Текст книги "Крепость Александра Невского"

Автор книги: Олег Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Товарищ мой в грудь был ранен, в легкие, вижу, потемнел лицом, еле движется.

Словно наяву увидел я то, о чем рассказывал Костя Цвигузовский.

Ход круто пошел вниз, с потолка, со стен стали срываться капли воды, пол стал мокрым. Беглецы догадались, что идут под рекой. Каменной кладки не стало, ход был просто прорублен в толще известняка. Под ногами зажурчал холодный живой поток. Вода была по колено Косте и его товарищу, по пояс мальчугану. А ход все опускался. Вскоре беглецы брели по пояс в воде, а мальчуган шел на цыпочках, чтобы не захлебнуться, высоко поднимал над головой горящий фонарик.

– Костя! Костя! – долетел чей-то тревожный голос. – Тебя на почту вызывают. Звонить кто-то будет…

Рассказ прервался, Костя торопливо встал, вбежал в дом, вернулся переодетым, вывел из сарая велосипед…

Костю вызвали на совещание в Псков, я вернулся в Порхов. На автобусной остановке меня ждала Зина.

– Я каждый день прихожу… Всего два автобуса, живем рядом. Рассказывай, что узнал!

Выслушав меня, Зина вздохнула:

– Опять не до конца… В музее говорят, что никакого хода не было, а мне думается – был…

Через четыре дня я вернулся на родину. Когда шел берегом Лиственного озера, показалось вдруг, что я никогда и никуда не уезжал, всегда был здесь и жизнь была неподвижной и прозрачной, как озерная вода. Старая Проса была в тревоге, тужила, что пропала черная курица.

– Может, ястреб унес? – высказал я предположение.

– Не, не ястреб – сова… Совы есть – кур дерут. Прилетит днем, бух на курицу и задерет… Кругом напасти. Боров все гряды избуравил, в саду гада застебала… Лето сухое, вот и ползут в деревню из болотины.

Я спросил Просу про Костю Цвигузовского.

– Сейчас вроде тверезый. Тверезый-то он хороший, а напьется, так кричит, буянничает, кулаком сулит. Он и в партизанах один раз напился, так пулемет отобрали, посадили на ночь в хлевину… Бранили потом.

Проса вдруг вспомнила, что я уезжал…

– Съездил-то удачно? Узнал чего?

– Узнал… Только Костя знает самое главное… Рассказать не успел…

– Так найди Костю. Только он на месте не сидит, некогда, то сам работает, то другим помогает. Искать надо. Был бы бинокль, он бы так и притянул… Может, он на покосе, а может, и в кузнице…

Костю помог мне найти мальчишка. Около озерка Слепец, на сплавине Костя чинил продырявившуюся комягу. Рядом лежали сети, липовый черпак и зесло…

Выслушав мою просьбу, ветеран нахмурился.

– Вспоминать – душу бередить… Ладно, доскажу… Спасибо, что пришли. Ватагой веселее… Бывает, не с кем и рыбу половить… Без дружков живу. Кто старше меня, кто млаже. Ровесников нет – сложили головы.

День стоял теплый и ласковый, над Слепцом кружили дикие утки.

Рассказ Кости был прост и суров.

– …Кто там? Кто? – тревожно спросили из-за двери. – Пароль?

– Белый камень, – ответил мальчуган.

Дверь с шумом открылась, и Костя увидел подземелье с низким каменным сводом и корявыми стенами. На валуне теплилась жировая плошка, огонек ее был похож на осенний осиновый лист. На полу, на снопах соломы лежали раненые: смутно белели бинты, слышались стоны.

В древности в подземелье был, видимо, склад: в углу теснились дубовые пороховые бочки, грудой лежали огромные каменные ядра, а рядом с ними ствол от старинной пищали. По стене спускалась цепь грубой железной ковки…

– Под землей жутко, – признался Костя. – Темнота – глаз коли… Будто из полдня прямо в полночь попал… Сыро, пахнет что в погребе. Окоп пашней пахнет, а тут иной дух, тяжелый… Где идешь стоя, а где и ползком приходится. В одном месте на спине полз, извиваюсь, будто уж на болотине. Обвала страшно. Придавит, и сразу тебе могила – на веки вечные. Одно слово подземелье… Кто ад выдумал, тот точно под землей бывал.

– И в лазарете… страшно? – спросил кто-то из мальчишек.

– Нет, там потолок надежный, люди рядом, да и огонь всегда горел. Хочешь пить – воды целая бочка. Хочешь родничной воды, бери котелок, иди к тайнику, колодцу древнему.

– А как… в уборную? – смущаясь, спросил мальчуган и покраснел.

– Люди в древности не хуже нас были. Все у них имелось, и водопровод самотечный, и это самое – для грязного стока… Деревянные такие трубы, для изоляции берестой обложены.

– Душно… Очень?

– Что душно, то душно, но есть и такие места, где и ветер веет… А тишина-то, тишина. Будто уши ватой заложены.

– А теперь все это… цело? – с затаенной надеждой спросил я сам.

– Что-то, видно, и цело… Искать надо, копать… Фашисты нашли все-таки вход и выход, полезли под землю, а по ним – из пулемета. Тогда они привезли взрывчатку, рвать начали, замуровать наших решили. Замуровали намертво.

– И наши погибли? – испугался мальчуган.

– Вырвались… Клин клином вышибают. В одном месте ход близко к поверхности подходит, заложили шашек семь тола, подрывники и в лазарете были, и как бабахнут… Взрывом и пробило выход. Грохнуло под землей, фашисты и не услышали. Выбрались, а земля осыпалась.

Я спросил Костю, долго ли он был в подземелье.

– А часов шесть, не боле. Волю, понимаешь, почуял… В поле захотелось, в лес – на простор. На земле человек как птица, а под землей – вроде крота… Отпустили, как только стемнело. Прошел назад по подземному ходу, вышел на кладбище, а там – ольховые кусты, луговина. Не шел, а бежал. Река попалась – вброд перебрался. Полуживой, а верст сорок отмахал. Своих нашел быстро. Не поверите, каравай черного хлеба в один присест угрохал… Медсестра, как ребенка, рыбьим жиром поила. И сразу в бой угодил, в самое пекло.

– А гдe был второй выход? – перебил ветерана Саня.

– Чего не знаю, того не знаю. Вроде в крепостной башне, а вроде в стене камень отодвигался… Был и другой разговор. В крепости дома стояли, в угловой жил подпольщик Калачев. В честь его улица в нашем Порхове названа. Так будто выход был прямо в подвале. Копали тайник, видят – каменная кладка. Ну пробили ее ломами, видят – подземный ход…

Костя задумался:

– Это я так думаю, а про второй выход не слышал даже слова. А про первый молчать велели, только в особом отделе и рассказал… Теперь вспомню и думаю: не сон ли снился… Боюсь рассказывать, вдруг не поверят…

Костя нахмурился, опустил плечи. Я знал, что Костя был партизаном, знал о его храбрости, но столько лет не знал о главном. Видно, в душе человеческой есть свои тайники, свои подземные ходы, и найти их, ой, нелегко…

– Ушел я один, без товарища… Не знаю, вылечился он или нет, жив ли сейчас. Может, там, под землей, и остался. Искать – так фамилии не знаю. В лагере под номерами были, фамилии… придумывали…

Постаревший, в дешевом сереньком костюме, Костя совсем не был похож на бывшего воина, о котором с гордостью говорили командиры. Я знал, что все свои награды, партизанские документы и даже знак ветерана Костя отнес в Порхозский музей. Знал я и про Костины нелады с милицией: отобрали любимое ружье, которое Костя вовремя не успел зарегистрировать. Бывший полицай, отсидевший двадцать лет в Сибири, клялся-божился, что Костя угрожал ему ружьем…

– Да я бы его и кулаком зашиб, – в сердцах возразил Костя. – Без ружья дал бы буханицы!

Знал я и то, что Костя – тайная любовь многих его ровесниц, оставшихся вековухами-вдовами. Не знал я, оказа лось, только про Костин плен и невероятный побег…

– А, хватит… – Костя махнул рукой, встал. – Тяжело вспоминать… Не стар еще, а стариком себя чувствую… Другой и за сто лет столько не увидит.

К старой Просе я вернулся, неся на прутике полдюжины тяжелых латунных карасей. Проса засуетилась, вычистила и зажарила рыбу.

За ужином Проса, как всегда, рассказывала деревенские новости. Почти все они были радостными, колхоз шел в гору… Спать я, как и накануне, отправился на сеновал…

Утром, за завтраком Проса лукаво и многозначительно посмотрела на меня, негромко сообщила:

– А тебя вчера Зина спрашивала… По делу, говорит… Известно, какие дела между девицей и парнем. А уж хороша, краше, чем вербочка на пасху… Только тревожилась очень, что ты не вернулся… Решила, видно, что насовсем уехал.

Даже не позавтракав, я отправился в соседнюю деревню Лесная дорога оказалась сухой и крепкой, через минут десять я уже был у дома Зининой матери. Зина сбежала с крыльца, бросилась мне навстречу.

– Скорей к матери, она такое знает!

Мать Зины звали, как и мою хозяйку, Просой. Хмурая и усталая женщина оживилась, увидев меня.

– Вылитый Леня, весь в отца. – И, повеселев, добавила: – Ухаживал твой отец за мной, когда молодым был, до этой вот калитки провожал… Потом уехал куда-то, а я за другого вышла… Убили моего сокола, и отец твой погиб… Счастье, как лесной голубь, мелькнет да пропадет… Потом стоишь и думаешь: привиделось или вправду птица была?

– Ты о деле расскажи. – Зина легонько толкнула мать под локоть.

Женщина нахмурилась снова.

– Рассказ не короткий… Увели немцы моего сокола, взяли и увели… Вместе с твоим отцом увели, везли в одной машине… Потом они деревни жечь стали, а народ в лес двинулся… Весной девочек схватили, а мама моя, покойная, сама из лесу вышла: нельзя ведь девочек одних бросить. И осталась я одна-одинешенька. У кошки котят унеси и та с ума сойдет, а я ведь человек, лспття душа… Нашлось тут большое дело. Партизаны раненые в лесу лежали, вoT я для них что-то вроде лазарета и устроила…

– В газете писали – лазарет, а не вроде, – строго заметила матери Зина.

– Какой там лазарет, семь парней-то и было всего. Один, правда, тяжелый. Лекарств нет, бинтов даже нет. Фашист дом поджег, в чем была выскочила, полотенца и того не было…

Зина вдруг прижалась к матери, крепко ее обняла. Мать продолжала неторопливо:

– Знала я травы, отваров наготовила. Бинтов из своей новой льняной рубашки нарезала. Перед тем, само собой, в щелоке ее прокипятила… И лечу их, бедных, что ворожея какая… Тяжелый все бредил, а в бреду про какой-то обвал говорил. А полегче стало, позвал меня и говорит… В общем, рассказал, что в Порхове под землей его прятали.

Записав все, что рассказала мать Зины, я тут же отправился к Косте. Ветеран совсем не обрадовался моему приходу.

– Не люблю про это рассказывать, – признался Костя. – Не знаю, зачем и вам рассказал. Сам не верю… Может, в бреду все привиделось, лежал как мертвый, а меня вывезли из лагеря, в поле бросили… Очнулся – пошел по звездам. Отец говорил: над нашими холмами в полночь большая звезда горит, не знаю, как по-научному, по-нашему – Рысий Глаз… Вот я и шел на ту звезду.

Костя принялся перебирать сети, ушел в себя. Я понял, что ему хочется остаться одному.

– В Порхов приезжайте, к начальнику милиции. Хороший начальник, помог мне охотбилет выхлопотать, ружье по его приказу вернули. Майор… Сергей Михайлович Павлович. Ровесник мой. В войну тоже был партизаном… Наш, скобарь… Вот он что-то настоящее про подземные ходы знает. С ним говорить надо….

8

Я хотел ехать в Порхов один, но снова увязалась Зина.

Райотдел милиции прятался в парке, невысокий дом стоял среди вековых лип. В милиции было тихо, чисто, уютно.

Начальник принял нас сразу же, как пришли.

– Ого, целая депутация. Из Митрофании? Ну, чего там такого случилось? Все чудеса в вашем заозерье…

Майор был молод, смотрел приветливо, во взгляде его светилось деревенское радушие.

Я рассказал о цели нашего прихода, и лицо начальника райотдела стало серьезным, почти суровым.

Про подземные ходы в Порхове действительно ходят легенды. Особенно их распространяют мальчишки. Действительно, есть вход в подземелье в крепостной башне, есть выход на кладбище…

Зина достала из сумочки блокнот, тихо зашуршал карандаш.

– За точность сведений не отвечаю, но говорят, что подземным ходом пользовались подпольщики. Будто бы даже через подземный ход подпольщикам передавалась взрывчатка и оружиеСергей Михайлович говорит как по-писаному, точным и лаконичным языком следователя.

– Оружие и тол привозили на кладбище в гробах. Часовые обыскивали каждую подводу, что въезжала в город, не заглядывали только в гробы. С кладбища оружие по подземному ходу передавалось в крепость, там его прятали в подвале одного из домов.

Я спросил про подземный лазарет и подземные склады.

– Слышал и про такое… – Майор прищурился, хитро посмотрел на нас. Что, ничего нового? Ничего определенного? – И вдруг заторопился, заговорил быстро, сбивчиво: – В партизаны мальчишкой пришел… Отца фашисты расстреляли. Мстил, поезд под откос пустил… Есть даже справка. Ранен был, но легко… Армия пришла – стал пехотинцем… Отличился – дали офицерское звание. Младший лейтенант – не шутка… Одним из первых ворвался в Псков, когда отбивали его у фашистов… Стал адъютантом коменданта города. Вот тут я их увидел.

– Кого увидели? – привстал я, весь превратившись в слух.

– Людей увидел… Из-под земли выходили, из тайников, из подземных ходов. Были сведения, что фашисты выселили из Пскова всех до единого жителей, а нас встретили сотни псковичей. Жили под землей, прятались, ждали.

Я закрыл лицо ладонью, скрывая слезы. Наша семья дважды бежала из обоза, когда нас гнали в неметчину. Никто не хотел терять Родину. Люди убегали, прятались, шли к партизанам. Жителям Пскова оказалось негде прятаться – из города не вырвешься, в домах – фашисты. Но спасение нашлось люди ушли под землю, спрятались там, где прятались их предки много веков тому назад…

– Я сам тогда спускался под землю. – Майор встал, подошел к окну. – Не все люди вышли, не все знали, что город освобожден. Под землей были больные, раненые… Первыми, конечно, вышли подпольщики. Интересно рассказывали… В городе одни фашисты, а по ночам – стрельба, взрывы… Немцы думали, что это армейские разведчики. Увидели меня подпольщики – узнали. Отец-то с псковским подпольем был связан, многие в нашем доке бывали…

Сергей Михайлович долго молчал, видимо переполненный воспоминаниями.

– Помню все входы, выходы… Три – около Баториева Холма, два – рядом с Гремячей башней. Подпольщики все рассказали, показали. Под землей у них даже типография была. Был бы писателем – целый роман написал бы… Вхожу в тайник, а там кровати застеленные, стол, на столе – трофейная карбидная лампа. Светло, чисто… Смотрю, в углу древний сундук: крепкий, дубовый, обит медью. Открыли сундук, а в сундуке древние ядра, меч сломанный, кольчуга и наши гранаты РГД, диски, патроны…

Слушая рассказ Сергея Михайловича, я не удержал горького вздоха…

Псковитяне были талантливейшими строителями. Псковские крепости, храмы и звонницы удивительно прочны и красивы. Камень под руками древних мастеров становился теплым, живым. Самобытная псковская архитектура – предмет удивления и восхищения. Псковичи были прекрасными строителями не только на земле, но и под землей…

Известно, к сожалению, немногое. Исследователи прошли мимо псковских подземелий. Все выходы псковских подземелий надежно замурованы…

Замуровали в тот год, когда я поступил в институт. Заодно искалечили и многое из того, что уцелело. Нашлись люди, что рьяно выступали против идеи города-заповедника. Псков должен развиваться, расти, заявляли они. И заслоняли новыми зданиями древние, сносили то, что надо было беречь, словно строителям не хватало места на широкой равнине за рекой…

Вечерний автобус вернул нас с Зиной на родину. Это было счастье: рука в руке мы шли по скату холма, смотрели на озера и холмы.

На сеновал старой Просы я вернулся за полночь. Лег, укрылся овчиной. Дурманно пахло привядшей травой, в сене негромко шуршали мыши.

Сквозь дрему я увидел, что сижу внутри тесной камеры, в мягком кресле. Камера представляла белый цилиндр, кресло было похоже на самолетное. Ни окон, ни иллюминаторов не было, лишь крепко задраенная овальная дверь – тоже как в самолете. Камера мягко и неровно вздрагивала, и я решил, что я в космосе, и мне стало страшно…

На белой стене вспыхнули вдруг яркие и большие зеленые буквы. «Лиственка», – прочел я с удивлением.

Камера перестала вздрагивать, что-то зашипело, и дверь открылась. Прямо передо мной была светлая овальная площадка, вверх уходил узкий неподвижный эскалатор. Я шагнул в дверь, ступил на площадку, и эскалатор ожил – ступени его бесшумно поплыли вверх.

Я понял, что нахожусь не над землей, а в ее глубине…

Эскалатор быстро поднял меня вверх, и я очнулся в рубленом домике, похожем на древнюю часовню. В окне были видны холмы, лес. Распахнув тесовую дверь, я замер от неожиданности… Прямо передо мной лежали три глубоких светлых озера, и из среднего озера вытекала река. С трудом узнал я в ней узенькую некогда Лиственку, а в глубоких озерах – озерца моего детства. Но такими же, как прежде, были холмы и еловый лес на холмах. Ни деревянных, ни каменных домов не было. В венце покатого холма рассыпались похожие на юрты полушария, прозрачные и матовые.

Ярко голубело высокое летнее небо. Ни самолетов, ни аэростатов в нем не было. С холмов срывались разноцветные треугольники дельтапланов, парили над полем, над озерами.

Пронеслись дикие утки, на уровне дельтапланеристов пролетел ястреб-тетеревятник. На озерах было настоящее птичье царство: проплывали белые лебеди, утки – шилохвости, огари, мандаринки. Над опушкой черной тучей пронеслись тяжелые тетерева. Впервые в жизни я услышал, как одновременно кукуют десятка полтора кукушек…

Богатырская метровая трава густела передо мной. Сквозь траву шнурком пробивалась тропа. Я двинулся по траве…

Прямо перед собой я увидел высокий серый камень с неровными глубокими буквами:

«Здесь была битва, похоронены русские воины. XIII век».

Рядом с темным камнем был ослепительно белый. Ярко зеленели буквы – такие же, какие я видел в подземной камере.

«Здесь был бой с фашистами, похоронены партизаны. 24 июня 1942 года».

Вдруг я увидел девочку. Она стояла на тропе и, казалось, ждала меня. Лицо девочки было знакомым. Больно сжалось сердце, я смотрел и гадал: кто же она? Может, это двоюродная сестра Маша, что погибла в деревне Гусино в пылающем доме в сорок третьем году?

Я понял, что пришел в будущее, а не в прошлое, а девочка просто похожа на далеких своих ровесниц…

– Здравствуй, – сказала девочка. – Я – Маша.

В деревнях здороваются с каждым повстречавшимся человеком, я не удивился, поздоровался с девочкой.

Девочка улыбнулась и протянула мне руку.

Только тут я увидел, что я тоже совсем еще мальчуган, лет десяти-одиннадцати. На ногах у меня были легкие, похожие на джинсы брюки, мягкие кожаные башмаки. Льняная рубашка не стесняла движений, шелестела от легкого ветра. Маша была в сарафане, босиком, в венке из лесных цветов…

– Почему нет самолетов? – остановил я свою спутницу.

– Почему… самолетов? – удивилась Маша. – Да это и первоклассники знают… А… ты прилетел на землю!

Я ничего не ответил, и Маша заторопилась, зачастила, будто отвечая назубок выученный урок.

– Самолеты были неэкономичны, загрязняли атмосферу, часто случались авиационные катастрофы… Разумное человечество оставило только межпланетные корабли и аэростаты для лесоводов и геологов. Неэкономичными, загрязняющими среду, опасными были почти все виды транспорта… Подземные коммуникации позволили избежать опасности, повысить скорость…

– А где заводы, фабрики, города?

– Ты хорошо знаешь историю, – заметила Маша. – Конструктивисты обнажали технические механизмы, обнажение считалось символом прогресса… Разумное человечество спрятало индустрию под землю, позволило человеку остаться наедине с природой…

– А плантации, сады, пашни?

– Пахали только в двадцатом веке. В середине двадцатого века русский ученый Терентий Мальцев предложил новые методы. В начале двадцать первого века…

Я вдруг увидел, что поле, по которому мы шли, – пшеничное…

– Маша, а машины?

– Они безопасны и просты. Комбайны похожи на большие пылесосы, а сеялкой может управлять дошкольник.

Мы вышли на дорогу, и я увидел сожженную в сорок третьем году свою деревню.

– Музей прошлого, – сказала Маша негромко. – Вчера наши мальчишки здесь ночевали. Не захотели идти домой, вот и остались.

Я узнал свой дом, школу, омшаник, в котором стояла наша корова. Посреди деревни, как и в пору моего детства, стояли елки, вдоль дороги тянулась изгородь из окоренных жердей.

– Иди… я подожду… – Маша потупилась, замерла около крыльца.

Все, даже крыльцо, было таким, как когда-то. Вбежав на крыльцо, я нырнул в секи, на ощупь нашел двэрную скобу, открыл тяжелую дверь…

И в доме все было знакомым, понятным. На столе, как и прежде, стоял самовар, возле печки светлела новенькая дежа… Пол в горнице был чисто вымыт, на полу лежали солнечные пятна. Я узнал все. Брызнули слезы, краски смазались, словно сквозь слой воды, я увидел красный сундук, сети с берестяными поплавками, зимние удочки, похожие на скрипичные смычки….

Время пошло рывками, перепуталось. Маша куда-то вела меня, зачем-то мы бежали… На лугу был погреб, тот самый, в котором мы прятались во время боя. На озерном берегу увидели землянку, окоп с зелеными гильзами от трофейного пулемета… Потом молча сидели на берегу, смотрели в глубокую прозрачную воду. Все было как в моем детстве: лениво покачивались камышины, дремал в водорослях латунный линь, проплывали лещи в сверкающих тяжелых латах… В уреме пахло водяными огурцами, хмелем, ольховой корой…

Нахлынула дрема. Когда я вновь открыл глаза, то увидел, что вместе с Машей сижу в камере подземной дороги…

На белой стене ярко вспыхнули зеленые буквы:

«Порховская крепость»…

Поднимаясь на эскалаторе, я увидел, что Маша выросла и я вырос тоже… Я держал девочку за руку, Маша улыбалась, и на щеках ее были мягкие ямочки…

Крепость была такой, как в древности. Большая каменная чаша была залита светом…

Раннее утро застало меня за работой. Сидя у окна, я записывал слова для словаря Псковской области. Старая Проса негромко диктовала:

– Значит, так, болотные слова: амшара, болотина, багно, вязель, зыбцы, плав, проница, топель… Как не знать, местность-то наша водивая, болотлизая, без поршон по ягоды и ходить нельзя. Ягод-то много… После черники губы синие, в роте – как в болоте…