Текст книги "Древо Жизора"

Автор книги: Октавиан Стампас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

– Подставить другую?

И другая щека обожглась ударом ладони великого магистра непризнанной ветви ордена. Рыданья матери раздались где-то в отдалении.

– Сынок! Что они сделали с тобой? Они убили тебя! – кричала Тереза.

– Забудь родителей своих и родственников своих, ибо враги человеку близкие его, – произнес Бертран де Бланшфор.

– Да, – кивнул Жан.

– Теперь поцелуй меня, – сказал магистр.

Двое тамплиеров поднялись с колен и, подойдя к своему господину, сняли с него блио. Бертран оказался в одних штанах-брэ и сапогах из мягкой кожи. На груди у него, прямо над левым сосцом, виднелся темно-красный шрам в виде равностороннего креста, и указывая на этот крест-шрам, де Бланшфор уточнил: – Сюда.

Жан нетвердой походкой подступил вплотную к магистру и, чуть склонившись, поцеловал крест-шрам на его груди. В следующий миг боль пронзила его грудь и, теряя сознание, он рухнул, подхваченный сильными руками тамплиеров.

Он очнулся лишь к вечеру следующего дня. Рана на груди болела, но не так нестерпимо, как тогда, когда он потерял сознание после обряда посвящения в тамплиеры у вяза. Его приподняли в постели и стали снимать и него повязку, туго обхватывающую верхнюю часть груди. Под повязкой у него оказалась уже подсохшая припарка из пряно пахнувших трав, а когда и ее сняли, Жан увидел над левым сосцом у себя свежий рубец в виде равностороннего креста, точь-в-точь такой же, как у, Бернара де Бланшфора.

– Все зажило даже быстрее, чем обычно, – сказал ухаживавший за Жаном тамплиер с очень смуглой кожей, так, что Жан подумал о нем, что он, должно быть, сарацин по происхождению, но вошедший в комнату Бертран де Бланшфор назвал его французским именем:

– Благодарю вас, Дени, вы блестяще справились со своим делом. Прошу вас теперь удалиться.

Смуглый Дени, поклонившись, исполнил приказание магистра.

– Я пришел поздравить вас, – обратился де Бланшфор к Жану. – Отныне вы комтур нашего ордена, и здесь, в Жизоре, образована новая комтурия тамплиеров. Через несколько дней, когда вы окончательно поправитесь, мы сможем вплотную подойти с вами к тайне жизорского вяза. Отдыхайте, брат Жан.

На другой день к нему впустили мать. Тереза тотчас же взялась со слезами причитать:

– Сынок мой, что они с тобой сделали, изверги! Мало им было твоего отца! Зачем же ты доверился им!

– Вы ничего не понимаете, мама, – жестко ответил он. – Ступайте прочь.

Еще через два дня Жан вовсю ходил, боль исчезла, рубец превратился в болячку и эта болячка уже начала отсыхать. Удостоверившись в том, что он полностью окреп, тамплиеры вновь собрались в полночь под раскидистыми ветвями жизорского вяза. Жану было велено встать спиной к стволу дерева, а лицом к ущербной луне. Сначала, все вместе прочитали вечерние молитвы, которые каждый христианин обязан читать перед сном. Затем Бертран де Бланшфор спросил:

– Комтур Жан де Жизор, ответьте нам, знаете ли вы, где находится священная гробница, над которой возведен замок?

– Нет, эта тайна закрыта для меня, – ответил Жан.

– Я верю вам. Взгляните на луну. Смотрите на нее и не отводите взгляд свой.

Жан повиновался. Он стал смотреть на луну, краем глаза видя, как тамплиеры молча двигаются вокруг необхватного ствола вяза, к которому он прислонен спиною. Голос Бертрана де Бланшфора стал читать какие-то странные заклинания:

– Час настал, и раскололся месяц, но даже если кто-то и увидит знаки на небесах, их охватит одно лишь отвращение, и отвернувшись от знаков, да воскликнут они: «Прочь, наваждение, прочь, временное колдовство!» И нарекут они ложью истину, и во власть страстей отдадутся, не ведая, что приходят сроки и уходят, и все движется чередом своим. Но вот приходят легенды и пронзают их как иглою, прикрепляя к званию и уводя от лжи. Комтур Жан де Жизор, знаете ли вы, где находится гробница, на которой возведен замок?

– Нет, не знаю, – ответил Жан, чувствуя в своем теле некое странное возбуждение. А Бертран де Бланшфор принялся дальше произносить непонятные фразы:

– Знание светлое, прочищающее разум, но мало его показалось им, и глаза их еще не открылись. Отверни взгляд свой от них в тот день, когда взыскующий воззовет к ним и поведет за собой в место, которое ужасно. Вот они выходят из могил и глаза их выпучены, как глаза саранчи, много их и все кричат: «Как же тяжел этот день!»

Слова, произносимые магистром, постепенно стали таять в мозгу Жана, сознание которого обволакивалось каким-то вертящимся сном. Ему чудилось, что он летит и падает, вновь взлетает и вновь камнем ниспадает вниз. Мимо неслись то какие-то стены, озаренные отблесками пожара, то распахнутые небеса, утыканные ослепительными алмазами звезд; то серые нагромождения скал, в причудливых изрезах которых виделись скорченные гримасы лиц, то розовые и голубые залежи облаков, манящие к себе своей нежностью и воздушностью. Несколько раз сквозь эти видения до него доносился один и тот же вопрос – знает ли он, где находится гробница, но он не знал и, с трудом шевеля губами, честно в том признавался. Вдруг ему увиделось как разделывают быка, сливают кровь, снимают шкуру, рассекают сухожилия и ребра, рубят тушу. Затем видение повторилось, но теперь разделывали не быка, а медведя, а когда с медведем было покончено, совсем жуткое видение явилось воспаленному сознанию Жана – убивали человека и, вылив из него кровь, разделывали его точно так же, как предыдущих животных.

– Комтур Жан, ответьте нам, где находится гробница?

– Не знаю.

Из груди убитого и рассеченного человека извлекали сердце, оно стучало в висках у Жана грохотом барабана, и целое озеро крови распахнулась у ног его. Он упал в это озеро и проскочил сквозь него, как сквозь облако, и тут он увидел широкое поле, над которым он висел так, будто кто-то держал его с неба за ногу вниз головой. Огромный вяз вздымался посреди поля, а в некотором отдалении от него зиял колодец, и Жан не мог не узнать его по каменному кресту, пристроенному рядом.

– Колодец! – произнес он громко.

– В тот день через все лицо, гневом пылающее, протащат их, приговаривая: «Вкусите же прикосновения Ада!» – прозвучал голос Бертрана де Бланшфора. – Комтур Жан де Жизор, где гробница?

– В колодце! – воскликнул Жан, почему-то уверенный в том, что говорит правду. Видения вмиг развеялись и, возвращаясь в реальность, он увидел себя стоящим спиной к жизорскому вязу в окружении тамплиеров и повторил твердо: – В одном из колодцев, стоящих во дворе замка, в восточном дворе.

– Вы твердо уверены в этом?

– Да, я видел поле, на котором были только вяз и колодец. Больше я ничего не видел. Но это именно тот колодец, что располагается в восточном дворике нашего замка.

– Прекрасно, – промолвил Бертран Де Бланшфор, и в следующий миг глаза его закатились, он растерянно охнул и повалился на траву без чувств.

На другой день они начали обследовать колодец. Воды в нем давно уже не было, и еще отец Жана собирался засыпать колодец, а камни использовать где-нибудь в нужном месте. Его желание почти сбылось – колодец был наполнен всевозможным мусором, который сбрасывали сюда Бог весть с каких времен. Вокруг колодца росла густая высокая трава, и лишь гранитный крест возвышался из нее, по преданию, воздвигнутый еще задолго до того, как был построен замок. Когда Жан задался целью найти гробницу, о которой говорила перед смертью Матильда де Монморанси, он, разумеется, как следует облазил окрестности колодца и перекопал все вокруг гранитного креста, но ему и в голову не приходило, что гробница может быть расположена внутри колодца, скорее всего на дне. Теперь же он был в этом уверен, хотя сам не смог бы объяснить, почему.

Поначалу ствол колодца легко освобождался от слоев мусора, но, чем глубже, тем эти слои были более слежавшимися, и в течение первого дня удалось проникнуть вглубь лишь на двадцать-двадцать пять локтей. На другой день раскопки продолжились, но лишь на третий день копатели добрались до самого дна, где закончилась каменная кладка. Там и впрямь было обнаружено странное надгробие, расчистив которое тамплиеры смогли прочесть сделанную на нем надпись довольно странного содержания:

URSUS ET ORNUS ORSUS ET ORCUSnote 5Note5
  Медведь и ясень, начало и смерть (лат.).


[Закрыть]

Под надписью располагалось изображение черепа и двух перекрещенных костей, а также гаммированного креста и шестиконечной звезды или розы о шести лепестках. Было принято решение поднять надгробие. Для удобства спуска и подъема в колодец кузнец выковал железные скобы, которые вбивались в ствол колодца по мере раскапывания. Всего таких скоб потребовалось более шестидесяти и располагались они на расстоянии полутора локтей друг от друга. Жан будто заранее знал, что ему не раз еще придется спускаться в этот колодец. Когда надгробие было с огромным трудом поднято, под ним распахнулся черный зев подземного хода, в который под крутой уклон уводили каменные ступени.

– Какая прелесть! – торжествовал Бернар де Бланшфор. Жан испытывал необыкновенное волнение. Ему не терпелось поскорее отправиться в подземелье, но пришлось ждать, пока подадут добавочные факелы и спустят на всякий случай мечи. Наконец, по приказу магистра, коннетабль Жорж де Куртре первым стал спускаться в подземелье, неся в руке яркий факел.

Магистр Бертран де Бланшфор последовал за ним, далее – Жан, а уж за Жаном – другие тамплиеры.

Впереди открылся длинный коридор, коим оканчивался лестничный спуск. Он имел некоторый уклон, так, что двигаясь по нему, тамплиеры неизменно углублялись еще дальше под землю. Идти приходилось зачастую очень низко нагнувшись. В некоторых местах коридор сужался до такой степени, что приходилось протискиваться боком. Наконец, они все очутились в огромном подземном зале, свод которого уходил высоко-высоко, так что свет факелов почти не долетал до него.

Нижняя часть зала представляла собой воронку. Девять концентрических кругов сходились книзу, где можно было увидеть черное отверстие. Спускаясь туда, тамплиеры обменивались между собой замечаниями:

– Знакомая картина.

– Неужто и здесь тоже самое?

– Вполне возможно.

– Кругов девять?

– Девять.

– Обидно будет, если опять пусто.

Подойдя к черному колодцу, расположенному на дне воронки, Бертран де Бланшфор бросил в него свой факел. Жан удивился тому, каким привычным жестом он это сделал. Но куда удивительнее оказалось то, что колодец, похоже, не имел дна. Факел уменьшился до светящейся точки, затем и точка угасла, будто улетев в бесконечность.

– Лучшее место для того, кто хочет припрятать чей-нибудь труп, не так ли, комтур Жан? – осклабившись, произнес магистр.

– Что это? – в ужасе спросил юноша.

– Я и сам задаю себе этот вопрос. Точно такие же скважины нам удалось обнаружить в Ренн-ле-Шато и неподалеку от Вероны, – ответил Бертран. – Судя по указаниям латинского свитка, подобных дыр существует множество. Нам пришлось немало потрудиться, что бы вычислить местонахождение скважины, о которой изначально было известно, что она расположена в Арморике. И вот она у наших ног. Отныне вы, комтур Жан, будете стражем этой бездонной шахты.

– А какова глубина ее? – поинтересовался Жан.

– Этого нам не узнать, да и не нужно. Плита, приваленная к входу в подземелье Ренн-ле-Шато, имела надпись: «Terribilis est locus iste».note 6Note6
  Ужасно место сие (лат. ).


[Закрыть] Странно, что подобной надписи не оказалось тут. Возможно, обитатели здешних мест боялись медведя, или ясень у них был каким-то знаком, что сюда нельзя. Здесь ведь обитали друиды, обожествлявшие деревья. Жорж, все ли готово к спуску?

– Да мессир. Я готов, – отвечал тамплиер Жорж де Куртре. – Позвольте, на сей раз, мне самому обследовать шахту.

Тонкий, но судя по всему прочный канат, целая бобина которого была прихвачена тамплиерами с собой в подземелье, привязали к поясу коннетабля Жоржа. Остальные взялись за канат и стали спускать смелого тамплиера в ужасную дыру, имеющую в диаметре порядка трех локтей, а то и меньше. Бобина разматывалась, уменьшаясь и уменьшаясь, а из жуткой глубины не слышно было никаких звуков.

– Похоже, что опять… – начал было Бертран де Бланшфор, как вдруг из мрака, в котором еле видно было свет факела Жоржа, раздался крик:

– Е-е-есть! Ха-ха-ха! Есть!

– Что там? – чуть не свалившись в дыру от охватившего его волнения, закричал магистр. Но коннетабль молчал некоторое время, потом из невероятной глубины донеслось:

– Тяните!

Бертран де Бланшфор велел сделать на канате отметку, после чего тамплиеры стали вытаскивать Жоржа. Нетерпение читалось в их вспотевших лицах, озаренных алым светом факелов. Когда де Куртре наконец появился, все ахнули – в руках у него был круглый золотой щит, лицо его сияло так, что, казалось, в подземелье сделалось вдвое светлее. От восторга он несколько секунд мог издавать лишь какие-то нечленораздельные звуки. Все жадно разглядывали находку. Щит был явно очень древний, золото в некоторых местах потускнело, а кое-где виднелись почти черные пятна, едва ли не все его пространство занимало изображение гексаграммы, вписанной в шестилепестковую розу, в центре этого выпуклого изображения виднелись еврейские буквы.

– Дени, – обратился Бертран де Бланшфор к смуглому тамплиеру. – Что тут написано?

Дени подошел ближе к реликвии, провел пальцами по выпуклым буквам, читая их, как читают надгробия слепые, и ответил:

– Сила и мышца моя – Господь.

– Это щит Давида, в том нет более сомнений, – дрожащим голосом промолвил Бертран де Бланшфор.

– Щит Давида… Щит Давида, .. – повторил трепетно каждый из тамплиеров, стараясь прикоснуться к священной находке.

– Там было еще что-нибудь, Жорж? – спросил магистр.

– Нет, мессир. Там было лишь небольшое углубление в стене шахты, и в нем покоилось это. Но можно ведь спуститься глубже, хотя там, докуда я спустился, дышать было нечем.

– Роза Сиона, – вновь обратив свой взор на реликвию, блаженно произнес Бертран де Бланшфор. – Комтур Жан, поздравляю вас, вам довелось в столь юном возрасте присутствовать при грандиозном событии. Много столетий назад римляне, разграбив и разрушив храм Соломона в Иерусалиме, привезли в Рим множество священных реликвий иудеев – ковчег Завета, в котором хранились скрижали, данные Моисею на горе Сион, великий семисвечник, который евреи называют Менора, магические перстни Соломона, гусли и щит Давида и многое другое. Потом, когда Римская империя стала разваливаться, какие-то неизвестные ценители всех этих сокровищ стали искать способ перепрятать их в надежное место. Тогда, по-видимому, ими и были обнаружены в разных странах империи эти бездонные подземные скважины. Хотя, скорее всего, знание о них принадлежало человечеству гораздо раньше. В свитке, найденном нами в подземельях Тампля, колодец, находящийся на вершине горы Броккум, неподалеку от Вероны, назван «дорогой Энея к Анхизу». Но колодец Броккума, как и в Ренн-ле-Шато, оказался пуст. Нам удалось обнаружить лишь сами тайники, в которых уже ничего не было, кто-то успел побывать там до нас и поживиться. Сегодня нам крупно повезло, мы завладели щитом Давида, розой Сиона. Остается лишь с горечью гадать, что находилось в опустошенных тайниках и в чьи руки попал, может быть, сам ковчег Завета или волшебные перстни мудрейшего царя Израильского, Соломона.

– Теперь, – решил вставить свое слово в разговор коннетабль Жорж де Куртре, – когда у нас в руках щит Давида, мы можем восстановить единство Ордена и сокрушить всех нечестивых предателей и самозванцев, которые как проказа разъедают Тампль.

– Нет, не теперь, – возразил магистр. – Теперь вы снова спуститесь в шахту и положите реликвию туда, где она находилась. Мы должны дождаться, когда сарацины разгромят крестовый поход, когда среди нынешних, так называемых тамплиеров начнется раздор, когда негодяи Бернара де Трамбле сшибутся с негодяями самозванца, именующего себя Андре де Монбаром.

И когда они разобьют себе головы, явимся мы, неся в руках Розу Сиона – щит царя Давида. А покамест мы спрячем нашу реликвию на место и как зеницу ока станем охранять Жизорское комтурство. Жорж, вы готовы еще раз спуститься?

– Мессир, – вдруг вмешался один из тамплиеров, самый молодой после Жана, – господин де Куртре утомлен предыдущим путешествием в шахту. Разрешите мне выполнить ваше поручение.

– Хорошо, Шарль, я доверяю вам, – согласился Бертран де Бланшфор. – Но сперва надо, чтобы кто-нибудь сходил и принес другую веревку, я хочу, чтобы вы спустились еще хотя бы локтей на двадцать глубже. Сумеете?

– На пятьдесят локтей! – в запальчивости воскликнул молодой тамплиер Шарль. – О, если там еще какая-нибудь реликвия!

Пока дожидались посланного за веревкой, решили осмотреть стены и своды огромного помещения, в котором находились. Кое-где были обнаружены надписи на латыни: «Aulus Scipio Vascarpio», «Voco te, Orcus» и «Pene bona patria laccerare».note 7Note7
  «Авл Сципион Мастурбатор», «Взываю к тебе, Орк», «Падением нравов разоряет достояние отечества» (лат. ).


[Закрыть] Не оставалось никаких сомнений, что сделаны они были в эпоху гибели Рима.

Наконец, появился тамплиер с веревкой, которую тщательно увязали сложным узлом с уже имеющимся канатом, и, вскоре, держа в одной руке факел, а в другой реликвию, которая весила по меньшей мере ливров тридцать, Шарль отправился в шахту. Он благополучно добрался до тайника и оттуда донесся его голос, оповещающий, что все в порядке, щит водружен на свое прежнее место. Затем его стали опускать глубже. По сделанной отметке можно было установить, что Жорж де Куртре спустился на глубину в сорок локтей. Шарля опустили еще локтей на двадцать пять. Из колодца раздался его голос, но слов уже разобрать было невозможно. Бертран де Бланшфор приказал тянуть назад. В этот миг все, кто не держал веревку, увидели, как светящийся во мраке шахты глаз факела Шарля стал стремительно удаляться и растаял.

– Он уронил факел! – воскликнул Бертран де Бланшфор. – Тяните быстрее! С ним что-то случилось.

Когда беднягу Шарля вытащили наружу, он был мертв. Тамплиер по имени Дени принялся оживлять его, но ничего на помогало. Наконец, он встал, вытер пот со лба и тяжело вздохнул:

– Бесполезно. Он мертв. Судя по всему, у него лопнуло сердце. Возможно, там, на большой глубине, обнаруживаются скопления каких-нибудь ядовитых газов.

– Бедняга Шарль! – воскликнул Жорж де Куртре. – Он вызвался вместо меня и тем самым спас меня от смерти.

– Увы, но зато теперь мы можем точно быть уверенными, что глубже нет второго тайника, – сказал Бертран де Бланшфор.

В течение года в Жизоре была образована настоящая тамплиерская комтурия, во главе которой стоял шестнадцатилетний комтур Жан де Жизор. Не менее десяти-двенадцати тамплиеров постоянно проживало здесь. Над старинным колодцем, ведущим в ужасное подземелье, была возведена часовня, а сам колодец накрыли большой чугунной плитой, на которой были выбиты слова: «Здесь покоится прах храброго рыцаря Ордена Храма. Его звали Шарль де Бонвиль. Лето 6656 от Сотворения мира». Гроб с телом несчастного Шарля и впрямь стоял на самом дне колодца у входа в подземелье.

Жан де Жизор, любопытства ради, произвел расчеты. Ему интересно было, что находится на поверхности над тем подземным залом, где расположена бездонная скважина. Результат изысканий потряс его до глубины души. Выяснилось, что страшная шахта, быть может, ведущая прямо в ад, пролегает точно под тем местом, где растет великий жизорский вяз. Нетрудно было догадаться, что кто-то посадил это дерево нарочно, чтобы пометить место..

Небывалой величины вяз, выше которого не росло деревьев на сотни лье в округе, продолжал мощно шуметь листвою и жить полноценной древесной жизнью, упираясь корнями в свод подземной пещеры, летом осыпаясь крылатыми орешками, а осенью укрывая землю вокруг себя густым слоем опавшей листвы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Робер де Шомон наслаждался жизнью среди тамплиеров. Выехав вместе с отрядом, присутствовавшим при посвящении Робера в рыцари, а затем и в тамплиеры, он присоединился к войскам крестоносцев на полпути между Мецем и Регенсбургом. Огромное воинство, трепет знамен и хоругвей, воодушевленные лица – все производило на него радостное впечатление. Он восторгался красотой королевы Элеоноры, которая оказалась вовсе не такой распущенной, как о ней судачила молва, отправилась в поход вместе со своим мужем, вместо того, чтобы предаваться сластолюбию в легендарном замке Делис, которого, как выяснилось, не существовало на свете. Он преклонялся перед благородством короля Людовика и императора Конрада, видя в них новых Годфруа и Боэмунда. Но более всего он влюбился в тех, кому отныне повиновался, став новициатом ордена тамплиеров. Они заслонили для него и Элеонору и обоих блестящих монархов. И немудрено, ведь у них все было необыкновенно, во всем сквозила некая священная игра, связанная с какой-то особенной тамплиерской тайной.

Начать с того, что общались они между собой на особенном языке, которому Робер принялся с жадностью обучаться. Например, они не говорили «поесть», «поужинать», «пообедать», а говорили – "прочесть «Отче Наш». «Он два дня не читал „Отче Наш“ означало, что кто-то два дня ничего не ел. И наоборот, они там только и делают, что с утра до вечера „Отче Наш“ читают» значило, что кто-то где-то слишком хорошо живет и объедается. Сон у них назывался «встречей с ангелом-хранителем», а вместо «лье» или «мили» они обозначали расстояние «псалмами», которые по длине ничем не отличались от лье. Сражение они называли справедливостью Божьей, а свидание с женщиной – Божьим попущением. Начиная какое-либо дело, надо было произнести: «Не нам, не нам, а имени Твоему», а вступая в бой кричать что есть крику:

«Босеан!»

В отличие от подавляющего большинства воинов, идущих в поход, тамплиеры всегда четко соблюдали устав, предписывающий им определенные правила устройства лагеря. Прежде всего, они ставили палатку-часовню, в которой устанавливался святой образ и хранились реликвии. Совершалась краткая молитва и затем все вместе обустраивали сначала палатку для магистра, а потом для провиантмейстера и членов Ковчега, то есть, высших чинов ордена. И лишь после всего этого магистр трубил в рог и объявлял: «Располагайтесь, господа братья, во имя Господне!» Ни у кого не было такой дисциплины в установке часовых, в распределении пищи, в соблюдении молитв и постов, как у братьев храмовников. Злые языки поговаривали, что до недавнего времени ничего этого не было, и что, якобы, магистр де Трамбле возродил традиции Гуго де Пейна и Робера де Краона в страхе, что Бернар Клервоский проклянет, а папа запретит деятельность ордена, поддавшегося растлению во время Рене де Жизора по прозвищу Тортюнуар. Робер пропускал все мимо ушей и не верил, что как только темные подозрения будут сняты с ордена, в нем снова наступит пора разврата, а дисциплина и порядок исчезнут. Он видел, что в отличие от многих крестоносцев тамплиеры даже в разговорах не допускали, что можно чуточку пограбить местное население по мере продвижения на восток. Когда вышли из Вены и вступили во владения венгерского короля, император Конрад обратился ко всему воинству с требованием обращаться с венграми учтиво и не грабить, ибо народ сей здорово может за себя постоять, но небогатые рыцари, в основном брабантцы, наваррцы, фламандцы и саксонцы, несмотря на запрет императора, грабили, за что многих из них, по приказу Конрада, пришлось казнить, приводя в пример остальным бедных рыцарей Храма, которые исключают из своего ордена любого, кто хотя бы, заикнется о нечестной и легкой наживе.

Тамплиеры Бернара де Трамбле и впрямь отличались неприхотливостью и бессеребренничеством. Никто из них не рассуждал о потребностях своего кошелька или заботах желудка. Лишь изредка можно было услыхать от них: «Неплохо бы уж и „Отче Наш“ прочесть». И все равно о них сочинялись сплетни и многие, издеваясь над тем, что на печати тамплиеров изображен конь с двумя всадниками, частенько спрашивали;

– Эй, храмовник, что это ты один на коне едешь, где же твой напарник?

На это у каждого тамплиера заведомо был припасен один и тот же ответ:

– Если бы ты мог видеть по-настоящему, то увидел бы его – душа Гуго де Пейна едет со мной в одном седле.

Разница в ответах состояла лишь в том, что вместо Гуго де Пейна мог быть назван любой из ныне покойных рыцарей, прославивших орден – Андре де Монбар, Роже де Мондидье, Людвиг Зегенгеймский, Робер де Краон, Амбруаз де Шатору, Бизоль де Сент-Омер, Гуго де Лангр и так далее. Робер де Шомон решил всегда говорить, что с ним в седле – душа Робера де Пейна, его дальнего родственника, которого, после взятия Иерусалима, Годфруа Буйонский назначил рыцарем Христа и Гроба, и хотя орден сепулькриеров просуществовал немногим больше года, Робер де Пейн был славным рыцарем, и к тому же тезкой.

До Константинополя удалось дойти только осенью, к этому времени зарядили дожди, начались болезни. У тамплиеров прибавилось заботы – имея при себе разные восточные снадобья, они лечили больных, отказываясь от мзды. Ожидалось, что в столице Восточной империи будет отдых, пополнение провианта, передышка в долгом и трудном пути. Но василевс Мануил потребовал от крестоносцев, чтобы они не задерживались в его великом городе и весьма скудно пополнил запасы продовольствия. Переправившись через пролив, крестоносцы разделились на три потока – часть немецкого войска, под предводительством епископа Фрайзингенского двинулась вдоль берега Эгейского моря, обходя все заливы и бухты; Конрад горел желанием пройти дорогой первых крестоносцев через места знаменитых, сражений – Никею, Дорилей, Икониум; король Франции, войско которого было страшно обозлено на немцев, двигавшихся постоянно впереди и забирающих себе все подношения жителей тех местностей, через которые двигался поток, решил идти между епископом Фрайзингенским и императором – через Пергам, Смирну, Эфес и Лаодикию. Робер сожалел, что дорогой Годфруа Буйонского, Боэмунда Таррентского и Раймунда Тулузского пойдут не французы, а немцы, но таинственное звучание названий городов Апокалипсиса завораживало его слух, и он смирился, тем более, что тамплиеры одобряли путь, выбранный Людовиком.

Дожди не прекращались, и когда дорога пошла через горы, идти стало гораздо труднее. Вскоре пришло страшное известие о том, что войско германского императора было атаковано турками и почти полностью перебито, а сам Конрад поспешил возвратиться в Константинополь, чтобы там зазимовать и дождаться пополнения. Тревога наполнила сердца. Каждый знал, что в пути можно встретиться со злобными мусульманами и понести потери, но ведь не в такой же степени. Робер мечтал о битве. Ему казалось, что тамплиеры одни способны дать отпор любому количеству турок и вписать первую славную страницу в летопись этого похода. Но вскоре после Рождества, войско Людовика встретилось с остатками наголову разбитого войска епископа Отто Фрайзингенского, которые двигались куда глаза глядят, лишь бы подальше от того страшного места, где турки нанесли им сокрушительное поражение. От той пышности и воодушевления, с какими начинался поход, не осталось и следа. Ошалевшие от страха немцы кричали французам:

– Не ходите туда! Не ходите туда! Господь против нас!

Но Людовик остался непреклонен.

– Погибнем мы или пробьемся, – сказал он, – это наш путь, и – так хочет Господь!

В горах Лаодикии Робер, наконец, познал, что такое война. Здесь каждый день на крестоносцев нападали хищные отряды сельджуков, сначала осыпали стрелами, затем выскакивали, чтобы дать быстрый бой и снова скрыться среди расщелин знакомых и хорошо изученных гор. Робер жаждал настоящего сражения, но война оказалась подлым оводом, который нападал врасплох, именно тогда, когда ты его меньше всего ждешь, и жалил под лопатку или в загривок. Старшие тамплиеры берегли юного новициата, но дважды ему все же пришлось сразиться с турками на мечах. В первый раз это едва не стоило Роберу жизни – ему попался матерый, видавший виды турок, который весело улыбался, без труда отбивая яростные удары обезумевшего от страха Робера, затем вышиб из руки юноши меч и занес уж было свою огромную палицу, как вдруг командир Пьер де Бержерак подоспел на помощь и стремительным ударом поразил мусульманина в гортань. В другой раз Роберу повезло снова, когда турок заехал к нему со спины, и юноша каким-то чудом вовремя оглянулся, успел пригнуться и, сам не зная как, точно ударил турка острием меча в глаз.

В мальчишеских мечтах война представлялась Роберу чем-то красивым и торжественным, как парадный выезд участников рыцарского турнира. На самом деле, сражение являло собой мгновенную и беспорядочную схватку, где все молотят чуть ли не во что попало, рубят направо-налево в безумном остервенении, это длится долго-долго, но кончается молниеносно, едва успев начаться. Робер и сам не мог бы объяснить, что это такое, как происходит подобное разделение времени боя на краткий миг и страшную, полную ужаса, криков, звона, лязга и смерти, вечность. Одно он мог бы сказать со всей определенностью – он уже совсем не тот мальчик, который всего лишь несколько месяцев назад пришел в составе тамплиеров в Константинополь.

Трубадур Вернар де Вентадорн начал хворать еще на подступах к Адрианополю. Желудок его не держал в себе пищу, тело осыпали фурункулы, кожа чесалась и покрылась струпьями.

– Элеонора, – стонал и кряхтел он, – какого чорта вашему мужу не сиделось дома! Что он забыл в этом вшивом Леванте? Разве то, что с нами сейчас происходит, вписывается в рамки куртуазности? Разве это похоже на манну?

Королева жалела его, но, в то же время, в душе ее появилось тягостное чувство недоумения, как могла она столь долго делить ложе с этим тщедушным, тощим, а теперь еще и вонючим от постоянного поноса, телом. Как могли сладкие звуки поэзии отуманить ее глаза и чувства? Возрождения любви к мужу она так и не испытала, но, во всяком случае, в ней родилось уважение к нему, стойко переносящему все тяготы похода. Ее восхищали неподступные тамплиеры, двигающиеся в авангарде французского войска и почтительно обращающиеся с Людовиком. А значит, они ценили его, и он не совсем тряпка, как ей казалось все последнее время накануне похода.

Впрочем, не такие уж неподступные. Устав, конечно, предписывал им безбрачие и умерщвление плоти, но они исполняли эти предписания в разумных пределах, и даже в их лагерь нередко захаживали любопытные мадьярки, сербиянки и гречанки. Сенешаль великого магистра ордена, красавец Эверар де Барр, явно симпатизировал Элеоноре, и она старалась в куртуазной манере проявить свои ответные симпатии. В Константинополе Бернар де Вентадорн совсем занедужил. Грек-эскулап, обследовавший его, определенно заявил, что дело дрянь и трубадур больше не жилец. Бедняга Бернар бредил великолепными кансонами, которые стоило бы записать, если бы в них не было такого большого количества натурализмов, касающихся желудочных расстройств. В одной из таких кансон едкая лавина сарацин выскакивала навстречу крестоносцам непосредственно из прямой кишки, но доблестные рыцари размазывали их по земле и втаптывали копытами в грязь. Королева всплакнула над своей угасшей любовью к талантливому песнопевцу, но когда король, увидев ее слезы, предложил ей остаться в Константинополе и на корабле плыть в Антиохию после смерти или выздоровления трубадура, она ответила: