Текст книги "Рыцарь Христа"

Автор книги: Октавиан Стампас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Я бродил по всему городу, но больше всего времени проводил на обширной площади, обрамленной густым пальмовым лесом, которая некогда была поприщем огромнейшего Соломонова Храма. Здесь, у ворот Шаллекет, пресеклась жизнь моего Аттилы, и где-то здесь, быть может, бродила его душа. Постепенно в мысленном моем зрении восстала полная картина храма, особенно хорошо он представлялся мне почему-то с одной невысокой горы на северо-востоке. Там мы стояли однажды с Авудимом, и этот непревзойденный знаток иерусалимских древностей, великолепно очертил мне, где что располагалось. На месте некрасивых огромных мечетей – аль-Омар и аль-Акса – мне привиделся изящный, украшенный множеством колонн, храм Скинии Завета, к которому со всех сторон вели многоступенчатые лестницы, я увидел храмовые площади, заполненные народом, принесшим многие жертвы для возжигания на жертвенниках, я увидел сами жертвенники, от которых густо воздымались клубы дыма; увидел и Литостратон, с помоста которого Пилат произнес приговор Царю Иудейскому, но и, указуя на Спасителя, молвил: «Се человек!»

Прошла неделя после того, как пала оборона Иерусалима, и вот, в дом ко мне, а я жил в небогатом доме у одного христианина неподалеку от Соломонова Храма, явился рыцарь Пуассон-де-Гро и велел мне идти на Сион туда, где под разваленной по приказу Годфруа мечетью и впрямь были обнаружены остатки более древнего строения. Там намечалось какое-то крупное событие. Я все еще очень сильно скорбел по Аттиле, и меня мало интересовали события окружающей меня жизни, но ослушаться приказа Годфруа я не мог, и отправился следом за Рональдом.

На Сионе, пред очищенным древним фундаментом, был возведен из обломков мечети каменный помост. Я намеревался занять место внизу, под ним, но Годфруа, стоящий на помосте в окружении самых прославленных вождей похода, сделал мне знак, чтобы я тоже поднялся к ним. Взойдя по ступеням наверх, я сначала оглядел толпу, собравшуюся на площади, затем – тех, кто окружал Годфруа. Помимо Боэмунда Антиохийского, Танкреда, Раймунда Тулузского, обоих Робертов – Норманнского и Фландрского, Бодуэна и Евстафия, а также множества епископов и священников во главе с папским легатом, я обнаружил здесь, на помосте, людей совершенно мне незнакомых. Один из них в монашеском одеянии чем-то напоминал того страшного человека, которого я сбросил в бездонный колодец на горе Броккум возле Вероны, и мне тотчас вспомнились предупреждения Аттилы. Но этот человек, при всем его сходстве, очень мило улыбался и не имел того черного выражения лица, как у того колдуна на Броккуме. Гораздо больше поражало воображение лицо другого человека, тоже одетого в монашескую ризу – в нем настолько сквозило что-то медвежье, что можно было подумать, будто это сын человека и медведицы или медведя и человеческой женщины. Еще один странный тип, одетый в каком-то римском вкусе – я сам не знаю, что странного было в нем. Лицо этого человека лет сорока было сплошь покрыто морщинками, а большие, совершенно бесцветные глаза таили в себе непостижимую глубину, будто этому человеку было лет двести.

Первым заговорил папский легат. Речь его была пресной и незажигательной. До Адемара ему было далеко. Затем вышел Пьер Эрмит. Но и он на сей раз был как-то косноязычен и, кажется, сильно растерян и чем-то удручен. Зато третий оратор, какой-то епископ из Калабрии, произнес речь, полную великолепных риторических оборотов, сравнений и эпитетов. Когда он говорил, казалось, что пламя вот-вот исторгнется из его уст. Поскольку предыдущие ораторы говорили о необходимости избрания короля Иерусалимского, я ожидал, что епископ из Калабрии возьмет сторону норманнов, но вопреки моим ожиданиям, он, как и Пьер Эрмит, вовсю расхваливал подвиги и достоинства герцога Годфруа. Я с удивлением заглядывал в лица Раймунда Тулузского и Боэмунда Антиохийского, но не видел в их лицах ни беспокойства, ни обиды, ни возмущения. Они терпеливо выслушивали речи выступающих, а когда заговорил Боэмунд, я еще больше поразился – он тоже стал петь хвалы Годфруа и уверять собравшихся в необходимости короновать именно герцога Лотарингии. Раймунд не стал выступать, он только махнул рукой своим людям, когда они возроптали и принялись громко кричать, что их предводитель гораздо больше заслуживает королевского титула нежели Годфруа, про которого они кричали, что он герцог без герцогства, сапожник без сапог. Раймунд помахал им с таким видом, будто хотел сказать: «Вы правы, но я ничего не могу поделать, все уже решено».

Наконец папский легат обернулся к Годфруа и громко вопросил его:

– Имея полномочия, данные мне папою Римским Урбаном Вторым обращаюсь к тебе, герцог Годфруа Буйонский и Лотарингский, согласен ли ты принять из наших рук корону короля Иерусалима?

Прямой, как тополь, горделивый, как олень, и грозный, как медведь, Годфруа оглядел собравшихся, выдержал паузу и ответил:

– Нет.

Ответ его вызвал такой ропот в толпе, что стоящие на помосте с трудом могли расслышать друг друга, а они тоже принялись восклицать что-то, недоумевая, в чем дело.

– Нет, – еще громче воскликнул Годфруа, и ропот стал стихать. – Нет, – произнес он тише, потому что наступила тишина. – Я не могу принять златую корону здесь, где Царь Славы венчался короной терновой.

Все стали смотреть друг на друга, кивая головами, восхищаясь ответом герцога. Я представил себе, что бы сказал сейчас Аттила, а точнее – не мог представить, укорил бы он герцога или похвалил. Ответ был прекрасный, это бесспорно, но у меня вдруг возник вопрос, что стоит за этим ответом. Неужто герцог, не имеющий ничего, кроме войска, продавший все свои земли, и впрямь отказывается от владения городом, от титула, который достается ему по праву. Разве не он захватил Иерусалим, не он первым вошел в Гробницу Господа?

– Я не приму короны, – продолжил Годфруа. – Но если вы удостаиваете меня великой чести сделаться покровителем этого Святого Града, я согласен именоваться Защитником Гроба Господня. Такой титул, как мне кажется, не оскорбит Бога.

Толпа одобрительно загудела. Папский легат оживился и снова заговорил:

– Ответ герцога является лишним доказательством того, что мы сделали правильный выбор. Сей герой обладает не только доблестью небывалой, не только самоотверженностью и бесстрашием, не только благочестием и набожностью, но и прекрасной скромностью. Защитник Гроба Господня – таков будет титул первого короля Иерусалимского, и пусть отныне каждый обращается к нему именно так – «патрон».

Затем встал вопрос о присяге, но Годфруа сразу закрыл его, подтвердив свою присягу василевсу Алексею и не требуя ни от кого присяги себе.

– Благополучие на севере, которое обеспечивается полным подчинением константинопольскому владыке, для нас важнее всего, – сказал он. – Имея одного покровителя в лице папы Урбана и другого в лице императора Восточной империй, мы в надежных руках.

Затем, после того, как был совершен молебен, и Годфруа вновь, уже официально, провозгласили Защитником Гроба Господня, состоялось освящение основания древнего храма. Здесь, на Сионе, по замыслу Годфруа, должна была возникнуть надежная твердыня – аббатство Божьей матери Сионской. Работы по восстановлению древнего храма должны были начаться уже с завтрашнего дня.

Когда все кончилось, Годфруа подошел ко мне и сказал:

– Прошу вас, граф, отправиться теперь вместе со мною в Иоаннову обитель, нам нужно будет кое-что решить вместе.

– Слушаюсь, патрон, – ответил я, впервые и с удовольствием называя его этим титулом.

Мы отправились вместе в обитель рыцарей Иоанна Крестителя, расположенную на западной оконечности города. Там жили братья Буйонские сразу после завоевания города. Странно, но меня по-прежнему не оставляло чувство, что Аттила где-то рядом, будто он едет у меня за спиной, и у меня есть надежная защита в его лице. Странно потому, что когда я один отправился с Кипра и совершил путешествие в Венгрию и на Русь, а потом вернулся один в Антиохию, у меня не было такого чувства его постоянного присутствия рядом. А сейчас, когда Аттилы не стало, он словно навсегда остался со мной.

Орден Иоанна Иерусалимского имел небольшую, но весьма благоустроенную обитель на южном склоне Голгофского холма. Обнесенная каменным забором, утопающая в зелени, обитель внешне производила весьма уютное впечатление. Пилигримы, добравшись досюда, получали долгожданное отдохновение и покой. Здесь скрывался и Раймунд Тулузский, когда за несколько лет до начала крестового похода побывал в Иерусалиме как паломник, повздорил из-за чего-то со стражниками, потерял в драке глаз и зарубил одного стражника досмерти. Ордену тогда удалось откупиться от властей и благополучно переправить графа Сен-Жилля в Европу.

Во время осады города рыцари ордена, оставив Иерусалим заблаговременно, воевали в отряде у Бодуэна. Обитель подверглась разграблению, но, как выяснилось, самые ценные вещи и реликвии рыцарям удалось спасти, припрятав их в надежном месте еще когда крестоносцы находились в Антиохии и лишь собирались двигаться на Иерусалим. Теперь, успев привести обитель в Божеский вид, они радушно встречали нас. Мы направились в довольно мрачное помещение, где некогда томился под стражей апостол Петр и откуда он был чудесно изведен ангелом. Кроме меня и Годфруа, там собрались все вожди похода, трое рыцарей ордена Иоанна. Пьер Эрмит, капеллан Роберта Норманнского по имени Арнульф и один из лучших рыцарей в войске Годфруа – Робер де Пейн. Странные люди, на которых я обратил внимание, стоя на помосте, собранном из обломков мечети, тоже были тут.

– Кажется, все собрались, – оглядев присутствующих, сказал Годфруа. – Отлично. Прежде всего, разрешите мне поздравить капеллана Арнульфа – решено, что он будет Иерусалимским викарием, то бишь, временным исполнителем обязанностей патриарха. Второе: нам необходимо установить систему иерархии в освобожденном Иерусалиме. Позвольте представить вам трех моих советников, выходцев из лучших европейских монастырей.

Он по очереди представил трех странных мужчин. Похожего на броккумского колдуна звали Ормус, медведеподобный носил соответствующее имечко – Урсус note 13Note13
  Медведь (лат.)


[Закрыть], а человек с выцветшими глазами был представлен как Артефий.

– Посовещавшись с ними, я пришел к такому решению – ввести особую систему управления в городе. Поскольку я единодушно избран Защитником Гроба Господня, в моих руках будет вся власть в Иерусалиме. Исключение будет сделано лишь для рыцарей-госпитальеров, владельцев этой славной обители. Учитывая заслуги их ордена, за ними сохраняется автономия, а земли, лежащие вокруг южного склона Голгофы, навсегда принадлежат им. Непосредственно мне будут подчиняться три рыцаря-сенешеля – рыцарь Христа и Гроба, рыцарь Христа и Сиона и рыцарь Христа и Храма. Они, по своему усмотрению, должны будут выбрать себе трех рыцарей-командоров, каждому рыцарю-командору пусть подчиняются три коннетабля, каждому коннетаблю – три шевалье, каждому шевалье – три кавалера, каждому кавалеру – три приора, каждому приору – три центуриона, каждому центуриону – три новициата, каждому новициату – три меченосца и так далее. Если такое количество подчиненных будет излишним, систему можно будет сократить, допустим, остановившись на центурионах или даже приорах, как низшем титуле в ордене. Эта система уже, как говорят, хорошо испробована на Востоке и приносит большие плоды. Строгая дисциплина и повиновение исключают возможность разногласий и раздоров. Во всяком случае, я убежден, что нам стоит попробовать.

– Даю голову на отсечение, что эта система обеспечит освобожденному Иерусалиму безопасность и процветание, – сказал тот, которого звали Ормус. Странное чувство все больше поднималось во мне. Во-первых, я сразу же узнал систему шах-аль-джабаля. Во-вторых, я что-то не мог никак припомнить, есть ли такое христианское имя – Ормус, уж больно похоже на зороастрийского бога Ормузда. В-третьих, христианину, а уж тем более монаху, не пристало клясться головой. И, в-четвертых, уж очень Ормус смахивал на Гаспара, нашедшего покой в бездонной дырке на горе Броккум.

– Итак, – продолжал Годфруа, – мы делим город на три части – восточную, лежащую вокруг Соломонова Храма, южную, которая располагается на склонах Сиона, и северную, вокруг храма Гроба Господня. Сейчас трое из присутствующих должны будут принять на себя обязанности рыцарей-сенешалей. Прежде всего следует избрать рыцаря Христа и Гроба. Поскольку сей орден будет под моей особой опекой, позвольте мне самому назначить его главой графа Людвига фон Зегенгейма, которому я особо доверяю.

Я никак не ожидал такого решения доблестного Годфруа, и был несказанно польщен. Но вместе с тем, я увидел, как вспыхнули гневом глаза всех присутствующих.

– Патрон, – ответил я герцогу Буйонскому, – если вы не рассердитесь, я бы попросил вас сделать меня рыцарем Христа и Храма, ибо это место стало для меня особенным – там погиб мой оруженосец Аттила, и мне хотелось бы находиться там, где его могила, коль уж вы удостаиваете меня такой чести – сделаться вашим сенешалем.

– Отныне вы будете рыцарем Христа и Храма, – сказал Годфруа и, подойдя ко мне, заставил меня встать на колени. Я встал пред ним, и он, возложив на мое плечо лезвие своего Стеллифера, торжественно произнес: – Я, Годфруа, Защитник Гроба Господня, посвящаю графа Людвига фон Зегенгейма в звание рыцаря Христа и Храма. Да хранит он святыню христиан – поприще Соломонова Храма, где Господь наш изобличал книжников и фарисеев, изгонял торгующих и где он был осужден на крестные страдания.

Поднимаясь с колен, я подумал, что в самой по себе системе, которую Годфруа предлагал позаимствовать у шах-аль-джабаля, нет ничего плохого, как нет ничего плохого в человеческом теле, которое может достаться и праведнику, и нечестивцу. Польщенный тем, что меня выбрали покровителем Соломонова Храма, я перестал настораживаться, тень недоверчивого Аттилы отступила от меня.

Затем патрон предложил титул рыцаря Христа и Гроба своим братьям, но ни тот, ни другой не согласились – Бодуэн объявил о своем решении возвратиться в Эдессу, а Евстафий сказал, что он мечтает двинуться вместе с Раймундом Тулузским на Дамаск.

– Да, прошу и мне не предлагать ничего такого, – поспешил вставить свое слово Раймунд. – Я не намерен пока что вставлять свой меч в ножны.

– И я, – сказал Боэмунд.

– Разумеется, и я тоже, – добавил Танкред.

– Я уезжаю во Францию, – заявил Гуго Вермандуа.

– В таком случае – Робер де Пейн, которому я доверяю как человеку доблестному и остроумному, – несколько раздраженно отрезал Годфруа и, подойдя к страшно обрадованному Роберу, посвятил его в рыцари Христа и Гроба.

– Осталось назначить рыцаря Христа и Сиона, – произнес Урсус, когда Робер де Пейн встал с колен. – Мы считаем, что им должен стать один из главных вдохновителей крестового похода – Пьер Эрмит, рыцарь-монах. Согласен ли ты, пламенный герой Пьер?

– Если так угодно господу, – кивнул Пьер и тотчас же был посвящен в рыцари Христа и Сиона.

– Теперь – самое главное, – заговорил Артефий, и я поразился его голосу, услышав его впервые. Это был голос мертвеца, вставшего из гроба, если только можно вообразить себе, как изъясняется такой мертвец. – Все, что произошло сейчас на ваших глазах и все, что вам пришлось услышать, должно остаться в тайне, я понимаю, что тайну трудно сохранить, особенно когда ты не слишком заинтересован в ее сохранении, но я обязан предупредить вас, что тот, кто проговорится о нашем священном сборище, станет испытывать крупные неприятности.

– Значит, – перебил меня Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа, – сообщая мне эти подробности, вы чем-то рискуете?

– Возможно, – ответил я, – но мне кажется, вряд ли они найдут меня в киевском монастыре, где я намереваюсь провести вторую половину своей жизни, если, конечно, мне суждено прожить еще столько же.

– Что же происходило дальше? – с интересом спросил жонглер. – Сработала система троек?

– Да, – отвечал я, – она оказалась очень удобной, но дело не в том, что она сработала, а в том, что люди владельца замка Аламут все-таки оказались замешаны в создании иерусалимских орденов.

– Как?! Не может быть!

– Увы, может. К сожалению, со взятием Иерусалима оканчивается славная история крестового похода и начинается история, полная неприятных загадок, подвохов и ловушек, я сожалею о том, что решение уйти в монастырь созрело у меня только теперь. Мне нужно было еще раньше решиться.

– Почему же именно монастырь? А ваша Евпраксия? Разве она не дождалась вас?

Сердце мое сжалось от воспоминаний о том, как после похода я приехал в Киев, и какие известия ждали меня там. Помолчав немного, я скрипнул зубами и сказал:

– Нет, не дождалась. Но стоит продолжить обо всем по порядку. Если на сей раз хасасины не пожелают захватить корабль, надеюсь, мне удастся довести свой рассказ до конца.

Глава II. ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ

Вновь я проплывал мимо Кипра, острова, где, по убеждениям греков, родилась их богиня любви. Мы с Гийомом всматривались в очертания кипрского побережья, и я размышлял о том, как наивны были древние, веря в то, что каждому понятию в мире соответствует особое божество. Всякий человек любит по-своему, у одного любовь такая, у другого – такая, и всеми ими распоряжается одна богиня любви? Почему бы не представить себе трех богинь любви? Одна – богиня счастливой любви, другая – богиня несчастной, третья – любви умеренной и спокойной. Каждой из этих трех могут подчиняться три богини помельче. Скажем так: богине счастливой любви подчиняются богиня счастливой, но бездетной любви, богиня счастливой и многодетной любви и, наконец, богиня счастливой любви с умеренным количеством потомства…

Мне так понравилось мое размышление, что я вмиг построил целую систему греческих богов и богинь подобную системе шах-аль-джабаля, которую Годфруа Буйонский пытался ввести в иерусалимских орденах. В который уж раз, Христофор, я плыл через Медитерраниум, стремясь к той, которую не в силах был разлюбить ни двадцать лет назад, когда она была женой императора Генриха и я пытался заставить себя не поддаваться чувству, ни девять лет назад, когда я приехал в Киев, где ожидала меня ужасающая новость, ни два года назад, когда она стала монахиней, а значит, уже никогда не будет моей женой, ни теперь, когда все должно было бы уже перегореть в моей душе, переплавиться и затвердеть.

– Как все же хорошо, что мы не бессмертны! – горько рассмеявшись, вымолвил я, глядя на далекий берег Кипра и кружение белоснежных чаек, провожающих нашу галеру.

– Что ж хорошего? – усмехнулся Гийом, – Нет, я бы хотел стать бессмертным. Уж больно хочется узнать, чем все дело кончится.

– Какое дело?

– Ну как… История человечества. Полагаю, мир уже настолько стар, что нам осталось еще два-три века. А может быть, даже меньше. Сейчас у нас от сотворения мира шесть тысяч шестьсот семнадцатый год. Подумайте только – через сорок девять лет наступит шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестой. Не страшит вас такая цифра?

– Нет, – ответил я, улыбаясь, – нисколько не страшит, потому что я знаю, что не доживу до этого года. И меня это радует.

– А вдруг доживете? Сколько вам тогда будет?

– Сколько будет?.. Да уж, поди, под девяносто.

– Есть надежда дожить.

– Не хочу, – твердо сказал я. – И не доживу.

– Эх, – вздохнул мой спутник, – а я бы хотел дожить до скончания мира. Но чтобы только силенки были такие же, как теперь, и можно было бы всюду ездить, все видеть своими глазами, слушать рассказы очевидцев. Где бы раздобыть эликсир бессмертия? Вам он никогда не попадался?

– Попадался, – ответил я, мрачнея. – Век бы его не видеть.

– Не может быть! – воскликнул Гийом, весь расцветая, как весенняя яблоня. – Обманываете!

– Разве я похож на человека…

– Да, да! – замахал он. – Вы никогда не обманываете, я знаю. Вы не похожи на человека, который может обмануть. Но неужто вам и впрямь попадался эликсир бессмертия? И неужто вы не воспользовались им?

– К счастью, нет, – сказал я. – Я вижу, вам не терпится поскорее узнать об этой истории, но потерпите, я все расскажу в свое время, а сейчас – слушайте, что было после образования трех новых рыцарских орденов в Иерусалиме.

И я принялся рассказывать о тех грустных временах, когда плоды нашей славной победы стали покрываться подозрительными темными пятнышками.

Хотя тень моего Аттилы и твердила мне постоянно, что лучше всего оставить Святой Град и отправиться в Киев, сложив с себя полномочия рыцаря Христа и Храма, хотя многое казалось уже и мне самому подозрительным, я все не мог покинуть чрезмерно уважаемого мною Годфруа и принялся за порученное мне дело. Прежде всего я назначил трех командоров. Киевлян Олега и Ярослава, которые доблестно сражались при взятии Иерусалима и, как дети, радовались всему происходящему. Третьим командором я назначил одноглазого Роже де Мондидье, славного малого, неиссякаемого весельчака и отчаянного рубаку, с которым я сдружился еще под стенами Никеи. В нем было некое неуловимое сходство если не с самим Аттилой, то с персонажами бесконечных историй о Вадьоношхазе… Не бесконечных, а увы, навсегда умолкших!

В трудную минуту усталости, отчаяния, скорби, уныния Роже мог развеселить и утешить любого. Особой популярностью пользовались его разнообразнейшие истории о том, как и где он потерял глаз. Стоило только спросить его: «Эй, Роже, я что-то запамятовал, где это ты свой глаз потерял?» – и тотчас же, не моргнув единственным своим оставшимся, он начинал рассказывать очередную удивительную повесть, неизменно заканчивающуюся потерей глаза, и ни разу он не повторился, ни одна его история не была похожа на другую. Бывало, придут к нему двое поспоривших между собой чуть не до драки, и говорят:

– Роже, рассуди нас. Ты ведь потерял свой глаз в Африке, когда темной ночью спасался от преследования дикарей племени трехногих, и было так темно, что ты решил проверить пословицу «хоть глаз выколи». Ведь ты мне сам так рассказывал, а этот хлыщ утверждает противоположное.

– Еще бы! Роже, ведь ты мне говорил, что подарил глаз фее Стеллеолене за то, что она спрятала тебя от грозного мужа в одном из самых приятнейших мест женского тела. Подтверди!

– Не знаю, братцы, кто вам такую брехню про меня сочинил, – отвечал Роже. – На самом деле все было так…

И принимался рассказывать совершенно новую историю, не менее забавную, чем все предыдущие. Никто так и не знал, что же случилось на самом деле с потерянным глазом Роже де Мондидье, то ли настоящая история была пустячной, то ли постыдной, то ли Роже и сам ее забыл.

Этот веселый человек с радостью согласился быть командором в моем подчинении. Он помнил Аттилу, в котором некогда видел единственного соперника в искусстве рассказывания баек и которого оплакивал чуть ли не так же горестно, как я. Всем командорам я приказал выбрать для себя по три коннетабля, а чтобы каждый коннетабль нашел себе трех шевалье, и этого пока достаточно. Роже полностью выполнил мою просьбу, а вот Ярослав и Олег нет. И как я сразу не сообразил, что они с большим трудом объясняются на лингва-франка и не могут никем как следует командовать! Но людей покамест хватало. К тому же, ведь при каждом были оруженосцы. Лишь я пока не мог подыскать замену Аттиле. Кстати, Олег и Ярослав нашли себе оруженосцев-русичей, двух паломников из города Тмутаракань, пришедших в Иерусалим еще до осады и выдержавших в городе очень трудное время.

Мы начали с подробного изучения местности, вверенной в наше распоряжение. Мне досталась весьма обширная часть города, малонаселенная на севере и совсем не заселенная на юге, где вокруг территории бывшего храма Соломона простиралась тенистая пальмовая роща. В северной части подведомственного мне района находилось несколько добротных и замечательных строений, одно из которых оказалось бывшим домом прокуратора Иудеи Понтия Пилата, другое – дворцом Ирода, третье – домом священника Анны. Здесь же, как выяснилось, находилась и священная купель Вифесда, да вот только воды в ней уже давно не было – источник, дававший некогда исцеление больным, по какой-то причине иссяк, и на месте купальни теперь зиял овраг, поросший травой и кустарниками.

В качестве своей резиденции я выбрал башню Антония, над которой было водружено знамя ордена, придуманное мною – на белом фоне красный трехконечный крест, такой же, как на моем щите, подаренном мне Еленой Кипрской. Очень удачно – он одновременно был и крестом, и буквой Т, начальной буквой латинского слова «храм». Вместо анаграммы Христа над верхней перекладиной было написано: CHRISTUS ЕТ TEMPLUM.note 14Note14
  Христос и Храм (лат. ).


[Закрыть] Просто и понятно.

Осенью я намеревался отправиться в Киев и попробовать уговорить Евпраксию переехать сюда, в Иерусалим, коль уж мне выпала почетная должность рыцаря Христа и Храма, но события заставили меня отложить поездку.

Началось с разногласий между Годфруа и Боэмундом, которые едва не привели к вооруженному столкновению. В конце июля в Яффу прибыл большой флот из Пизы. На одном из кораблей приплыл епископ Пизанский Дагоберт. По неясным причинам, явившись в Иерусалим, он стал настаивать на том, чтобы его провозгласили Иерусалимским патриархом, а Боэмунд принялся его в этом поддерживать, требуя, чтобы Защитник Гроба Господня сделался вассалом Дагоберта. В общем, складывалось впечатление, что норманны готовятся к свержению власти Годфруа и провозглашению Боэмунда королем Иерусалимским и Антиохийским. Дело принимало скверный оборот, особенно, если учесть, что часть войска Годфруа ушла вместе с Бодуэном в Эдессу, а часть под началом Евстафия рыскала в окрестностях Иерусалима в поисках какой-то дурацкой удачи.

В этот напряженный миг грянуло известие о том, что калиф Каирский Фатимит ведет свое войско к Иерусалиму, и численность его армии достаточно велика, чтобы осадить Святой Град. Годфруа, продолжая настаивать на том, что теперь он – главная власть в городе, собрал на совет не вождей похода, а трех своих сенешалей – Пьера, Робера де Пейна и меня. Робер высказывал мнение, что нам не следует особо волноваться и достаточно перетащить в город все наши осадные орудия, дабы не повторилось то же, что было в Антиохии, и спокойно выдержать осаду, которая вряд ли будет долгой. Пьер Эрмит имел иную точку зрения. Он считал, что нам следует выступить из города и принять бой где-нибудь на подступах к нему, для чего есть все возможности, ведь войско Раймунда Тулузского все еще находится здесь. Я согласился с мнением Пьера, и Годфруа постановил готовиться к выступлению навстречу армии Фатимита.

Сразу же после празднования Преображения Господня – первого большого праздника в освобожденном Иерусалиме – полки крестоносцев двумя потоками, через Вифлеемские и Сионские ворота, двинулись навстречу врагу. Вновь зазвенели кольчужные доспехи, вновь затрепетали знамена, зацокали копыта тысяч лошадей, заскрипели колеса тяжело груженых телег. Мы снова шли воевать. Пройдя миль сорок, мы встретились с неприятелем неподалеку от города Аскалон, лежащего к юго-западу от Иерусалима. В численности мы превосходили армию Фатимита, но воины его ни в чем не уступали крестоносцам, а во многом даже превосходили. Особенно хороши были их всадники на верблюдах. Ловко управляя этими неуклюжими на вид животными, они столь же ловко владели оружием, нанося огромный урон нашему воинству. На крестоносцев, конечно, сильно повлияло расслабление, наступившее после достижения цели, после взятия заветного града. Но с другой стороны, ощущение победы было еще так живо, что оно помогало лучше справляться с врагом. Понеся большие потери, мы все же наголову разгромили армию египетского калифа, а остатки ее гнали потом до самой Газы. Плечо мое к тому времени успело зажить, рана лишь чуть-чуть давала о себе знать, и в этой битве я, помнится, испытал какой-то особенный восторг. За спиной у меня лежал освобожденный Иерусалим, и я рубился с врагом в охотку, с тем непередаваемым упоением, когда и умереть не жалко – ведь Гроб Господень наш. Но ничто не брало меня, и я вышел из битвы без единой царапины, защищенный Божьим благословением, попечительством Ангела-хранителя, любовью к Евпраксии и доспехами Елены. Как бы я хотел, чтобы и все были так же неуязвимы! Но, увы, сражение при Аскалоне омрачило радость победы горечью потерь. Там, неподалеку от маленького приморского городка, мне пришлось похоронить двух своих командоров – Олега и Ярослава. Да примет Господь их души в своем небесном Киеве! Осиротевшие оруженосцы по возвращении в Иерусалим отправились в родные края рассказывать русичам о подвигах и достойной гибели двух своих славных соотечественников.

Видя столь сильное поражение своих единоверцев, Аскалонский эмир присягнул Защитнику Гроба Господня и поклялся никогда не воевать против христиан. К западу и к югу от Иерусалима отныне устанавливалось надежное спокойствие. Брат Боэмунда, доблестный, но спесивый Танкред принял пышный титул князя Палестинского и Галилейского. Отныне ему подчинялись прибрежные территории от Газы и Аскалона на юге до Назарета и Геннисаретского озера на севере. Для обеспечения спокойствия на востоке войска Раймунда Тулузского спустились в долину Иордана и разбросали свои гарнизоны вдоль этой благодатной реки, в самом лучшем, живописном и сплошь состоящем из оазисов месте Святой Земли. Правда, после сражения при Аскалоне количество крестоносцев стало быстро таять. Те, кто чувствовал, что их долг исполнен, навоевавшиеся и нахватавшие добра и драгоценностей, спешили распрощаться со своими соратниками и толпами отправлялись в Яффу, откуда пизанские, генуэзские и венецианские корабли переправляли их в Европу.

Наступил октябрь, а я все еще пребывал в Иерусалиме, только собираясь отправиться в путешествие за своей Евпраксией. Я успокаивал себя, что к январю все же успею приехать в Киев и сдержу свое обещание – явлюсь до того, как моя милая разрешится от бремени. С некоторых пор, а после взятия Иерусалима в особенности, у меня появилась твердая уверенность, что на сей раз она благополучно переживет беременность и родит мне крепкого румяного русича, красивого, как мой отец, веселого, как Сашенька, и доброго, как сама моя Евпраксия.

Меня все больше и больше волновало состояние патрона. День ото дня Годфруа становился молчаливее, печальнее, мрачнее. Его явно что-то угнетало и мучило, энтузиазм, с которым он принялся наводить порядки в Иерусалиме в первые дни, стал угасать. После победы при Аскалоне он не надолго вновь ожил, но осенью впал в состояние, близкое к апатии. В разговорах я пытался разведать у него, в чем причина непонятной тоски. Однажды он не выдержал и признался: