Текст книги "Ужастегъ"

Автор книги: Оксана Аболина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Оксана Аболина
Ужастегъ

Ужастегъ. Предыстория
Немного жесткого реализма

На самой вершине страха мы обретаем непостижимый покой. Это не надежда, ибо надежда – чувство, она романтична и устремлена в будущее. Это не вера, ибо вера исполнена сомнения и вызова. Это не мудрость – разум как будто отключен. Наконец, это не оцепенение горя (как сказали бы глупые нынешние люди). Состояние, о котором я пишу, не отрицательно; оно положительно, как благая весть. Собственно, мы можем назвать его благой вестью – словно существует некое высшее равновесие, о котором нам знать не положено, чтобы мы не стали равнодушны к добру и злу; и знание это открывают нам на мгновенье, как последнюю помощь, когда никакой другой помощи быть не может.

Г. К. Честертон

Мы всюду для всех чужестранцы,

Мы путники в вечном пути,

И вечно должны мы стараться,

Идти лишь, идти и идти,

Не скоро, быть может, забрезжит,

Над скорбной стезей нашей свет,

Но силы вселяет надежда,

Хоть сил уже, кажется, нет.

Архидиакон Роман (Тамберг)

Имена некоторых персонажей изменены, но далеко не всех.

Это будет не совсем обычный ужастег, поскольку я сразу скажу, чем дело кончится: все люди останутся живы. Люди – да. Но животные… Они сполна заплатили за наши грехи, пережив вместе с нами все тяготы и беды и погибнув страшной смертью. Я до сих пор не могу без слез вспомнить шиншилового красавца Мурра – перса чистых кровей, по ошибке судьбы попавшего в нашу нищую семью, где не было ему никогда ни приличного корма, ни ласки, которую он вечно клянчил, а получал только «Ну, что лезешь, сукин Муррзавец, дай делами позаниматься, не видишь, что ль? – некогда!» Не меньше болит душа о Марсике – черном дворянчике, который всем сердцем привязался ко мне. Когда он был еще совсем малышом, то подцепил где-то чумку, лег в кресло, вытянул лапки и стал умирать. Я обзвонила знакомых, наодолжила всюду денег, рванула в ветеринарку, которая уже закрывалась: врачи, одетые, запирали последние двери. Мой отчаянный вопль: «Где тут у вас котов спасают?» – заставил их вернуться в кабинет. Марсика спасли. И с той поры, стоило мне появиться дома, он вскарабкивался на мое плечо и сидел там целыми вечерами, черный и преданный, как ученый ворон. Ни прежде, ни после не было у нас таких славных котов, ни один не сравнится с ними. И хоть темный это вопрос – что там, со зверями, после смерти происходит, но надеюсь, что эти двое живы и с ними все хорошо, поскольку где же тогда справедливость, коли не так?

Тяжелая эта история. За четыре месяца, пока она тянулась, мы потеряли почти всех друзей. Но не всех, нет: остались Надюшка Рязанцева, старый Рюм, Анна Львовна, Коля Забег, Андрюха. Еще несколько совсем тогда чужих человек, которые по всем статьям должны были рвануть от нас со всех ног – повели себя более, чем достойно. Остальные предали. Это был хороший жизненный урок. Нам пришлось учиться прощать тех, кто предавал нас. Вы думаете, мы плохо выбирали себе знакомства? Нет, просто в минуту опасности немногие ведут себя так, как в обычной своей жизни. Но поведение большинства абсолютно непредсказуемо: есть слабые хрупкие люди, которые проявляют немалое мужество, и есть те, на которых окружающие привыкли опираться как на что-то незыблемое и надежное – и они не выдерживают, ломаются. Ни на кого не храню зла, нет. Только на Виктора Павлова, известного живописца, старосту нашего храма – его простить не могу. Остальные, струсив, чувствовали стыд, но Виктор сбежал, едва коснувшись опасности, и нашел оправдание собственной трусости. Встретив его через несколько лет на улице, спросила: «Как вы могли?» – «Ну, как же, Оксана, – ответил он, – вы ведь понимаете, с какими силами мы столкнулись. Христианин должен их избегать». – «Вы же воин Христов, кто, как ни вы, должен был помочь вдове с сиротой?» Он начал разглагольствовать о том, что он должен был думать в тот момент о своей семье. Мне стало стыдно – стыдно, что я стою и разговариваю с этим человеком. Я повернулась и ушла.

Нас было двое: я и сын мой Лешка. Мы выдержали. Выдержали, потому что дрались спина к спине. И еще потому что где-то неподалеку были те, кто не предал нас, кто пытался помочь нам в условиях, когда помочь было невозможно. Нет ничего страшнее богооставленности, когда зло нападает на тебя. Ничего, кроме того, что к богооставленности может прибавиться оставленность людьми. Но выжить, теперь я это знаю, можно в любых условиях. Выжить или погибнуть – это неважно. Важно – не потерять направление, когда земля уходит из-под ног, когда исчезают все вехи, когда остаешься один на один со злом и начинаешь сомневаться во всем.

У каждой истории есть предыстория, в которую она уходит корнями и без которой невозможно толком описать происходящие события. Так и здесь – чтобы стало понятно, почему мы вели себя так или иначе в этой ситуации, начать придется издалека.

Семья наша состояла из трех человек: муж Иван, сын Лешка и я. Больше родных не было, кроме сестры мужа – Лешкиной тетки, все остальные умерли. Жили мы крайне бедно, настолько бедно, что ни перестройку, ни прокатившиеся по стране катком инфляции практически не заметили – когда всех вокруг сносило в дыру нищеты, мы из нее практически и не вылезали. Жить втроем ниже одного промежуточного минимума – это надо было уметь. Однако, мы умели. Полгода паслись на зелени – крапиве и сныти, выращивали кой-какие овощи на теткином огороде, получали в храме обеды, а в собесе – талоны на бесплатные продукты; деньги же тратили почти целиком на книги, которые только-только стали, наконец, издавать – и утолить этот голод казалось нам более насущным, чем физический, который периодами сильно поджимал. Тем не менее, мы держались – накопленное предками столовое серебро, золотой браслет, царская золотая пятерка и несколько серебряных рублей – все это добро миновала участь ломбарда. Хранили на самый черный день.

Однако, не думайте, что все было так уныло. У нас было много друзей. Каждый день кто-то гостил у нас. Зная нашу бедность, продукты народ притаскивал с собой, и, пожалуй, именно вокруг нас формировался круг общения самых разных интересных людей. Кроме того, сын радовал – на редкость был даровит и умен, а главное, характером пошел ни в мать, ни в отца – в бабушку, пожалуй: мягкий был, добрый, улыбчивый, щедрый и крайне уравновешенный – вывести его из себя не мог практически никто. К семи годам пора было задумываться о школе – но на тестировании нам посоветовали заниматься с сыном дома, периодически приходя и сдавая экзамены – поскольку уровень начальной школы он уже освоил. Так вот и получилось, что Лешка в школу не пошел. Но поскольку и дома заниматься ему было не слишком внапряг, а к коллективу пора было приучать, то мы определили его в несколько кружков, где к нему отнеслись очень хорошо, вникли в положение и денег за обучение брать нигде не стали. К 9 годам, без особого для себя и других напряга, Лешка дошел до 7 класса, начал писать иконы в студии изографии, пел в церковном хоре, занимался программированием в молодежном центре для одаренных подростков, строил модели кораблей в судовом моделировании и, очевидно, предполагал, что окружающие живут если не так же, то примерно так же. Бедность его не тяготила, разговоры о ней шли без него, на коммунальной кухне, когда дома не было соседей…

