Текст книги "Рассвет на Непрядве"

Автор книги: Олег Алексеев

11

– Мама, – попросил вечером Антон, – расскажи про старое, про нашу деревню, про Поле…

– Что же я тебе расскажу? – Усталая женщина присела к столу, ласково посмотрела на сына. – В гражданскую войну девочкой была. Помню, как по Куликову шла конница… Тогда я еще ничего и не понимала-то… Эго потом народ как будто проснулся.

От волнения лицо женщины помолодело, вспыхнуло румянцем.

– Ударницей я была, в Москву на слет посылали. Брат уехал в Воронеж, долго учился – не погибни на войне, был бы ученым. А ведь в глухой деревне родился…

– Мам, – смущенно проговорил Антон, – я про давнее спрашиваю. Может, ты что от стариков слыхала, песню какуюнибудь?

– Может, про эту войну рассказать? Как фашисты золотой крест хотели снять с нашей церкви? Так ты сам хорошо помнишь…

– Гостю расскажи, а я запишу…

– Слышим, самолет летает немецкий. Небольшой такой, наверно, разведывательный. К брюху петля проволочная привязана. Ходит кругами, норовит крест петлей зацепить. Раз промахнулся, другой раз промахнулся, потом зацепил, а провод, на тебе – лопнул! Видно, и в самолетике что-то повредилось, сразу пошел на снижение. Сел прямо в поле.

Женщина с охотой вспоминала прошлое:

– Недолго они тут хозяйничали. Помню, вечер, спать надо ложиться, а я всем своим одеться потеплей велела, на пол легли… Все люди знали, что наши наступать будут. Как ударят вдруг пулеметы, как задрожит земля – конница наша мчится… Летят, шашками блещут!.. – В деревне знали, что будет бой. Немцы не знали, а люди знали. Один старик в поле за соломой пошел к зароду, а за зародом – конные, четверо или пятеро. Лейтенант в бинокль на немецкие позиции смотрит. "Иди, – говорит, – дедусь, в деревню, скажи всем, чтобы не спали, ждали гостей желанных…"

Мать продолжала:

– Жутко перед боем. Мы в сарае жили – в доме-то фашисты хозяйничали. Легли, лежим, я ухо к земле приложила. И голоса слышу, топот глухой, подняла голову – ничего не слышу, будто вода в уши попала. Понимаешь, даже птицы не пели… Будто и они ждали… Ветер, и тот стих, лист не шелохнется, трава не прошелестит. Только осины и шумели, будто им всех страшнее…

– Мам, – сказал Антон, – а какой-нибудь древний рассказ помнишь?

– Слыхивала многое. Старики любят рассказывать, петь любят…

– Про Куликовскую битву что-нибудь?

– Говорили. Да ведь поди разбери, что быль, а что небыль. Говорили, что татары ночью деревни жгли, утром в Дону вода была черной от сажи… Говорили, что после битвы много раненых коней в округе осталось… Слыхивала, один татарин от страха в лисью нору залез – заступами откапывали. Много чего слышала. Воронов столько налетело – будто туча над холмом встала.

– А про ветер говорили? – Антон торопливо записывал все, что рассказывала мать.

– Говорили и про ветер. Сначала он дул в лицо нашим, а после полудня подул в лицо татарам…

– Мама, а песни?

– И песни про битву разные пелись. Одну даже помню. Мать Антона сняла с головы темную шаль, распустила снежно-седые волосы. Тихо полилась песня:

 
Белый камень, белый камень,
Белый камень на горе.
Будто в воду милый канул,
А уехал в сентябре.
Может, он нашел другую
И в другой заходит дом?
На сережку дорогую,
Все поведай, быстрый Дон…
С битвы ехали герои,
Не сказали ничего…
Может, взят землей сырою,
Может, ранило его?
Вот еще одна сережка
Тихо канула на дно.
По воде бежит дорожка,
А в воде темным-темно.
Белый камень, белый камень,
Белый камень на горе…
Будто в воду милый канул,
Не вернулся в сентябре…
 

Допев песню, женщина посмотрела на меня:

– И в старину так было, и в наше время от горя слезы рекою текли. Двое у меня не вернулись – муж и братишка. Отец и дядя товарища твоего… Вот и пригодилась старая песня.

Антон зашелестел карандашом, по памяти записывал слова песни.

– От прабабки чудное слыхивала. Будто был один воин ранен тяжело, лечили его в здешней деревне. Сам он был с севера, тосковал по дому, все к реке ходил, смотрел на воду, а потом ему девушка полюбилась. Так и не вернулся на родину, только оберег на родину отослал, матери, чтобы знала, что не погиб. Прабабка говорила, что наш род от того воина и от той девушки, в которую он влюбился…

Достав из-за пазухи оберег, я положил его на стол…

– Такой, как этот?

– Может, и такой, кто знает… За веками – как за холмами.

– Это вещь Валентины, женщины из нашей деревни… Я рассказал все, что знал, и мать Антона задумалась, низко опустив голову.

– Выходит, она вроде как родственница нам с сыном…

– Очень уж дальняя, – вздохнул Антон.

