Текст книги "Осип Мандельштам: Жизнь поэта"

Автор книги: Олег Лекманов

«С наибольшей резкостью выступил против Хлебникова Мандельштам, – пишет Харджиев. – Отвечая ему, Хлебников дал отрицательную оценку его стихам. Заключительная часть выступления Хлебникова озадачила всех присутствующих своей неожиданностью:

– А теперь Мандельштама нужно отправить обратно к дяде в Ригу…» [153]153
  Харджиев Н. И. «В Хлебникове есть всё!» // Харджиев Н. И. От Маяковского до Крученых. Избранные работы о русском футуризме. М., 2006. С. 334.


[Закрыть]Далее Харджиев приводит комментарий Мандельштама к этой хлебниковской реплике: «– Это было поразительно, потому что в Риге действительно жили два моих дяди. Об этом ни Хлебников, ни кто—либо другой знать не могли. С дядями я тогда не переписывался. Хлебников угадал это только силой ненависти». [154]154
  Там же. Подробнее об этом конфликте см.: Кобринский А. А. Дуэльные истории Серебряного века. Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 266–273.


[Закрыть]Согласно некоторым сведениям, именно Хлебников придумал Мандельштаму смешное и обидное прозвище «мраморная муха». Этим прозвищем воспользовался, например, Игорь Северянин в своем стихотворении 1918 года:

 
И так же тягостен для слуха
Поэт (как он зовется там?!)
Ах, вспомнил: «мраморная муха»
И он же – Осип Мандельштам.
 

К словосочетанию «мраморная муха» Северянин сделал такое примечание: «Честь этого обозначения принадлежит кубо—футуристам». [155]155
  Северянин Игорь. Соловей. Поэмы. Берлин; М., 1923. С. 132.


[Закрыть]Более надежные источники, впрочем, утверждают, что честь изобретения прозвища «мраморная муха» принадлежала эгофутуристу Василиску Гнедову.

В марте 1912 года Николай Гумилев и Сергей Городецкий решили явить литературному миру новое поэтическое направление, пришедшее на смену символизму – акмеизм и для этого отобрали из числа участников «Цеха» несколько наиболее перспективных стихотворцев.

Почти пятьдесят лет спустя Анна Андреевна Ахматова, с подачи своего литературного секретаря поэта Анатолия Наймана, вернулась к вопросу об акмеизме и символизме. «Однажды, к слову, – вспоминает Найман, – я сказал, что если оставить в стороне организационные мотивы и принципы объединения, то поэтическая платформа – и программа – символистов во всяком случае грандиозней акмеистической, утверждавшейся главным образом на противопоставлении символизму. Ахматова – глуше, чем до сих пор, и потому значительней – произнесла: „А вы думаете, я не знаю, что символизм, может быть, вообще последнее великое направление в поэзии“. Возможно, она сказала даже „в искусстве“». [156]156
  Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 21.


[Закрыть]

Главное в этом ахматовском суждении – признание разномасштабное таких явлений в истории русской литературы, как символизм, с одной стороны, и акмеизм (как и футуризм) – с другой. Хотя сами акмеисты и позднейшие исследователи их творчества зачастую пытались «подтянуть» младшую школу до старшей, сегодня кажется очевидным, что акмеизм был феноменом совершенно иного типа, чем символизм. В одном случае речь должна вестись о «последнем великом направлении в искусстве». В другом – о почти домашнем приятельском кружке.

Это, разумеется, не означает, что Мандельштам и Ахматова, например, – менее значительные поэты, чем Александр Блок и Андрей Белый, или – что акмеизм сыграл в их судьбе меньшую роль, чем символизм в судьбе Белого или Блока. Нет, роль была не меньшей, но она была иной.

Произведя соответствующие замены, об акмеизме и постсимволизме в целом с полным на то основанием можно было бы сказать словами выдающегося исследователя отечественной поэзии начала XIX столетия: «…ведущая роль в истории русской духовной культуры пушкинского времени принадлежала именно интимному кружку». [157]157
  Вацуро В. Э. С. Д. П. Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989. С. 6. Об акмеизме как о поэтической школе см. также, например: Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry. Culture and the Wor. Oxford, 1995.


[Закрыть]

Заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что Мандельштам согласился стать акмеистом только к октябрю 1912 года – не сразу, а после некоторых раздумий (может быть, именно поэтому его имя – единственное среди шести акмеистов: Ахматова, Городецкий, Гумилев, Зенкевич, Мандельштам, Нарбут – ни разу не было даже упомянуто в акмеистическом манифесте, написанном мстительным Городецким).

Из записей Лидии Гинзбург:

«Мандельштам уже после основания „Цеха поэтов“ еще упорствовал в символистической ереси. Потом сдался. Гумилев рассказывал своим студийцам: однажды вечером, когда они компанией провожали Ахматову на Царскосельский вокзал, Мандельштам, указывая на освещенный циферблат часового магазина, прочитал стихотворение:

 
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
 
 
И Батюшкова мне противна спесь;
«Который час?» – его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «вечность».
 

Строки эти были литературным покаянием Мандельштама». [158]158
  Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 20–21.


[Закрыть]

Разъясняющего комментария требует в этом стихотворении прежде всего образ «млечности звезд». Старшие акмеисты, противопоставляя себя символистам, поспешили провозгласить приоритет земного над небесным, бытового над метафизическим. В акмеистическом манифесте Гумилева, писавшемся в 1912 году, а опубликованном вместе с манифестом Городецкого в первом номере «Аполлона» за 1913 год, содержится следующее категорическое замечание о пространственном соотношении звезд и человека, живущего на милой акмеистам Земле: «…все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе». [159]159
  Цит. по: Гумилев Н. Сочинения: В 3 т. Т. 3. М., 1990. С. 19.


[Закрыть]

Утверждение Гумилева перекликается с первой строфой стихотворения Городецкого «Звезды»:

 
Не хочу читать я в вечных,
Непонятных мне письменах,
Что во тьме и в лентах млечных
Держит звездный небосклон.
 

Хотя антисимволистская направленность процитированных звездоборческих строк Гумилева и Городецкого очевидна, представления вождей акмеизма о расстоянии между метафизическими звездами и землей вполне вписываются в канон, заданный символистами.

И символисты, и Гумилев с Городецким считали, что метафизические звезды бесконечно далекиот земного человека. Только символисты предпочитали писать о метафизических звездах:

 
Тени забытой упреки…
Ласки недавней обман…
Звезды немые далеки,
Ночь завернулась в туман.
 

(В. Брюсов. «Звезды закрыли ресницы…», 1893),

а Гумилев с Городецким – о земном человеке.

В первом акмеистическом стихотворении Мандельштама «Нет, не луна, а светлый циферблат…» все совсем не так.

Поэт вовсе не отказывается «читать» в бесконечно далеких «звездных письменах», которые в «лентах млечных»держит «небосклон», а, напротив, – «осязает» «млечность звезд».До них, что называется, «рукой подать». И «циферблат» предпочтен «луне» в первую очередь не потому, что Луна – это символ, а циферблат – вещь, а потому, что циферблат ближеЛуны.

Так поэт приблизил к Земле недосягаемую метафизическую даль. В его понимании акмеизм – это прежде всего не противопоставление «звездного» – «земному», «млечному», а «живое равновесие» (цитата из Мандельштама «Утро акмеизма»; 1:180) между «звездным» и «земным». Иными словами, звезды становятся в стихотворении «Нет, не луна, а светлый циферблат…» своими, потому что и метафизика в понимании поэта – своя, она не отменена, а уравновешена любовью к Земле.

Понятно тогда, почему в первой строфе стихотворения Мандельштама возникает полуизвиняющееся: «И чем я виноват…» Ведь поэт в данном случае объяснялся не с символистами, а с соратниками—акмеистами. [160]160
  Об этом стихотворении см. также: Баевский В. С. Не луна. А циферблат (Из наблюдений над поэтикой О. Мандельштама) // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж, 1990. С. 314–323.


[Закрыть]

Следует, конечно, согласиться с исследователем Мандельштамовского творчества Е. А. Тоддесом, который полагает, что у Мандельштама «равновесие достигалось скорее в границах того или иного текста, чем действительно управляло внутренней биографией поэта». [161]161
  Тоддес Е. А. Поэтическая идеология // Литературное обозрение. 1991. № 3. С. 32.


[Закрыть]И все же обретение спасительного жизненного равновесия на достаточно продолжительное время придало Мандельштаму уверенность в собственных силах и немало поспособствовало его превращению «из утонченнейшего символиста в правоверного акмеиста». [162]162
  Гиппиус Вас. Цех поэтов // Ахматова А. Десятые годы. М., 1989. С. 85.


[Закрыть]Правоверного настолько, что это не могло не вызывать чувства сильнейшего раздражения у модернистов старшего поколения. Так, между Мандельштамом и Федором Сологубом, если верить Ивану Игнатьеву, в январе 1913 года состоялся следующий телефонный диалог:

«М<андельштам>. – Будьте любезны назначить время, когда я бы мог приехать к вам!

С<ологуб>. – Зачем?

М<андельштам>. – Я хочу прочесть вам мои стихи! С<ологуб>. – Зачем?

М<андельштам>. – Хочу узнать ваше мнение!

С<ологуб>. – Я не выскажу вам никакого мнения.

М<андельштам>. – Я постараюсь прочесть ваш приговор по выражению вашего лица.

С<ологуб>. – Мое лицо вам ничего не скажет. (Вешает трубку)». [163]163
  Цит. по: Парные А. Е. Штрихи к футуристическому портрету О. Э. Мандельштама//Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 187.


[Закрыть]

Реакция Сологуба на звонок Мандельштама станет более понятной, если привести цитату из письма близкой к дому Сологуба Александры Чеботаревской к Вячеславу Иванову от 21 января 1913 года: «Мандельштам ходит и говорит: „Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет напечатана в 'Аполлоне' – он скоро (это еще оч<ень> проблематично) будет журналом акмеистов“». [164]164
  Цит. по: Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898–1921) //Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 410.


[Закрыть]

Поэт напрасно поспешил объявить журнал Сергея Маковского акмеистическим органом. Хотя Маковский и позволил напечатать в «Аполлоне» манифесты нового литературного направления, написанные Гумилевым и Городецким, программная статья самого Мандельштама «Утро акмеизма» в этом журнале опубликована не была.

8

«Утро акмеизма» пронизано архитектурной символикой и метафорикой. «Акмеизм – для тех, – пишет Мандельштам, – кто, обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает ее, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы» (1:178). Значимые параллели к этому фрагменту исследователи уже давно обнаружили в программном Мандельштамовском стихотворении 1912 года «Notre Dame»:

 
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика, – и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
 
 
Но выдает себя снаружи тайный план:
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
 
 
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб и всюду царь – отвес.
 
 
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда—нибудь прекрасное создам.
 

Источником образности Мандельштамовского «Notre Dame» почти наверняка послужило предисловие Валерия Брюсова к книге стихов сотоварища Мандельштама по «Цеху поэтов» Николая Клюева «Сосен перезвон»: «Прекрасны гигантские готические соборы, строившиеся целый ряд столетий по одному, глубоко обдуманному плану. Мощные колонны вставали там, где им указал быть замысел художника, тяжелые камни, громоздясь один на другой, образовывали легкие своды, и целое поныне поражает нас своей законченностью, стройностью, соразмерностью всех своих частей. Но прекрасен и дикий лес, разросшийся как попало, по полянам, по склонам, по оврагам. Ничего в нем не предусмотрено, не предрешено заранее, на каждом шагу ждет неожиданность, – то причудливый пень, то давно повалившийся, обросший мохом ствол, то случайная луговина, но в нем есть сила и прелесть свободной жизни». [165]165
  Цит. по: Брюсов В. Среди стихов. 1894–1924. М., 1990. С. 376.


[Закрыть]

У Мандельштама, так же как у Брюсова, «тяжелые камни» образуют «легкие своды». У обоих «непостижимыйлес» соотнесен с выстроенной по «глубоко обдуманному плану»архитектурной постройкой. Однако у Мандельштама в итоге лес предстает фрагментом общего архитектурного замысла. [166]166
  Подробнее об этом стихотворении Мандельштама см. также, например: Steiner P. Poem as manifesto: Mandelstam's «Notre Dame» // Russian Literature. 1977. T. 5. Vol. 3.


[Закрыть]В природе, согласно оптимистической концепции Мандельштама—акмеиста, ничто не устроено «как попало», но все подчинено «тайному плану» Архитектора—Создателя. Что позволило поэту на некоторое время освободиться от пугающего ощущения хаоса окружающей жизни и начать одно из своих стихотворений строками, где между природой и архитектурой поставлен знак равенства:

 
Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
 

(«Природа – тот же Рим и отразилась в нем…», 1914)

Поэтому не должно удивлять, что Мандельштам дал своей дебютной книге стихов, вышедшей в 1913 году, «архитектурное» название «Камень», который сменил первоначальный, «природный» вариант – «Раковина». Слово «камень» и его контекстуальные синонимы 11 раз встречаются в Мандельштамовской книге. Ключ к пониманию смысла ее названия содержится во второй строфе четырнадцатого стихотворения:

 
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!
 

Эта строфа, перекликающаяся с одним из фрагментов романа Пруста «По направлению к Свану» («…колокольня… вонзала острый свой шпиль в голубое небо…» [167]167
  Пруст М. По направлению к Свану / Пер. Н. Любимова. М., 1973. С. 92.


[Закрыть]) и восходящая к строке «На иглы башни кружевной» из стихотворения Сергея Городецкого «Я онемел и не дерзаю…» (1906), выявляет не только архитектурную, строительную функцию мандельштамовского «камня», но и его «кружевную», «узорную» основу. О «несколько кружевной композиции», отличающей стихотворения первого «Камня», писал в своей рецензии на книгу Н. Гумилев. [168]168
  Цит. по: Гумилев Н. Сочинения: В 3 т. Т. 3. С. 131.


[Закрыть]О композиции всей книги, как о «кружевной», следующим образом высказался Н. Апостолов: «„Камень“ О. Мандельштама действительно „закружевел“». [169]169
  Цит. по: Мандельштам О. Камень (серия «Литературные памятники»). С. 220.


[Закрыть]

Что мы понимаем под «кружевной» композицией книги «Камень»? Ответить на этот вопрос помогут строки самого Мандельштама из стихотворения «Где вырывается из плена…» (1910?), не вошедшего в первую книгу поэта:

 
О время, завистью не мучай
Того, кто вовремя застыл.
Нас пеною воздвигнул случай
И кружевом соединил.
 

Процитируем также один из вариантов Мандельштамовского стихотворения «О, небо, небо, ты мне будешь сниться…» (1911), где мотивы «кружева» соседствуют с «жемчужными» оттенками, восходящими к первоначальному варианту названия книги Мандельштама и к одноименному стихотворению – «Раковина»: «Жемчужный почерк оказался ложью, // И кружева не нужен смысл узорный».

Двадцать три стихотворения первой Мандельштамовской книги сцеплены друг с другом ключевыми мотивами подобно тому, как волокна шерсти сцеплены узелками, превращающими эти разрозненные нити в кружево, подобно тому, как соединялись в сознании Мандельштама ребенка вещи из кабинета отца: «Уже отцовский домашний кабинет был непохож на гранитный рай моих стройных прогулок… <…> а смесь его обстановки, подбор предметов соединялись в моем сознании крепкой вязкой» (11:354–355).

«Камень» вышел в свет в конце марта 1913 года и насчитывал он всего лишь тридцать страниц. «Сборник этот составлен слишком скупо даже для первого выступления», – отмечал Сергей Городецкий, [170]170
  Цит. по: Мандельштам О. Камень (серия «Литературные памятники»). С. 214.


[Закрыть]и эту «скупость» можно объяснить прежде всего общей для постсимволистов тягой к экономности и сжатости. [171]171
  О первой книге Мандельштама см. также, например: Мец А. Г. «Камень» (К творческой истории книги) // Мандельштам О. Камень (серия «Литературные памятники»). С. 277–285.


[Закрыть]Недаром акмеист Владимир Нар—бут, чья книга стихов «Аллилуйя» (1912) состояла из еще меньшего количества поэтических текстов, чем первый «Камень», бранчливо обозвал «Сог Ardens* Вячеслава Иванова „двумя грузными томами“. [172]172
  Нарвут В. Вячеслав Иванов. «Сог ardens». М., 1911 // Новый журнал для всех. 1912. № 9. С. 122.


[Закрыть]А кубофутурист Алексей Крученых так отзывался о поэтических сборниках символистов: «Ужасноне люблю бесконечных произведений и больших книг – их нельзя прочесть зараз, нельзя вынести цельного впечатления. Пусть книга будет маленькая, но никакой лжи; все – свое, этой книге принадлежащее вплоть до последней кляксы. Издание Грифа, Скорпиона, Мусагета… большие белые листы… серая печать… так и хочется завернуть селедочку… и течет в этих книгах холодная кровь». [173]173
  Крученых А. К истории русского футуризма. Воспоминания и документы. М., 2006. С. 410.


[Закрыть]

Следует также учесть стесненные материальные обстоятельства Мандельштама. Первый «Камень» он выпустил за свой счет. Из мемуаров Евгения Мандельштама: «Издание „Камня“ было „семейным“ – деньги на выпуск книжки дал отец. Тираж – всего 600 экземпляров. Помню день, когда Осип взял меня с собой и отправился в типографию на Моховой и мы получили готовый тираж. Одну пачку взял автор, другую – я. Перед нами стояла задача… как распродать книги. Дело в том, что в Петербурге книгопродавцы сборники стихов не покупали, а только брали на комиссию. Исключение делалось для очень немногих уже известных поэтов. Например, для Блока. После долгого раздумья мы сдали весь тираж на комиссию в большой книжный магазин Попова—Ясного, угол Невского и Фонтанки, там, где теперь аптека.

Время от времени брат посылал меня узнавать, сколько продано экземпляров, и когда я сообщил, что раскуплено уже 42 книжки, дома это было воспринято как праздник. По масштабам того времени в условиях книжного рынка – это звучало как первое признание поэта читателями». [174]174
  Мандельштам Е. Воспоминания. С. 136.


[Закрыть]

О читательском успехе Мандельштамовского «Камня» писала и Анна Ахматова. В своих воспоминаниях о Мандельштаме она приводит такой эпизод (напрашивающийся на сопоставление с фрагментом письма Гоголя к Пушкину, где с гордостью сообщается о хихиканье наборщиков над первой частью «Вечеров на хуторе близ Диканьки»): «Со свойственной ему прелестной самоиронией Осип любил рассказывать, как старый еврей (по фамилии Мансфельд. – О. Л.),хозяин типографии, где печатался «Камень», поздравляя его с выходом книги, пожал ему руку и сказал: «Молодой человек, вы будете писать все лучше и лучше»». [175]175
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 123.


[Закрыть]

Глава вторая
МЕЖДУ «КАМНЕМ» (1913) И «TRISTIA» (1922)

1

На Мандельштамовский «Камень» было опубликовано пять рецензий: все они были благожелательными. Николай Гумилев так оценивал первый, «символистский» раздел книги: «В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождающие у других только ненужные пробы пера, у О. Мандельштама кристаллизуются в поэтическую идею—образ: в Музыку с большой буквы». [176]176
  Цит. по: Гумилев Н. Сочинения: В 3 т. Т. 3. С. 217.


[Закрыть]«С символическими увлечениями О. Мандельштама покончено навсегда». [177]177
  Там же.


[Закрыть]Таким выводом—прогнозом глава «Цеха поэтов» завершил свою рецензию.

Однако этот прогноз оказался несколько скоропалительным: примерно в середине 1913 года Мандельштам – подлинный «виртуоз противочувствия» [178]178
  Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 30.


[Закрыть]– предпринял попытку «покончить» не только со своими символическими, но и со своими акмеистическими «увлечениями». К этому времени наметился альянс Михаила Зенкевича, Владимира Нарбута и Мандельштама с кубофутуристами из группы «Гилея» (В. Хлебниковым, В. Маяковским, А. Крученых, Б. Лившицем, братьями Бурлюками). А с Бенедиктом Константиновичем Лившицем Мандельштам сошелся настолько тесно, что в своих мемуарах Лившиц даже счел возможным назвать поэта—акмеиста «товарищем по оружию». [179]179
  Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 516.


[Закрыть]

Из устных воспоминаний Михаила Зенкевича: футуристы «соглашались, чтобы туда, значит, <вошли> я, Нарбут и Мандельштам… Это они соглашались блокироваться. В это время посредником был брат <Давида> Бурлюка – Николай Бурлюк (член „Цеха поэтов“. – О. Л.),и вот тут (на лекции

К. И. Чуковского о футуризме в ноябре 1913 года. – О. Л.)было первое совместное выступление. Выступал, ну, теоретически больше, а не только со стихами, Мандельштам, готовил выступление. Он ко мне приходил и потом… он говорил: «Я у них был…» Ну, в общем, говорит: «Я их видел. Это такая богема, богема, знаешь. Вот пойдем на вечер… Я заново переписал это выступление» и так далее. <…> Они на лекцию Чуковского пришли… Вот пришел Маяковский, он там выступал, и выступал Мандельштам». [180]180
  Цит. по первой публикации: Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. С. 569.


[Закрыть]

Союз трех акмеистов—отступников с кубофутуристами в итоге не состоялся. Может быть, потому, что уж слишком разными стихотворцами были сами акмеисты. Когда Зенкевич в письме к Нарбуту предложил издать поэтический сборник на троих с Мандельштамом, он получил следующий ответ: «Относительно издания сборника – тоже вполне согласен: да нужны – и твой, и мой. Можно и вместе (хорошо бы тогда пристегнуть стихи какого—либо примкнувшего к нам кубиста). Мандель мне не особенно улыбается для этой именно затеи. Лучше Маяковский или Крученых, или еще кто—либо, чем тонкий (а Мандель, в сущности, такой) эстет». [181]181
  Владимир Нарбут: 16 писем к Михаилу Зенкевичу // «Сохрани мою речь…». Вып. 4/1. М., 2008. С. 86.


[Закрыть]Георгий Иванов вспоминал, что Мандельштама удержал от вступления в группу «Гилея» «Бенедикт Лившиц, кстати, сам кубофутурист». [182]182
  Иванов Г. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. С. 619.


[Закрыть]

В мемуарной книге «Полутораглазый стрелец» Лившиц, имитируя анафорическую композицию хлебниковского «Зверинца», изобразил Мандельштама в кругу петербургских поэтов—модернистов. Он описал салон художницы Анны Михайловны Зельмановой—Чудовской, «где Сологуб неудачно острил и еще неудачнее сочинял экспромты, один из которых начинался буквально следующими строками:

 
Вот я вижу, там
Сидит Мандельштам…
 

Где автор тоненького зеленого «Камня», вскидывая кверху зародыши бакенбардов, дань свирепствовавшему тогда увлечению 1830 годом, который обернулся к нему Чаадаевым, предлагал «поговорить о Риме» и «послушать апостольское credo».

Где, перекликаясь с ним, Гумилев протяжно читал в нос свой «Ислам»…». [183]183
  Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. С. 521.


[Закрыть]

Об увлечении автора «Камня» католическим Римом и Чаадаевым речь пойдет чуть дальше, пока же самое время сказать несколько слов об увлечении Мандельштама Анной Зельмановой—Чудовской.

Из первого Мандельштамовского «Камня» тема любви была старательно удалена. Лишь в одном стихотворении книги внимательный читатель мог обнаружить едва уловимый намек на присутствие женщины:

 
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
 

(«Медлительнее снежный улей…», 1910)

В тех десяти стихотворениях раннего Мандельштама, которые в первый «Камень» не вошли и которые условно можно причислить к любовной лирике, облик героини также распознать очень трудно. Она появляется или на одно короткое мгновение («Ты выскользнула в легкой шали») или даже – не появляется совсем, вопреки ожиданиям героя:

 
Пустует место. Вечер длится,
Твоим отсутствием томим.
Назначенный устам твоим,
Напиток на столе дымится.
 
 
Так ворожащими шагами
Пустынницы не подойдешь;
И на стекле не проведешь
Узора спящими губами…
 

(«Пустует место. Вечер длится…», 1909)

Довольно часто, как бы стараясь удержать свою возлюбленную «в рамках» стихотворения, поэт напрямую адресуется к ней («Нежнее нежного / Лицо твое»; «Твоявеселая нежность / Смутила меня»; «Тыпрошла сквозь облако тумана»). Неудивительно, что реальные имена всех этих «ты» никто из читателей не знал и никогда не узнает.

Именем Анны Зельмановой—Чудовской, «женщины редкой красоты, прорывавшейся даже сквозь ее беспомощные, писанные ярь—медянкой автопортреты», [184]184
  Там же. С. 520.


[Закрыть]открывается «донжуанский список» Мандельштама, заботливо составленный поздней Ахматовой: «Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова—Чудовская, красавица художница. Она написала его портрет на синем фоне с закинутой головой (1914, на Алексеевской улице). Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался – еще не умел писать любовные стихи». [185]185
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 127.


[Закрыть]Впрочем, одно из мандельштамовских стихотворений 1914 года – «Приглашение на луну» – по—видимому, было обращено именно к Анне Зельмановой: вторая половинка ее составной фамилии (Зельманова—Чудовская) напрашивается на сопоставление с первой половинкой составного образа «чудо—голубятен» из «Приглашения на луну». А звучание первой половинки фамилии художницы (Зельманова—Чудовская), возможно, отозвалось в первой половинке составной «земли—злодейки» из Мандельштамовского стихотворения:

 
У меня на луне
Вафли ежедневно,
Приезжайте ко мне,
Милая царевна!
Хлеба нет на луне, —
Вафли ежедневно.
 
 
На луне не растет
Ни одной былинки;
На луне весь народ
Делает корзинки —
Из соломы плетет
Легкие корзинки.
 
 
На луне полутьма
И дома опрятней;
На луне не дома —
Просто голубятни;
Голубые дома —
Чудо—голубятни.
 
 
Убежим на часок
От земли—злодейки!
На луне нет дорог
И везде скамейки,
Что ни шаг, то прыжок
Через три скамейки.
 
 
Захватите с собой
Молока котенку,
Земляники лесной,
Зонтик и гребенку…
На луне голубой
Я сварю вам жженку.
 

Процитированное стихотворение правомерно назвать хотя и робким, но все же вполне отчетливым наброском к будущей «любовной лирике» Мандельштама. «Это из „взрослых“ стихов, и приглашалась, наверное, вполне взрослая женщина», – проницательно предполагала много лет спустя вдова поэта. [186]186
  Цит. по: Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 591.


[Закрыть]Изображенная в «Приглашении на луну» «милая царевна» решительно отличается от пугливых героинь ранних мандельштамовских опытов: она никуда не исчезает из стихотворения – связанные с «милой царевной» мотивы употребляются симметрично – в первой и в последней его строфах. Но ведь и обращение к «милой царевне» на «вы», а не на «ты» («Приезжайте ко мне», «Я сварю вамжженку») резко отделяет «Приглашение на луну» от тех «любовных» стихотворений, что писались поэтом раньше. Обратиться к девушке на «ты» для патологически стыдливого юного Мандельштама, скорее всего, было возможно только мысленно. Напротив, адресуясь к Зельмановой—Чудовской на «вы», Мандельштам как бы превращал свое воображаемое «Приглашение на луну» в реально отправленное. Другое дело, что зовет «милую царевну» поэт все—таки не куда—нибудь, а на луну: делая один осторожный шаг в сторону реального любовного послания, Мандельштам немедленно отступает на два шага назад, выбирая для своего стихотворения нарочито инфантильный сюжет и антураж.

Инфантильность фона и тона «Приглашения на луну» бросается в глаза. Более того, вполне правомерным выглядело бы, на наш взгляд, уподобление поэтики мандельштамовского стихотворения поэтике мультфильма. Правомерным еще и потому, что целый ряд мотивов «Приглашения на луну» «рифмуется» с мотивами знаменитой ленты Ж. Мельеса «Путешествие на Луну» (1902), в которой были впервые использованы средства анимации. В частности, в эпизоде «Сон» фильма Мельеса появляется прекрасная царевнасо звездой—короной на голове, боком, как на качелях, сидящая на месяце. И уже откровенно позаимствованными из непритязательных детских стишков начала века кажутся те мотивы, которыми сопровождается появление «милой царевны» в финальной строфе «Приглашения на луну».