Текст книги "Постигая искусство прощения... (СИ)"

Автор книги: Оксана Аболина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Двадцать второе воспоминание. Пятнадцать лет.

Прятать и перепрятывать в новые укромные места блокноты всё тяжелее – их становится слишком много. Штук сто, а то и больше. В несколько приемов я перевожу их на дачу. Складываю у себя в комнате в бельевом шкафу, прикрываю сверху кучей тряпья. После очередной поездки в город их там не оказывается. На мой вопрос, где они, отец читает мне нотацию о том, что я захламила свою комнату, что макулатуру надо сразу сжигать, а не ждать, когда за меня это сделают другие. Я молчу. Я научилась, как Петька когда-то, шевелить скулами. Я целиком и полностью сосредотачиваюсь на этом занятии.

Двадцать третье воспоминание. Шестнадцать лет.

В принципе внешне почти ничего не меняется. Я много пишу. Но я начинаю чувствовать свою силу. Стоя перед зеркалом, я учусь выдвигать вперед нижнюю челюсть, угрожающе опускать брови и смотреть со зверским прищуром. Я говорю медленно и раздельно, вкладывая энергию в каждое слово. У меня получается не хуже, чем у отца. Окружающие начинают меня бояться. Одной фразой я могу поставить на место любого. В отличие от отца я использую силу только в тех случаях, когда я этого хочу. Но однажды, ломая волю одного из учителей, ставя его на место, я понимаю, что испытываю огромное удовольствие от унижения, которое он испытывает. Мне становится не по себе. Настолько не по себе, что я начинаю пытаться себя ограничить. Волей задавить то, что оживает во мне – первобытную дикую мощь. И чем больше я стараюсь это сделать, тем неуправляемей она становится. Я физически чувствую ее зарождение в себе, как она переполняет меня и сполохами прорывается наружу. Я начинаю вновь бояться отца – взаимодействия с ним. Я чувствую, что мы связаны, что я нахожусь под его влиянием и я понимаю, что пока он рядом, со мной будет происходить это неведомое преображение, которое мне инстинктивно нравится и которое я в себе ненавижу.

Когда он в очередной раз заводится по какому-то пустяку, я выпячиваю челюсть, прищуриваю глаза и выцеживаю сквозь зубы, вкладывая в слова всю свою ненависть:

– А ты знаешь, батя, ты ведь фашист.

В первый раз в жизни я вижу его растерявшимся. На его глазах я достаю из тайников свои блокноты, складываю их в рюкзак, надеваю его на себя и ухожу. Некоторое время я живу у своих друзей. Тем временем, оказывается, что у отца есть своя комната, отдельно от нас. Это новость для меня. И это помогает мне выжить – мама сумела договориться с отцом, чтобы он дал мне ключи от своей комнаты. Там есть все, что для меня нужно: стол, стул, шкаф, кровать. Правда, кровать детская, и спать приходится, скрючившись, но я довольно быстро выбиваю спинку ногами, после чего приспосабливаю стул как ее продолжение.

Теперь и мое имя стало табу. С мамой я встречаюсь на ее работе. Для меня наступают пять долгих лет вольницы. За это время я успеваю справиться с собой – мой характер меняется так стремительно, что те, кто не встречал меня месяц-два, не могут после поверить, что я – это я. Однако, это все-таки я.

Двадцать четвертое воспоминание. Двадцать один год.

Мама не выдерживает один на один с отцом. Я не подспорье. У меня своя жизнь. Мы по-прежнему встречаемся только на работе. Мама заболевает, она чахнет на глазах. Когда отец понимает, что она скоро умрет, он начинает применять всю свою силу на то, чтобы достать для нее отсутствующие в продаже лекарства, добивается приема у профессоров и академиков, но все напрасно. За три дня до маминой смерти он вспомнил обо мне впервые за пять лет и позвонил:

– Если ты хочешь еще увидеть мать живой, приходи домой.

Я пришла. Мама была без сознания. Она умирала все это время, и мы по очереди дежурили у ее постели. На третий день мама умерла. Это было ночью, в мое дежурство. Я разбудила отца. Он вскочил, схватил шприц, камфору, кодеин, начал вводить маме в руку. Что случилось, не понимаю. Мама ожила, полчаса хрипло дышала и опять умерла. Отец вновь ввел ей кодеин и камфору. И снова она ожила на полчаса. В самом конце она вдруг пришла в себя, посмотрела мне в глаза, и во взгляде ее было столько муки, что у меня хватило силы запретить отцу вкалывать ей лекарство в третий раз. Все было кончено. Потом были похороны, поминки, после чего я отправилась на тот адрес, где прожила пять лет. На двери комнаты стояло несколько новых замков.

Не могу объяснить себе, почему я тогда не пошла искать жилья у друзей, а повернула домой. Возможно, на меня подействовали разговоры приятелей отца о том, что после маминой смерти он сильно изменился и я должна его поддержать. Может быть, это. Может быть, чувство безнадежности. Может быть, то, что он остался один в моей, теперь уже только моей комнате. И я должна была отстоять ее.

Двадцать пятое воспоминание. Тот же год.

Я веду скрытную жизнь. Книги, рукописи я храню у друзей. После работы до вечера я торчу поочередно у всех своих знакомых. За время пятилетней борьбы с собой я вырастаю и созреваю до веры в Бога. Я тайно принимаю обряд святого крещения. Отец, разумеется, об этом не знает. Ни молиться в комнате, ни хранить дома иконы у меня, естественно, не возникает и мысли. Утреннее правило я читаю до середины в туалете, вторую половину – в ванной. Впоследствии я выучу его наизусть и буду читать по дороге на работу.

А сейчас. Сейчас у отца едет крыша. Он находит мамину коробку с письмами. Там весточки от старых, еще студенческих времен, друзей.

– Если она столько лет их хранила, значит, что-то между ними было, – говорит он мне. Он заставляет меня слушать свои фантазии насчет того, что у них было. Я уже далеко не тот выдержанный человек, каким была в шестнадцать лет. Однажды я срываюсь в истерику. Отец тут же успокаивается. – Вот видишь, – говорит он. – Ты просто психопатка. – Мне это что-то сильно напоминает. Но я не ухожу, как Петька. Что-то удерживает меня. Но каждый раз, как только отец начинает со мной разговаривать, я срываюсь в истерику. Чем раньше я ее начну, тем быстрее он закончит свою пытку.

Отец начинает искать маминых адресатов. Периодически находит их, я слушаю его долгие постыдные жуткие разговоры по телефону с мамиными друзьями. Среди прочих писем лежит Петькина открытка с 8 марта. Отец делает соответствующие выводы, которыми со мной делится, а после сообщает, что едет убивать Петьку. Мне кажется, он хочет, чтобы я стала его разубеждать, но я молчу. Когда он уходит, я начинаю молиться, чтобы Петька его убил, хотя мне трудно представить, чтобы тощий, субтильный брат мог одолеть массивного отца. Но я надеюсь на это. Иногда мелькает подлая мысль, которую я загоняю в угол сознания, что если отец убьет Петьку, то это тоже будет не так уж плохо – тогда его посадят, и я освобожусь от него на долгие годы. Увы! Он возвращается. Петька давно женат, и жена его, встав в дверях, не впустила отца в квартиру. Три часа шла между ними борьба. Все это время брат просидел, закрывшись в туалете.

Двадцать шестое воспоминание. Двадцать два года.

Я прихожу в гости к друзьям, забиваюсь в какой-нибудь угол и пишу до позднего вечера, стараясь никому не мешать и изображая из себя предмет привычной меблировки. В один прекрасный день эта радость жизни заканчивается. Несмотря на то, что даже в ванную и туалет я почти демонстративно хожу с сумкой, в которой храню то, что считаю нужным скрыть от отца, перед сном запихиваю ее в диван, на котором сплю до утра, тем не менее, у отца неведомым образом оказывается моя записная книжка. Не доглядела где-то, блин! Он начинает собирать досье на моих друзей. Он заявляет, что если я не буду приходить после работы сразу домой, то он напишет в КГБ. В тот же день я звоню всем своим друзьям и, не вдаваясь в подробности, рву со всеми отношения. Мне приходится хамить им, что в принципе мне несвойственно, ибо они не понимают, что на меня нашло. В принципе, друзья любят меня и не хотят со мной расставаться. Впрочем, ведь и я с ними тоже… Но приходится.

Двадцать седьмое воспоминание. Тот же год.

Отец подобрал на улице израненного бродячего пса. Выходил его и оставил жить у нас. Это была какая-то дикая помесь добермана с лайкой. Пса назвали Бимом. Моей обязанностью стало с ним гулять. Заниматься во время прогулок творчеством не получилось, хотя поначалу я на это сильно надеялась. То ли Бим был травмирован эмоционально, то ли просто не воспитан, но из всех команд он понимал только одну: «Дай лапу». Тогда он старательно подавал сразу две. Но никакие «Сидеть», «Стоять», «Место» на него не оказывали ни малейшего влияния. На прогулке он предпочитал только двигаться, рвал поводок и несся вперед. Я научилась писать кратко и афористично. Все, что придумывалось во время беготни с Бимом, записывала на работе в блокноты. Хранила их тоже уже только там.

Двадцать восьмое воспоминание. Двадцать три года.

Бим оказался неисправимым псом. Несмотря на все свои ухищрения, отец не мог заставить его перестать быть собой – нервной неуправляемой скотинкой. Он воровал со стола продукты, нагло лез мордой во все сумки, не слушал никаких команд, смотрел преданными глазами, и делал все по-своему. Однажды отец решил отучить его воровать конфеты. Взяв несколько штук, он не поленился просверлить в них отверстия, в которые, проявив ювелирную сноровку, насыпал молотый перец. От первой конфеты Бим ошалел и метался как оголтелый. После пережитого шока он стал осторожнее – продолжал воровать конфеты, но слизывал их слой за слоем, пока не добирался до перца. На этот раз отец был побежден. Тем не менее, он сумел сломать волю Бима, но все равно не тогда, когда сам этого ожидал.

Был очередной разнос по поводу моего поведения. Отец, как всегда, начал тихо, затем стал себя накручивать, багроветь, орать – я старалась молчать до тех пор, пока выдержу. Все было, как обычно. Только вдруг неожиданно для нас обоих Бим упал, протянул лапы, глаза его закатились. Отец ошеломленно, уставившись на пса, замолчал. Но Бим не умер. Через несколько минут он пришел в себя. Это был обморок. Постепенно к отцу вернулось самообладание.

– Вот видишь, – сказал он. – До чего ты довела собаку. Ты вообще с ней не гуляешь.

Год спустя, Бим вырвался на прогулке из ошейника и убежал. Он сумел остаться собой.

Двадцать девятое воспоминание. Двадцать четыре года.

Находясь внутри этой ситуации, не понимая, как из нее вырваться, не имея достаточно жизненного опыта, я не сознавала, что у отца постепенно развивается сумасшествие. У меня не было сомнений в том, что он изверг и садист, но мысль о том, что он ненормален, не возникала у меня никогда при его жизни. Вероятно, если бы я не нашла в себе в этот год силы вырваться от него, безумие ждало бы и меня. Чувство реальности происходящего постепенно уходило. Отец стал занимать весь мой мир, вытеснив собой все, что было в моей жизни. В этом мире появились своеобразные иллюзии. Так, мне стало казаться, что все можно исправить, если проявить выдержку и милосердие, спрятать поглубже ненависть, показать отцу все свои карты. На некоторое время моим девизом стало «Беззащитность – лучшее средство защиты». Возможно, в некоторых случаях так оно и есть, при наличии определенной порядочности и душевной чистоты. Я сильно просчиталась. Однажды, получив зарплату, я зашла в кондитерскую, купила большой торт, принесла домой и сказала, насколько сумела беззаботно:

– По-моему, нам пора начать новую жизнь. Давай начнем все с нуля. Забудем все, что было. Пусть этот момент будет точкой отсчета, когда все пойдет заново.

– Да? И как ты себе это представляешь? – издевательский тон отца сбил с меня молодую самоуверенность и спесь. Мне расхотелось начинать новую жизнь. Однако, я пыталась зацепиться за эту идею и упорно гнула свою линию – не поддавалась на его участившиеся провокации и скандалы. Кончилось это через несколько дней потерей сознания на работе и больницей.

В больницах мне приходилось лежать довольно часто. Я их воспринимала как санатории, где была возможность заниматься, чем хочешь. А мне по-прежнему хотелось писать. В этот раз, однако, меня охватила апатия. Ничего не хотелось делать, а только спать и думать, как избавиться от отца. Возникла мысль о фиктивном браке. Как ее реализовать – я не имела ни малейшего представления. Приближался день выписки. Врач написал отцу письмо, что у меня полное нервное истощение и что дома мне нужен покой. Отец пришел на разговор с врачом, беседа длилась долго. Из кабинета оба вышли недовольные. Меня выписали. По дороге домой он сказал:

– Ты сумела внушить врачам, что ты больна. Но меня ты не обманешь. Теперь я за тебя возьмусь.

От этого обещания мне стало не по себе. Выйдя на работу, я уличила момент, когда никого не было в канцелярии, перерыла личные дела всех сотрудников-мужчин, нашла лишь одного неженатого, пришла в его кабинет и сказала, что мне нужно замуж, можно фиктивно, можно нет. Но главное – срочно. Мой будущий муж думал два дня, потом согласился. Что нашло на него в тот момент – не знаю. У него была девушка, на которой он собирался жениться, были свои жизненные планы. Все это я лихо умудрилась разрушить в одно мгновение.

Тридцатое воспоминание. Двадцать пять лет.

Мы так и жили втроем в одной комнате. Отец уходить не хотел. Дать ключи от дачи или своей комнаты не желал тоже.

– Или мы живем все трое, или полный разрыв, – сказал он.

– Если ты ставишь вопрос так, то полный разрыв, – пришлось ответить мне.

– Хорошо, я уйду, – отвечал он. – Мне надо собрать вещи.

Вот уже год он никак не мог этим заняться.

Я пошла в храм посоветоваться со священником. Он сказал, что не видит другого выхода, как вывезти вещи отца в его комнату, поставить на дверь новый замок, а самим после этого, не впуская его к себе, постараться, лучше по телефону, объяснить ему, что мы его не бросаем, будем заботиться, но вместе жить больше не станем. Ну, и благословил на это.

Так мы и сделали. Дождались лета. Когда отец уехал на дачу, собрали его вещи, часть мебели и то, что он мог претендовать назвать своим, отвезли в его комнату, взломали там дверь, сбросили все и стали, наконец, жить по-человечески. Через знакомых известили отца о своем решении и поступке. Он не нагрянул, как мы боялись, даже не позвонил.

Спустя месяц нам пришло письмо. Отец писал, что мы его обделили, что в доме гораздо больше вещей и, поскольку мама не оставила завещания, то ее доля имущества при наследовании делится пополам, ну а вторая половина итак принадлежит ему. Посему он требует, чтобы мы продали книги, оставшуюся мебель, все – включая мамину одежду и перевели ему на счет три четверти денег, в противном случае он подает на нас в суд. А в конце – PS – шло замечание: что же вы такие плохие, ребята, украли ведь вы у меня сберкнижку на предъявителя – ай-ай-ай, нехорошо… Не забудьте и положенную на нее мне на похороны тысячу вернуть в целости и сохранности. Книжку мы не крали, вещи продавать не стали, все последующие письма отца, не прочитывая, разрывали и выбрасывали.

Тридцать первое воспоминание. Двадцать шесть лет.

Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Аптечный прилавок, отец, за моей спиной пятилетний сын. Сын только что родился, рядом с ним полугодовалые дети кажутся слишком большими. А этот – вообще гигант. Мне все время кажется, что в этом кошмаре заложен какой-то смысл, который мне надо разгадать. Но он ускользает все время, уходит, мучает меня.

Знакомые отца сообщают, что он продал дачу, поскольку собирается умирать и не хочет ее никому оставлять. Дом жалко, насчет того, что отец помирает, я не верю. С ним это случается каждый год, с моего рождения.

Рассказывают, однако, что он ездит по всей стране, останавливается у своих многочисленных детей. Каждую неделю я узнаю о том, что еще в какой-то точке Советского Союза у меня есть брат или сестра. Мне становится ясным, почему всю жизнь его работа была связана с дорогой.

Тридцать второе воспоминание. Двадцатьсемь лет.

Отец в больнице. Он, действительно, умирает. Я прошу одного из его знакомых зайти к нему и посмотреть, смягчился ли он хоть немного, готов ли к примирению. Знакомый возвращается и говорит, что отец, с порога, не здороваясь, спросил, не я ли, Петька или Янка послали шпионить за ним. Я не иду с ним прощаться. Никто не идет. Он умирает в одиночестве больничной палаты.

На похороны съезжаются со всей страны многочисленные братья и сестры, с которыми мне еще предстоит познакомиться. Старшая сестра – на пенсии, младший брат – школьник. Ощущение всеобщей неловкости. На похороны приходит много народу, среди всех – выделяется большая, держащаяся особняком группа немолодых мужчин, которых я никогда прежде не видела.

Соседи по квартире отказывают в проведении поминок там, где он жил. Поминки проводят у нас. Все сидят за столами, молча пьют и едят. Некому сказать доброе слово. Поверенный отца просит выйти детей и родных на кухню. Он читает завещание. «Сын Сергей из Таллинна должен мне две тысячи рублей, пусть он отдаст их моей внучке из Москвы Ирине, дочь Яна должна мне три тысячи рублей, пусть передаст их сыну Кестутису из Вильнюса…» Кто-то судорожно всхлипывает. Последняя воля – последнее издевательство над всеми нами. Начинается массовая истерика, каждому не терпится рассказать, что пришлось ему перенести от моего отца. Есть истории короткие, есть длинные, некоторые из них гораздо страшнее моей. Я успеваю выслушать всё. Остальные только говорят. Когда выплаканы слезы и выплюнуты последние проклятия, я возвращаюсь в комнату. Остальные подтягиваются за мной, рассаживаются опять за столы.

Вдруг выясняется, что есть, все-таки, человек, который хочет произнести тост. Он из компании тех немолодых мужчин, которые, похоже, между собой все знакомы. Этот человек намного моложе отца, хотя почти уже старик. Он встает и негромко говорит. В полной тишине его слова слышны всем.

– Сегодня мы похоронили великого человека, – говорит он. – Кончилась война, мы все были безотцовщина, почти беспризорники, наши матери работали на двух, а то и трех работах, чтобы нас прокормить. С нами никто не мог справиться. И вот появился этот человек – сильный, жестокий, властный – лидер. Он собрал нас, организовал, водил в походы, учил всему тому, что должны уметь делать мужчины в семье. Он учил нас становиться людьми. Никто, более слабый, не справился бы с нами. Каждый из нас мог сесть в то время за решетку, но с его помощью мы это преодолели… Каждое время рождает своих героев. Нам нужен был именно такой вожак. Но потом… потом его время ушло. К сожалению, он не смог к нему приноровиться.

Я знакомлюсь с «адвокатом» своего отца.

– Вы, действительно, думаете то, что сказали?

Он мягко улыбается и молчит… Меня это раздражает. Меня бесит, что нашелся кто-то, кто заступился за того, кто в этот день заслужил одни проклятия.

Финал

Через десять лет этот человек станет моим лучшим другом, но этого я пока не знаю. Я также еще не знаю, что у меня опять появились брат и сестра. Да, появились, хотя никогда уже наши отношения не станут лучше, чем были в детстве. Когда я встречаюсь с ними, они начинают рассказывать, как им тяжело было всегда, им не остановиться в потоке воспоминаний и бед. Жизнь обоих на редкость неудачно сложилась, и они никак не могут понять, за что им было такое детство. Я не люблю с ними встречаться. Слишком много боли и злобы выходит из них каждый раз, когда я вижу их. Было время, когда столько же боли и злобы сидело во мне. От них было не избавиться. Временами меня охватывало чувство, что мой отец просыпается во мне – ужасно хотелось выключить свет и жутким голосом рассказать сыну страшную сказку, напугать его. Но это желание пугало прежде всего меня. И шло в тот же список прегрешений, которые были на счету отца, мне было не простить ему свои гены.

На годовщину его смерти пришел только один человек – его вольный «адвокат». Мне захотелось отомстить ему за то, что он заступился за отца – и я рассказала ему всю историю нашей семьи. Он спокойно выслушал и сказал, что верит сказанному, но от своего мнения отказываться не будет, потому что для него отец был другим человеком. Он спросил, почему мне так хочется жить в прошлом, когда есть не только возможность, но и необходимость оставить его позади. Он был прав. Нужно было все начинать сначала. И мне это удалось. Нет, простить не получается до сих пор – каждый раз, когда мне кажется, что я совсем уже отпустила его, мне снится давешний кошмар и все всплывает в памяти вновь. Но мне больше не хочется уничтожить его, мне хочется его понять.

На одной чаше весов Божиего суда – проклятия и сломанная жизнь многих людей, на другой чаше – тихие слова только одного человека. Эти слова с каждым годом становятся все весомее, значимее. Однажды они заставили заколебаться весы. И чаши пришли в движение. Очень медленно, но все-таки началось то, что называется прощением. Когда-нибудь, я это знаю, оно должно случиться.

24.12.06–19.01.07