Все резко изменилось в один день. Старый Рюм, поговорив с профессором древне-русской иконописи и полиглотом Анной Львовной, попросил ее посмотреть Лешкины работы. Она согласилась, и в один прекрасный день, который оказался не очень-то прекрасным, Иван с Лешкой отправились к ней знакомиться. До Анны Львовны они не дошли. Пьяный мент сбил их на переходе, несясь, не разбирая пути, на красный свет. Все, казалось бы, обошлось – месяц они отлеживались, и когда переломы и ушибы зажили, встали на ноги. Только Иван стал много болеть, да у сына слезла с лица его вековечная улыбка и появилась недетская складка на переносице. Анна Львовна пришла к нам сама, подружилась с Лешкой и стала учить его латыни и другим языкам. Денег она, естественно, не брала. Случилось, однако, еще одно обстоятельство, которое усугубило нашу и без того нелегкую жизнь – Иван купил в кредит компьютер. В кредит – под весь наш годовой доход. Тогда они стоили еще шибко дорого. Мы больше не могли оплачивать квартиру, и через год жилконтора стала угрожать выселением. Тут-то и подвернулось одно агенство, которое быстро разменяло нашу коммуналку, разменяло очень лихо – нам оплатили жилищные долги, а за нашу огромную комнату в центре Питера нам досталась отдельная трехкомнатная квартира, на первом этаже, и тоже в центре, всего в 300 метрах от нашего старого дома. Радости мы особой испытать не успели – слишком тяжело дался переезд, Иван слег и через месяц умер. Но череда несчастий не собиралась на этом заканчиваться. Одна беда, как известно, притягивает другую. И тут-то и пошло, тут-то и поехало. Но это еще не начало истории.

Коты тяжело перенесли смерть Ивана. Мурр стал впадать в бесконечные истерики, проявлял чудеса хитрости, чтобы привлечь к себе внимание, аж мертвым прикидывался, и самые настоящие слезы постоянно стояли в его глазах, а белая пена лезла изо рта, пугая нас и заставляя задуматься о бешенстве… Марсик вел себя гораздо более достойно. Сполз наконец-таки с моего плеча, лег на пороге комнаты хозяина, где упорно ждал его возвращения. Но с Лешкой, которой мужественно перенес и похороны, и поминки – дело обстояло гораздо хуже. На следующий день после похорон он стал жаловаться на плохое самочувствие, головокружение, его начало рвать. Поставили градусник, температуру зашкалило за 40. Приехавшая скорая не сумела ее сбить. Врач долго мне что-то твердил, что никакой простуды нет, что это термоневроз. Через час я не выдержала и вызвала еще одну скорую. Врач сказал, что у ребенка состояние истерики, если ненадолго выйти, оставив его одного, температура пройдет. Полчаса мы разговаривали на кухне. Вернувшись в комнату, мы нашли Лешку в бреду, температура падать и не думала. Утром пришла наша участковая врач, доставшаяся нам еще с прежней квартиры – добрая старая толстуха Воробьева. Качала головой, причитала, долго нас обоих утешала и кончилось тем, что вызвала невропатолога. Невропатолог навыписывала лекарств, правда, сказала, что болезнь неизучена, даже как бы официально не существует такого диагноза, но все в порядке – обычно она проходит сама собой.

И вот мы остались вчетвером: я с Лешкой, коты и температура 40 градусов в довесок. К ней приходилось привыкать нам обоим: Лешкин организм перестраивался на новый уровень существования, а я училась жить со страхом, что в один прекрасный день и эта ниточка может оборваться. При этом надо было думать, как выживать дальше. Тетка с пониманием отнеслась к тому, что случилось, и, будучи человеком по нашим представлениям богатым, обещала помогать деньгами – лишь бы удалось выходить единственного продолжателя рода. Я бросила все свои многочисленные заработки, оставив только то, что могла делать дома – репетиторство. Учить чему только не приходилось: от русского языка до алгебры, от игры на флейте до написания рассказов, от программирования на бейсике до географии. Больше всего возни было с сыном Виктора Павлова – это был известный лоботряс, не умел ничего, хотя и схватывал быстро, и его можно было всему выучить, но отец резко ограничил меня выполнением с сыном домашних заданий. Стояла еще одна проблема – быт. Квартира была бывшей коммуналкой и находилась на первом этаже. Состояние ее было более, чем страшным: облезлые, грязные крашенные в неясный цвет хаки, стены, обваливающийся местами потолок, болотный запах, который периодами распространялся по всей квартире – очевидно, под полом где-то рванула труба, но вскрывать полы и делать ремонт было не на что, да и думать обо всем этом было страшно. Хуже всего было то, что съехавшие коммунальщики, оставили нас без электричества, сняв не только счетчик, но и выдернув со стен все провода. Однако, после похорон эта проблема разрешилась сама собой – пришел одноклассник мужа Коля Забег и провел электричество по всей квартире. Лешкин приятель, нахимовец Андрюха, поменял замки, закрепил на окнах решетки, я перекрасила стены, старый Рюм наладил вентилляцию – и дышать стало легче. К зиме еще, правда, забегали крысы, но ожившие коты прекрасно с ними справлялись.

Короче, потихоньку налаживалось всё, кроме Лешкиной температуры. Естественно, он перестал учиться, перестал ходить в кружки, а Анна Львовна, пробегая мимо нашего дома, заходила, но уже не занималась с ним языками, а подкидывала продукты, которые собирала у себя на работе. Через месяц, когда стало ясно, что температура спадать не собирается, зашел разговор о больнице. Воробьева с невропатологом постарались, и Лешку определили в лучшую городскую больницу. Тамошние невропатологи долго скрипели о том, что термоневроз – это выдумка педиатров и выписали его без диагноза. После этого пошла череда институтов и больниц, где повторялась одна и та же история: невропатологи гнали все на соматику, а педиатры – на нервы. Если вы думаете, что выражение «небо показалось с копеечку» – преувеличение, скажу вам: «Ничуть». Мир сузился до пространства квартиры, больниц, вопросов о здоровье сына, походов в магазин и репетиторства. Все остальное перестало существовать. Меня стала мучить чудовищная клаустрофобия – ощущение того, что вселенная сжалась до пределов комнаты, в ней тесно и невозможно дышать. Возвращаясь из больницы, я покупала банку пива, и на мой ослабевший организм она действовала омертвяюще – это единственное, что позволяло мне забыться хотя бы ненадолго сном без кошмаров. Так прошло полгода. Наступило лето. Лешку в очередной раз выпихнули без диагноза на домашнее лечение, Воробьева разводила руками и часами просиживала у нас, успокаивая меня и пытаясь внушить Лешке, что все будет хорошо. Мы в это давно уже не верили.

Однажды пришел старый Рюм и сказал, что так больше продолжаться не может – еще немного и Лешка сгорит. Он сказал, что ему надо жить, несмотря ни на что, и все равно терять уже нечего – надо рискнуть. Он взял отпуск на все лето и каждый день брал Лешку на природу – ходил с ним в походы, заставлял делать зарядку, учил плавать и нырять, они бегали. Сначала Лешка еле двигался, сердцебиение заставляло все время останавливаться и приходить в себя. Но он быстро привык к новому ритму жизни. К июлю температура спала до 38, но дальше опускаться не желала вопреки всем усилиям. Осенью она поднялась опять до сорока. И пошел наш второй круг мытарств – второй год. А за ним – третий. Вот на третьем году такой жизни и случилось с нами то, о чем хотелось мне нынче рассказать.

Однажды Надюшка Рязанцева не выдержала и поехала в Общество Православных врачей, рассказала о наших терзаниях, священник, возглавлявший общество, сам был доктором медицинских наук, он сказал, что такого рода болезни детей связаны с грехами предков, потому надо отслужить по предкам семь панихид, поставить в семи храмах свечи у креста. Все это попахивало языческой магией, однако, было дано благословение, а Православие само по себе еще как магично, и заглушила я свои сомнения, поднявшиеся в душе, что многого еще не знаю, да и что плохого в семи панихидах. Единственная сложность была в том, что православных предков у меня не было, но поставить семь свечей к кресту в разных храмах – проблем не вызывало: в центре церквей навалом – обойти можно за день. Что я и сделала. Знать бы, однако, о последствиях…

Собственно Ужастегъ
Немного жесткого мистицизма

В больницу не пустили – карантин, рванула по храмам. До вечера успела обежать все семь. Везде поставила по свече к кресту и успела кратко помолиться. Панихиды тоже заказала, но не по предкам, а по умершим друзьям – раз уж такое дело – всё одно. Домой приползла никакая. С порога ко мне рванул Марс, прыгнул со стола прямо на плечо. Мурр выл и требовал жрачку.

– Щас-щас, – раздеться дайте, – заскрипела я и стряхнула Марса с плеча. Сняла рюкзак, села на табурет и чуть не вырубилась от усталости – давно таких пробежек не делала. Однако, Мурр в жизни не даст о себе забыть – залез на стол, смотрит огромными зелеными гляделками, и столько в них упрека, что волей-неволей попрешь на кухню. Ну что ж, пошла на кухню. Не дошла. Лампочка в коридоре взорвалась, сверкнув молнией и прокатившись искрами по полу. Свет в квартире вырубился. Ругнулась. Наощупь вернулась в прихожую, нашла в темноте стол, открыла ящик, нащупала пробку. Проверила автоматы – вырубило. Вылезла на лестницу, открыла щит, обожгла руку о сгоревшую пробку. Мало того, ее заклинило. Выругалась еще раз. Полчаса мучилась – вывернула. Вставила новую пробку. Свет в квартире зажегся. Приволокла из кладовой лестницу в коридор, полезла с Марсом на плече и пассатижами в руках наверх. Вывернула цоколь из патрона. Вставила новую лампочку – врубила свет. Что за черт – взрыв, искры по полу. По второму кругу – в прихожую. Хорошо, привычка по бедности кучу всякого запасного дерьма дома иметь – пробки еще оставались. Ввернула новую, врубила автомат. Вытащила еще один цоколь. Вставила третью лампочку – взрыв, искры по полу. Придвинула лестницу к стене. Подмела, ни фига не видя, коридор от осколков. Позвонила Забегу.

– Коль, привет.

– Привет, Оксана. Как Лешка?

– Да все так же. Слушай, тут какая-то лажа в коридоре – три лампочки за сегодня взорвались. Зайдешь, может, глянешь. Боюсь, если там что-то с проводкой, как бы пожара не было.

– Ладно, завтра заскочу.

– Ну до встречи.

Не успела положить трубку – звонок. Позвонили из больницы. Сказали, что собираются делать Лешке бронхоскопию. Стала спрашивать, что это такое. Начали объяснять, что типа зонда в бронхи. Сказала, что с Лешкой номер не пройдет – он и горло-то показать никому не может – фигня у него какая-то, спазмы, объясняли как называется – но забыла. Да ничего, успокоили, мы все равно это делаем под общим наркозом. Нам нужно, чтобы вы заехали, письменное разрешение дали. Отбой.

За дверью истошно воет голодный Мурр. Мерзкое предчувствие, ощущение беды. Звоню Воробьевой, говорю, что предложили сделать бронхоскопию – это не опасно? Нет-нет, пускай делают. А наркоз? Такое может быть, что Лешка после него не проснется? Такое бывает, конечно. Так стоит делать? Стоит, да, стоит. Ничего не поняла насчет безопасности. Позвонила невропатологу. Разговор состоялся примерно такой же. Наощупь отправилась на кухню, сварила котам остатки рыбы. Завтра надо с утра, до больницы, в магазин. Выпила прихваченную по дороге банку пива и завалилась спать.

Утром чуть не свернула себе шею в коридоре, забыв, что оставила лестницу у стены. Позвонила в справочное больницы – Лешка жив, слава Богу. Наступила на лапу Мурру, ну все, вой и обида на полдня обеспечены. Пошла пересчитать полученные на днях деньги. В последнее время тетка стала давать запас на три месяца вперед. Разложила в бумажнике на три отделения, положила в кошелек недельный запас, поперла на почту. На почте сняла с банкомата пенсию по утере кормильца, положила в кошелек, пошла в сберкассу. Вся пенсия – коту под хвост, за квартплату, электричество и телефон. Положила кошелек в сумку, поперла в магазин, слава Богу, везде никого, никаких очередей. Взвесила котам рыбу, пошла в кассу, выбила чек, полезла за кошельком – кошелька нет. Сумка закрыта. Проверила все отделения – пусто. Чертыхнулась. Долго соображала, не могла ли положить кошелек мимо сумки. Решила, что настолько еще не рехнулась. Вспомнила, что в последний раз доставала в сберкассе – там никого, кроме кассиров не было. В магазине тоже. Извинилась перед продавцами, вернулась в сберкассу, спросила, не видел ли кто кошелек. Естественно, никто не видел. Хоть Питер и культурный центр, но идиотов, вроде меня, мало. Вернулась домой. Обругала мявкающего Мурра пушистой сволочью. Сварила котам кашу на воде. Марс стал вовсю уплетать, а Мурр даже к миске не подошел – этот аристократ кашу как еду вообще никогда не воспринимал.

– Ничего, зараза, – пообещала я, – к воскресенью будешь есть кашу, как миленький.

Поехала в больницу. К Лешке не пустили. Пошла в кабинет к лечащему врачу, отказалась ставить подпись, пока не позовут анестезиолога. Позвали. Стала допрашивать его на предмет того, насколько безопасен общий наркоз и всегда ли после него просыпаются. Есть ли стопроцентная гарантия. Ничего нового не услышала, гарантию не получила, подпись поставила. Еще раз сказала, что хочу увидеть Лешку – не пустили. Ощущение было, что отказали в последнем свидании с сыном. Поехала домой. У порога уже маячил Виталик Павлов. Отзанималась с ним три часа. Заработанные деньги положила отдельно – это на лекарства, энзэ, который стараюсь не тратить.

Опосля пришел Забег. Лазил с какими-то приборами, что-то мерял, я светила снизу фонариком. Ни фига не обнаружил. Провел второй провод в коридор – в другой его конец. Вставил в оба патрона лампочки – он притащил с работы свои, сказав, что это немецкие, не взорвутся. Зажгли свет. Обе лампы горели ровно. Поужинали принесенными Забегом бутербродами с колбасой. Рассказала, что вот такая вот фигня – невнимательной стала – потеряла недельный запас денег. Забег покраснел, полез за кошельком и стал уговаривать взять пятьсот рублей, дескать, давно собирался предложить – повода не было. Стыдно стало, но долго уговаривать не пришлось – жить на что-то надо. Еще килограмм колбасы он мне всунул, сказав, что домой все равно не потащит. Проводила Забега до двери. Вернулась в коридор. Как только вошла в него – обе лампочки взорвались. Рванула на улицу, успела поймать Забега. Вернулся, залез наверх, что-то опять мерял. Сказал, что надо на лестнице электрику проверять – это не в квартире, это напряжение по дому так прыгает. А почему лампочки именно в коридоре взрываются? Не знаю, сам в недоумении, я все правильно делал, там все в порядке. Еще раз проводила Забега. Вернулась в гостиную. Колбасы на столе не было. Нашла Мурра и полчаса тыкала мордой в стол:

– Куда пушистая муррзавина колбасу упер, сознавайся, – кот не раскололся.

Пятьсот рублей Забега положила в другой кошелек – как раз недельный запас. Но этому гаду придется посидеть неделю на каше. Рыбу буду покупать только Марсу.

Выпила пива и завалилась спать.

Лестницу на этот раз даже к стене не ставила, поэтому громыхнулась здорово, Марс успел спрыгнуть, а я повредила себе руку. Зафиксировала, как могла, бинтом. Поехала в больницу. Дождалась конца бронхоскопии, потом дождалась сообщения, что Лешка проснулся, зашла в храм, поставила свечу, поблагодарила, что мое предчувствие оказалось ложным. Мимо проходил Виктор – он у нас старостой – сказал, что с завтрашнего дня храм закрывается на ремонт. Поговорили об успеваемости Виталика. Заскочила в магазин. Вернулась домой. Отзанималась с учениками, которых пришлось в темноте за руку вести в гостиную по коридору. Покормила котов – обещание заморить Мурра голодом не выполнила – нажрался, гад, рыбы до отвала. Выпила пива, но спать не завалилась. Раздался телефонный звонок, сняла трубку. Короткие гудки. Положила – звонок. Сняла – гудки. Так было несколько раз, после чего просто нажала на рычаг и позвонила Надюшке – спросить, бывает ли такое, когда отключают телефон. У них все время отключают, должна знать. Сказала, что нет, не слышала. Поговорили об этих идиотских лампочках, о том, какая я стала ворона и потеряла деньги, и какой молодец все-таки Забег. Положила трубку – звонок. Отключила на ночь телефон. Завалилась спать.

Утром рука почти уже не болела. Включила телефон – тут же раздался звонок. Хотела отключить снова, но сняла трубку. Звонили из больницы. Лешка в реанимации. В животе сжался большой серый ком. Что случилось? После наркоза напился. Лешка? Напился? Да, вы плохо знаете своего сына. Он напоил полотделения портвейном, а сам надрался до реанимации. Вытаскивали полночи с того света. Еле вытащили. Да что вы несете, откуда у него деньги? Вы, вероятно, даете. Да нифига я ему не даю. Отнимают у него везде, лох он. Плохо вы своего сына знаете.

Рванула в больницу. Лешка сидел на кровати бледный. Потребовала выписки. Выписали. С радостью. Наговорили еще кучу всего. Домой ехали молча. Приехали. Все как положено: Марс – на плечо, Мурр воет, требует внимания.

– Осторожно, в коридоре лестница, не споткнись.

Прошли в гостиную.

– Ну, что скажешь…

– Да свалили все на меня…

– Я знаю, что не ты всех напоил. Но на кой ляд ты сам надрался?

– Да надоело все… Ненавижу больницы.

– Ладно, проехали. Температуру померяй.

Температура была 36,6.

– Возьми другой градусник. Да встряхни как следует.

– Да я как следует…

Температура упала. Слава Богу. Все остальное ерунда. Теперь можно жить.

– Слушай, тебе двенадцать лет. Тебе нельзя пить. У тебя организм еще растет. Обещай, что не будешь больше.

– Не буду-не буду. Устал я, – Лешка пошел спать.

Позвонила Надюшке. Рассказала о том, что случилось.

– Ну вот видишь, как хорошо всё Господь управил, – обрадовалась она, – Главное, что все живы и Лешка здоров. Но ты все же проверяй у него температуру. Хоть раз в день.

– Да буду, естественно, куда денусь.

Пошла к себе. Полезла в стол. Достала кошелек со сдачей от денег Забега. Странно – вчера было 400 с лишком, вроде. А сегодня 250. Что-то у меня с головой. Положила в кошелек бумажку, написав – 250 рублей. Позвонили в дверь. Подумала и закрыла комнату на ключ. Ключ положила в карман. Открыла входную – Виталик. Отзанималась с оболтусом, выгнала в шею, хотя он всеми правдами и неправдами собирался дождаться, когда проснется Лешка, чтобы с ним поиграть. Отнесла заработанные деньги к себе в комнату. Положила в кошелек бумажку с написанной суммой. В бумажнике, где лежали деньги на три месяца, тоже везде распихала бумажки. Почувствовала себя полным психом. Идя в гостиную, закрыла дверь на ключ. Ключ – в карман. Позвонила в жилконтору, вызвала электрика. Через час пришел электрик, проверял что-то на лестнице – сказал, все в порядке. Стала ругаться и говорить, что не может быть, потому что вот такая фигня в квартире. А что у вас в квартире – за это платить надо. Сколько? Ну, сотню. Ладно – пошел, проверил. Вставил лампочки. Все горело. Вернулась к себе в комнату. Достала сотню из кошелька с 250-ью рублями, положила бумажку с надписью «150». Закрыла дверь на ключ. Ключ в карман. Дала деньги электрику. Проводила электрика. С опаской вернулась в коридор. Лампочки горели. Обе. Подождала. Все было в порядке. Слава Богу. И здесь, кажется, наладилось. Вернулась в гостиную – там у нас красный угол. Помолилась. Проснулся Лешка, сварил кашу – больше нечего, поскольку впереди еще пять дней, а денег осталось только 150 рублей, по тридцатке в день. Объяснила ситуацию. Ладно, проехали. Котам еще оставалась рыба. