами
 

Такой способ говорения сообщает текучесть и образному уровню, превращая его, а вместе с тем и весь художественный мир этих текстов в нерасчленимое единство всего со всем. В этом отношении необходимо отметить актуальную в современной поэзии в целом проблему телесности, которая, таким образом, осмысляется у Асиновского весьма своеобразно.

Начнём хотя бы с того, что тело упоминается в книге около пятисот раз. И почти всегда (за редкими исключениями) выступает коррелятом души, что само по себе не является ничем необычным (напротив), однако суть этой корреляции – ключевая особенность рассматриваемой поэтики. Тело и душа здесь проходят все стадии разделения, сопряжения и, что наиболее важно, уподобления – когда одно является эквивалентом другого или когда они обмениваются качествами. «Однажды себя / Душа не душа / Тело не тело»; «Душа повторяла / Движения тела»; «День позади тела души». Наиболее показателен с этой точки зрения объёмный, выполненный в не характерной для автора манере текст «Монах»: «…плоть и душа словно цветы плоти души богородица и тело душа девы цветка а в теле в душе и в деве цветке в этих цветах а не в небесах младенец…»

Отдельный интерес представляют случаи, когда «межличностные отношения /Души и тела» развиваются исключительно на графическом уровне, который меняет изначальный смысл некоторых синтагм:

 
Душу вспугнуло
Тело душа
Слетела опять
 

Корреляций и ассоциативных цепочек в поэзии Асиновского множество. Ещё больше потенциальных соответствий. Но каждая частица соприродна микрокосму не по леви-брюлевскому закону партиципации, а по христианскому закону сопричастия, который как основная идея пронизывает все тексты книги.

 
Ястреб на камень
Садится и глядит
В дырочку посредине
Камня и видит
Осла и ослицу
И тебя птичка
Господи на ослике
 
 
Молодом и невесома
Душа твоя
 

Дыхание этой Души и олицетворяет поэтика Асиновского, обращённая слухом в себя как в часть мира, из которой он выводим в своей целостности, как и из любой другой. Это же свойство присуще структуре сборника. Входом в неё является любое из стихотворений:

 
Перед раскаяньем
Ни печали ни радости
 

(в начале книги)

или

 
Там за ручьём
Река за рекой
Гора за горой
Море и волны
 

(в середине книги)

или

 
Тело душе
Не однажды являлось
 

(в конце книги)

Взятые наугад примеры демонстрируют глубоко актуальную разомкнутость этой структуры. Сущностный центр заведомо вынесен за её пределы, и ей остаётся лишь в равной мере тяготеть к нему всеми своими элементами. Таким образом, не конфликтуя, но полностью совпадая с традиционными христианскими мировоззренческими установками, поэзия Асиновского становится попыткой их переосмысления в современном литературном контексте.

Юрий Петкевич

Одно дело читать стихи, а мне пришлось под моими рисунками переписывать стихи Олега Асиновского. А так стихи никто не читает – переписывая их. А я вот так читал, переписывая, – и они мне стали открываться. Они не сразу мне стали открываться, а когда они стали открываться, я увидел их благородную красоту. И я увидел в них Силу. Каждый человек должен в себе эту Силу чувствовать. И поэтому тем, кто будет читать стихи Олега Асиновского, советую бережно их читать, чтобы почувствовать их Силу и в себе эту Силу, исходящую от

Слова.

Так о Христе никто не писал. Олег Асиновский пишет как бы из другого времени – из того времени, когда Слово Божие находилось под запретом. Сейчас об Этом – можно, и даже модно – и когда об Этом можно и модно, становится очень трудно по-настоящему написать. Исчезает чуткость и пронзительность. А разве можно о Христе писать, не имея в себе «страсти безстрастной»?

Не так страшно безверие, как то, что эта «страсть безстрастная» очень часто подменяется «сюсюкающим» поддельным благочестием. У молитвы уходит сила после сытного обеда, и, чтобы писать стихи о Христе, надо бедствовать, и я знаю, откуда у Олега Асиновского его «рваные на клочья» стихи. И его стихи должны были быть написаны в двадцатых-тридцатых годах прошлого века при каких-нибудь чёрных обстоятельствах, но они не были никем тогда написаны. Ничего подобного не было написано. Но они (эти стихи) должны были рано или поздно появиться, и нельзя сказать, что они «опоздали». Их долго ждали. Настоящие живые стихи никогда не опаздывают. И в нынешнее смутное время такие стихи, как никогда, необходимы, как остриё копья, как яркая острая боль, как незаживающая мучительная рана навсегда, чтобы сохранить

пробивающуюся в нас благодатную «страсть безстрастную», и чтобы она разрасталась в нас, и чтобы она стала больше нас. Поэтому я и ухватился за стихи Олега Асиновского. Например, за такие строки:

 
Жизнь началась
Души не с того
Что родился ребёнок
А с того что он
Очами лицом
Расстался с душой
 

В этих словах запрятана глубокая непростая мысль; её принять раскрыть непросто, как и такие известные всем слова: блаженны нищие духом. Эти слова понимаешь, когда проживаешь их. И это самые лучшие стихи, когда их проживаешь, а не читаешь; прочитать можно всё что угодно, а прожить, пережить можно только то, что есть сама жизнь. И я хочу закончить о нашей полной тайн жизни вот такими тронувшими моё сердце строками Олега Асиновского:

 
А тело душа
На свете отца
Как песнь соловья
Последняя
 

Илья Риссенберг

…верлибры – разве поются? Олеговы – точно так: колыбельная «великого царственного ребёнка» (повторяю Хайдеггера, но именно так слышу Асиновского). Этим вот – его – образом книжной жизни, способом духопоэтического инобытия язык + музыка + время триедино со-ответствуют вопрошанию частного человека в общем и целом как взыскательного со-автора. А именно: короткое дыхание каждой строчки, стишка чудом продлевается внутри поющей души, читающего в душе – накоротке душа в душу. И не тем ли – вышним! – чудом целомудренно-кратчайшего дыхания хватает на каждый стих его текстов-песен. а они уж – хватают за душу…

Вот оно что. Диссоциируя умопостигаемые (в идеале) чувствования, всем сердцем здесьтеперь мыслит себя-в-себе волшебная метаморфоза человекопоэтического перехода, и сама есть этот переход: внешнего во внутреннее, здешне-нынешнего в тамошне-грядущее.

Играющая (да, как тот ребёнок, – «без почему») лёгкостью и трудностью мерцательного чтения книга жизни Олега Асиновского от каждого пишущего и читающего себя требует такого знака, чтобы он соответствовал в простоте и совершенстве принципиальному тожеству со своим творцом, со своим Творцом. Голографический принцип, исполняемый целостно величием и малостью Знака, означает равномощность корпусу Человека как святописьменного Свитка. Вы знаете, у всех и каждого в святом Свитке есть свой, интимный, человекосущий знак: письменный – буква, устный – звук. У Олега Асиновского он соразмерен титаническому, и правда, скорбному труду: —

Олег, друже и брате мой дальний! Свет твоей Любви и тьма твоего Страдания, сопрягая силы, возвращают тебе неоспоримое право славить Того, Кто подаёт Поэту-в-Человеке дар прозрения из конца в конец миров, первожизненный дар давать имена материальным и духовным созданиям. Его «Просодия» главное «имя маме выбирает из многих имён её». Это дело непростое, пока «что произошло с плотью, с душой не произошло» («Еврейское счастье»). И там, и насквозь этой песенной книги

лейтмотив «маленького (младенческого?! – И. Р.) неба» со-звучен великому, любящему (ближнего, как…) со-чувствию: «Счастье еврейское без приглашения являться на еврейское кладбище к маме и папе» («Пурим»). И – жалость к людям, когда уже «душа оставила небо и землю», неизбавима вовсе: «о если бы не было встречи тела с душой…» («Холокост»).

Это слово «маленькое» называет ключ к точке первоначала-в-Человеке, источника, гдеоткуда всё творится-как-Поэзия. Если считать от зеницы ока, то самое маленькое небо это земля, но есть и обратная перспектива, не упускаемая Олегом, его «Видом на жительство», и в нём самым маленьким небом становится Точка Человека, равновеликая творцу и Творцу. Там – «иерусалимская горница»-горлица: незнакомка его «Блока» входит как голубь» со своим горем: «Господи, Кто Ты?» Это тот летучий вопрос, когда «летит голова от серпа и молота», над Сенатом (Синаем —?!), у которого снова строятся «Декабристы» (они суггестируют, напр., Мандельштама, но Олегов О. Э. тоже присутствует в «Песнях»).

И провидческая Песнь гладит глазами, да, нежнее нежного, всё и вся в мирах, чья «плоть как (еловая – из Ёлки») смола в омуте глаз», где «осень прошла зимой», и «ливни дождя», и «тишина и как дождь качается лёд», и «дням ведёт счёт то закат, то восход»…

Здесь же в его горницу входят в превеликом множестве развоплощённые персонажи всемирной истории, человечествуют в её духе, и это одухотворение читательским присутствием возвращает ей человекопоэтическое существо здесь-бытия во времени… Ибо в небанальном Небе Асиновском, словно во Храме Иерусалимском, всегда есть свободное место (святые места!) всем и каждому, живому перволичному образу.

Отныне и присно «с душой произошло» именно это со-бытие, когда «Душа обретает черты лица». И в твоём «Лице», Олеже!

 

О.А.

порошит не спеши снеголёт
пропадать парашютом промышленным
как полёгший плащом гололёд
по-хорошему навзничь не лишне нам
голо-дух ненаглядный ледник
на поклон полевому и лешему
землелонный синай заподлик
асиновскому небу малейшему
незнакомец хоральный герой
ради блокова эха что мало в ком
из блокадников красной горой
за холерную осень в михайловском
чуешь нижние тени поют
бестелесный полёт безмятежности
параллельный метели уют
позволителен памятной нежности
отдалённой порукой греха
притяженья позёмка протяжная
при мезузе кликуха-труха
и обитель моя трёхэтажная
облекло золотое руно
вавилонскую баню элитную
на больничном шабашит бревно
небанальное небо ланитою
затяни на ключицах милоть
деревенщина свиток повытчика
молчаливо певучая плоть
для души милосердная вычитка
мироносец в преддверье ответь
равновесное имя нарушено
и обещана талая твердь
и дитя щебетало марусино
 

Федор Сваровский

НОВЫЙ СТРАННЫЙ (ФЕТ)

Мои аналитические способности в области литературы, как мне кажется, и как кажется многим из моих знакомых поэтов и филологов, оставляют желать лучшего. Провальная попытка много лет назад сформулировать особенности нового явления в литературе, да и во всей культуре последних двух десятилетий, зарекомендовала меня как человека, мягко говоря, не слишком образованного и косноязычного. Как теперь оказалось, я просто пытался сформулировать особенности такого явления как метамодернизм, которое, увы, было описано позже моего выступления.

Господа, спокойно! Я не собираюсь вновь углубляться в филологию! Тем более, что ни модернизм, ни посмодернизм, ни метамомеднизм – явления и термины, описание которых – это, скорее, удел не филологов, а философов и культурологов. Однако, чтобы сейчас понять смысл существования последних стихов Олега Асиновского, совершенно необходимо упомянуть метамодернизм – явление, в рамках которого работает сейчас большое количество русскоязычных поэтов. Так что все-таки придется что-то сказать о метамодернизме.

Сам термин стал известен благодаря двум голландским философа Тимотеусу Вермюлену и Робину ван ден Аккеру в 2010 году (см. эссе Notes on Metamodernism, а также есть сайт, посвещенный этому явлению – www.metamodernism.com). Еще один теоретик метамодернизма – британский художник Люк Тёрнер (см. его работу Metamodernism: A Brief Introduction). Кстати, есть публикации о метамодернизме и на русском языке – например, в израильском журнале «Двоеточие»

(Некод Зингер, 19.06.2014).

Обобщая сказанное этими людьми, метамодернизм можно описать, как созидательный синтез постмодернистского инструментария (деконструкция, ирония, игра, стилизация, остранение, релятивизм, отказ от действительного голоса автора в произведении и д.р.) и просвещенную наивность, уверенность автора в важности его сообщения, обращение к общим для людей ценностям, прагматический идеализм, декларируемый как некий эстетический фанатизм или очень эмоциональное отношение к предмету, а также искренность авторского высказывания, создание упорядоченной модели реальности в внутри произведения и сознательное создание автором «надтекстового» пространства, некой общей атмосферы, более широкого замысла, как бы выходящего за рамки произведения, который и делает образы, события, слова и символы особенно значимыми для настоящего момента.

Чтобы идея была еще более ясной, думаю, стоит просто упомянуть ряд известных авторов, причем не литераторов и не русскоязычных. Например, фильмы. Теоретики метомодернизма, прежде всего, указывают на кино, как на наименее консервативный вид искусства. Скажем, фильмы Жан-Пьера Жёне («Амели»), Мишеля Гондри («Наука сна», «Перемотка»), все последние фильмы Уэса Андерсона (в т. ч. «Поезд на дарджилинг», «Отель Гранд Будапешт», «Водная жизнь Стива Зису», «Королевство полной Луны») – это яркие примеры метамодернистского искусства.

Если говорить об известной литературе, то, например, в англоязычной прозе – это «Жизнь Пи» Яна Мартелла, в японской – романы Харуки Мураками.

Есть масса примеров и из изобразительного искусства, архитектуры и музыки, но, думаю, здесь они будут лишними. Вообще, с теорией пора заканчивать. Вернемся к стихам Олега Асиновского.

Если не вчитываться, а просто пробежать взглядом стихотворения в этой книге, создается впечатление, что ты имеешь дело с чем-то уже давно знакомым, или даже с кем-то

знакомым. А именно с конкретным поэтом, которого знает каждый. Это Афанасий Фет. Асиновский – это, безусловно, новый Фет – знаменитый описыватель природы, климата, погоды и своих чувств по отношению к этим явлениям. Олег Асиновский тоже пишет в этой книге о природе, временах года, погоде, о постоянных и всем известных простых событиях, которые и событиями-то назвать нельзя, а скорее фоном нашей жизни. Да, он – новый Фет, но Фет какой-то нелинейный, странный, страшно-радостный какой-то.

Вот, например, стихотворение Фета об осени

 

Ласточки пропали

Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой.
С вечера все спится,
На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.
Выйдешь – поневоле
Тяжело – хоть плачь!
Смотришь – через поле
Перекати-поле
Прыгает, как мяч.
 

Вот, как это же время года описывает Асиновский

 

НОЯБРЬ

Солнце другое за ручьём и рекою
И кто-то в берёзовой роще чужой
Не плохой не хороший и осень в берёзах
 
 
И грозы и гром и тревожно светло
От грома и гроз и в чаще оливы
И пальмы дожди с них обратно
 
 
Бегут из радуг в грозу и страшно
В лесу и ветер осенний утешен
Не сдержан и нежен как деревня под снегом
 

И то и другое стихотворение – простое описаний природы и неких эмоций, связанных с ее наступлением. Но важное отличие в том, что Асиновский вообще не рассказывает о себе, о своих переживаниях внутри этой осени, а скорее пытается передать некое условно общее состояние природы, видение природы, а не рефлексию по поводу ее состояний. Причем, природа эта сконструированная, где в одном и том же месте растут и березы, и оливы, и пальмы.

Кроме того, он с первых строк дает понять, что его описание – это часть какого-то сюжета, какой-то последовательности непонятных событий («И кто-то в берёзовой роще чужой

Не плохой не хороший…»). И, таким образом, стихотворение обладает двумя пунктумами – авторским высказыванием о воображаемой, сконструированной осени и неким сюжетом, который лишь соприкасается со стихотворением в двух его строчках, а далее существует как бы сам по себе. Собственно, практически все стихотворения Асиновского – это такие упорядоченные чувственные системы образов, где внешняя модернистская сумбурность речи – это четко продуманный способ построить «здание» стихотворения не из слов, а из ассоциаций и образов, которые подобно кирпичам, бесполезным по отдельности, складывают просчитанную конструкцию.

Важно еще и то, что в своих стихотворениях Асиновский не боится выглядеть сентиментальным, наивным, вызывающе старомодным, когда он постоянно использует уменьшительно-ласкательные суффиксы и полностью скомпрометированные советской литературой «народные» слова или формы слов, а также просто слова давно заезженные.

Например:

 
И сердце болит у листка вечерка
И примята трава и медвяна тоска
 

Или:

 
И в капельках снега хлопья дождя
Иголки листва в голубом синева
 

Или:

 
Пушистый зверёк снежок мотылёк
 

На самом деле, этих нескольких сухих замечаний совершенно недостаточно, чтобы описать новую книгу Олега Асиновского. Думаю, и специалисты и читатели найдут в ней ещё много интересного и необычного. Но я писать о литературе не умею. Да и жанр предисловия совсем не подразумевает глубокого разбора содержания книги. Главное все-таки, как мне кажется, я заметил.

Итак, Асиновский в своих стихах конструирует реальность и связывает ее с сюжетами, выходящими за пределы стихотворений, он наивен, нежен, предельно идеалистичен, подразумевает, что читатели разделяют некие общие образные системы и ценности, на языке которых он к ним обращается. В общем, получается, что перед нами книга русскоязычного поэта-метамодерниста.

Кстати, в своих творческих методах Олег Асиновский, пожалуй, наиболее всего близок другому русскому поэту, который, между прочим, прежде довольно фанатично и воинственно демонстрировал, а точнее конструировал яркую и даже, как казалось тогда, чрезмерную сентиментальность. Я имею в виду Василия Бородина. Вот, по моему мнению, он уж просто – монумент и манифест метамодернистской поэзии в России вне зависимости от того, как он сам относится к этому термину.

Надеюсь, что эти мои рассуждения помогут отнестись к стихам Олега Асиновского, этого Нового Странного Фета, более внимательно и взглянуть на них под другим углом.

Думаю, его творчество – это элемент в процессе зарождения не только новой русской литературы, но и нового взгляда на мир.

Эмиль Сокольский

В поэтическую «компанию» Олега Асиновского можно записать близких ему Арво Метса, Владимира Бурича, Геннадия Айги, Генриха Сапгира, Вячеслава Куприянова… но вот я перечислил эти имена и вижу, что ведь каждый – индивидуальность, у каждого – свой путь. Не похож на них и Асиновский. Можно ли назвать его представителем верлибра? Наверное, да, хотя – правильней сказать, пишет он неравностопным белым стихом с легкими нарушениями метра, и если вернуть классическую орфографию и пунктуацию, то все здесь окончательно прояснится. Асиновский несомненно работает с метафизикой, его творческое мышление идет от библейских мотивов, которые он всячески обыгрывает, интерпретирует, дает им «прибавочную» художественную окраску, нагрузку, инструментальную обработку, исполняет «фантазию на тему», и более того – словно бы пишет (продолжает) религиозные тексты, восполняя «упущенное», встраивает в них деятелей литературы и искусства (Красовицкого, Бунина, Ахматову, Мандельштама, Анненского, Пушкина с Лермонтовым, Модильяни, Шостаковича…), утаивая прямой смысл и лишь намекая на обстоятельства их жизни, заглядывая в нечто запредельное, мало и редко кем улавливаемое (в том числе и мной). Улавливает ли это сам автор, для меня, честно сказать, загадка. Стихи Асиновского – им изобретенная модель метронома, ставящего жесткий предел высказыванию; в каждой строке – два-три слова, не больше; фразы получаются обрубленными, остриженными, как кустарник; а чтобы не оставалось сомнений в важности строк – все они начинаются с заглавной буквы (больше нигде заглавных у Асиновского не встретишь). «Самое последнее маленькое небо» – эта фраза встречается в книге не раз; я думаю, что оно находится в том измерении, где обретаются духи праведников, достигших совершенства («маленькое» – вероятно, обособленный уголок, «пристроившийся» к Небесам небес).

Татьяна Щербина

В русской поэзии еще не было голоса юродивого, живущего в лесу, в пещере, в скиту, не было наивной поэтики (как есть наивное искусство) – поэтики медитативного бормотания, невинного христианства, со своей, сходу узнаваемой интонацией.

Я едва знаю Олега Асиновского, но живет он, насколько мне известно, не в лесу и не в пещере, но там обитель его поэтического альтер-эго:

 
Ромашки в чаще как маленькие поляны
На тучном лугу в дремучем лесу
 

В стихах Асиновского много повторов, «на небе последнем маленьком самом» мы встречаем на протяжении книги множество раз. Маленькое и/или последнее небо – его главный герой. На небо он смотрит постоянно, в поисках ответа на вопрос о сосуществовании души и тела. Это неизменный вопрос его стихов: могут ли они существовать раздельно? А маленькое тело или умершее и воскресшее, а душа, которая вдруг исчезает, а потом возвращается? Тело непостоянно, как и душа. Эти – не столько размышления, сколько проживания – экстраполируются на Христа-младенца, Христа казни и воскресения, на все живое вокруг, на самого себя. Иногда заговор, иногда молитва, иногда гимны бытию, но небо всегда маленькое, всегда последнее.