– Нет! – вскинула голову его мать. – Близкая, самая близкая. У нас тоже почти никого не осталось. И у нас весь род вороги погубили, война ведь за войной!

Женщина обернулась ко мне:

– Адрес, пожалуйста, скажи. Напишу Валентине, как могу – так и напишу. В гости позову, она одинокая, я одинокая, вдвоем веселее…

Антон весь ушел в себя, слова матери, видно, глубоко легли в душу.

 
Белый камень, белый камень…
 

Мать Антона вновь запела…

12

Совсем еще маленьким мальчиком я услышал рассказ о том, что рядом с нашей деревней, в кургане-могильнике, похоронены древние воины. Страшно было идти на могильник, но я пошел и, поднимаясь по скату холма, увидел вдруг убитых. Рядом со мной лежали оброненные щиты, поблескивали кольчуги павших воинов, ветер развевал их волосы, рядом на кочках сидели черные вороны.

Страх прошел, и я увидел, что на могильнике расстелен лен, в стороне лежат еще не развязанные снопы, а черные вороны оказались обыкновенными головнями.

Трудно было даже представить Куликово поле после битвы.

На Куликово поле вышли лучшие сыны русской земли, и многие из них полегли в битве… Нужно было сберечь старых и малых – сберечь любой ценой. Если бы к Мамаю подоспела подмога – полегли бы все. Но воины князя Дмитрия были готовы и к этому.

Никто не думал о собственной жизни.

Псковичи, новгородцы – люди свободной земли – не убоялись плена, не убоялись рабства. Нужно было спасать русского человека, его тихую, добрую душу… Спасать любою пеной.

Битва ушла за холмы, и на Куликовом поле утвердилась страшная тишина, которую нарушали лишь стоны раненых.

Пленные и раненые татары бросали оружие, со страхом смотрели на русских, но тех, кто уцелел, воины князя Дмитрия не трогали и словно не замечали.

Убитых было в несколько раз больше, чем живых; мертвые лежали, сжимая оружие, в броне, в шлемах; живые стаскивали кольчуги, снимали тяжелые шлемы. По старым боевым законам доспехи надевались перед битвой и снимались сразу после нее…

Перепуганные лошади жались к лесу, к воде. Их ловили коноводы, навязывали в засеке.

Будто во сне, смотрел я на порванные кольчуги, на окровавленные повязки, брошенные мечи и разбитые щиты.

Убитые лежали на каждом шагу, но поле битвы не было мертвым, оно оставалось живым, и битва, казалось, еще не окончена. В позах погибших были отвага, решительность, ярость. Даже мертвый воин оставался верен своему характеру,

Среди груды тел боком, как-то неловко лежал чернец Пересвет. Кольчуга его была помята копытами, шлем сплющен; битва не тронула лишь лицо великого воина; оно было таким же бледным, как и перед битвой. Смерть не успела его обезобразить, лицо монаха дышало спокойной смелостью и отчужденностью.

Придавив врага, застыл воин в иссеченном шлеме, в кольчуге, похожей на изорванную выдрой частую сеть. Мертвое лицо было грозным и угрюмым, рука мертвой хваткой сжимала рукоять кованого топора. Пять убитых врагов лежало перед жестоким воином.

Огромный татарин лежал, разметав тяжелые руки, лицом вниз, крепко прижимаясь к земле, словно хотел отнять ее у кого-то…

Рослый чернец, товарищ Пересвета, увяз в груде убитых, окровавленный меч был воткнут в пожню почти по рукоять, Волосы убитого смешались с травой, тускло поблескивал медный кованый крест. В лице погибшего можно было прочесть лишь жажду мести…

Послышались радостные голоса: из дубравы, держа под руки, незнакомые воины вели князя. Дмитрий был без шлема, без меча, голова замотана полотняной повязкой. Князь прихрамывал, неловко держа левую руку. Перед битвой лицо князя было совсем юным, теперь же оно стало лицом взрослого мужчины.

Убитые лежали валами – убитый на убитом. Всюду валялись щиты – русские, татарские, оброненные, пробитые, разбитые. Рядом с погибшими людьми застыли погибшие лошади. На самом Куликовом поле было много убитых русских, но рядом, в степи, лежали одни татары, перебитые воинами Засадного полка. Чтобы победить, врагу не хватило воинов. Татары были уверены в успехе: не щадя своих жизней, шли напролом. Даже на лицах мертвых татар были написаны злость и ярость. Но татары не думали, что русичи будут стоять так стойко, что они не бросят в битву все свои силы сразу…

Дико, отчаянно ржали раненые кони, бились в ужасе, калеча раненых людей. Отступая, татары бросались в воду, и теперь по течению плыли косматые малахаи Вода в реке стала мутной, темной от крови. В крови были мечи и топоры, от крови потускнели кольчуги…

Войско татар было огромным, в сече они не щадили ни себя, ни врага. Ради того чтобы победить, Мамай готов был пролить реки крови. Хитрость послов и щедрые дары не могли его обмануть. Его дипломатия была проста: он повелевал, а русские должны были его слушать. Мамай видел себя властелином, русских князей – рабами, а остальных русичей – ряба ми рабов.

Дмитрий не знал, выиграет ли битву, не знал, что будет потом, но знал, что надо убить страшную мысль о рабстве, показать татарам и миру русскую храбрость, и не только храбрость – братское единение.

Поле битвы было похоже на лес после буревала. Погибли тысячи людей. Такой битвы не бывало и быть не могло, но она случилась.

13

Вновь пришли мы с Антоном на Куликово поле. Кулики проносились над Доном, слышались голоса диких уток.

– Слушай, – толкнул я под бок товарища, – а лебеди есть?

– Нет, и старики не помнят, чтобы жили.

– Значит, не гнездятся… А у Блока несколько раз в "Куликовом поле" про лебедей сказано… Блок был осенью, когда стояли стога. Помнишь:

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:

Не вернуться, не взглянуть назад.

За Непрядвой лебеди кричали,

И опять, опять они кричат…

– Тогда, видно, гнездились… Старики говорят, перед гражданской войной болотина была огромной, а совсем старые помнят, что в разлив вода как в озере стояла. И леса были – с колками, с медведями. Большие леса.

Я спросил у Антона, кем был его отец.

– Колхозником, землю пахал. Бегу к нему, а на тракторе флажок красный будто огонь горит… А дядя в школе учителем работал. Во-он в той деревне…

Я вспомнил о своем отце, который тоже был деревенским учи гелем. Отец мечтал поехать на Куликово, говорил мне об этом. Знаменитое поле представлялось мне огромным, с холмами-горами, с широкими реками, с темным лесом – такими были мои родные места…

Куликово поле оказалось иным. Я опустил плечи, словно на них вдруг лег тяжелейший груз.

Антон горячился:

– Ученые спорят, а место битвы – вот оно. В летописи сказано, что войско Дмитрия подступило к самому Красному холму. Бились вот здесь, а справа и слева были лес, засеки.

Мне больше всего хотелось найти место, где стоял полк Правой руки. Земляки стояли насмерть. И татарам не удалось их даже потеснить.

Странное чувство не покидало меня ни на минуту: будто я ходил здесь когда-то, перебирался вброд через Дон и Непрядву…

Нужно было возвращаться в Москву, но Антон медлил, водил меня по осенним полям около стогов.

– Пора, – сказал он наконец решительно.

Дома быстро пообедали, мать Антона вынесла на крыльцо рюкзак с картошкой и корзину яблок; Антон закинул за плечи рюкзак, я взял корзину, и мы по тропе зашагали к большаку.

Вышли на широкую луговину.

– Лебеди! – закричал вдруг Антон. – Вон, вон, над Непрядвой!

И тут я увидел вереницу больших белых птиц. Устало махая крылами, лебеди тянули в сторону Куликова поля. Я видел темные клювы летящих птиц, вытянутые шеи и снежные подкрылья…

Больно замерло сердце: лебеди, показалось, вернулись из того далекого-далекого времени.

14

Поздно ночью мы вернулись в Москву. Товарищи уже спали, и мы с Антоном, чтобы не разбудить их, сняли возле порога обувь, тихонько прошли каждый к своей кровати.

Я не заметил, когда Антон поставил на подоконник «видящий» шар, но едва голова коснулась подушки, увидел его на обычном месте, словно Антон и не брал его с собою.

Стихи пришли неожиданно. Мне даже поначалу показалось, что их мне нашептывает Антон:

 
Вороны летали семо и овамо,
Воины убиты в некоси лежали.
Горлица залетная глухо ворковала,
И трава поникла от туги и жали.
 

Я еще раз увидел поле древнего боя, раненых, прихрамывающих лошадей, убитых воинов, утонувших в траве.

 
На смоленом струге плыл я издалека,
Из лесного края, с озера Чудского.
Смерть на поле брани оказалась легкой…
Покачнулось поле – поле Куликово…
И душа, как птица, улетела в дымку,
И темно вдруг стало, как в закрытой скрыне.
С верным арбалетом я лежал в обнимку
На болотных кочах, будто на перине…
 

Две последних строки, как это часто бывает, опередили первую и вторую.

 
Будет вечно сниться мне одно и то же:
Что бежит Непрядва к озеру Чудскому.
 

На ощупь я нашел бумагу и карандаш, почти не различая буквы, переписал стихи, вписал недостающие две строки:

 
Слышен топот, кони мечутся на пожне.
Захлестнула сердце вдруг тоска по дому…
 

Это были точные строки: умирая, воин уже ничего не видел, а только слышал ржание коней; перепуганные, потерявшие хозяев кони носились по полю храпели, стучали подковами. Лишь вечером сумели их, наверное, сбить в табун коноводы. Раненых лошадей, по преданию, воины оставили местным жителям.

Пленных и раненых татар победители пощадили, дали им землю, разрешили поселиться и жить…

Антон неожиданно проснулся, встал, присел на краешек кровати рядом со мной.

– Долго добираться до ваших мест? За половину суток успеем? Успеем… Вот и хорошо. Знаешь, пока все спят, расскажи про Чудское озеро, про вашу деревню… про Валентину… Да, а как ее отчество?

– Ивановна, – ответил я, улыбаясь.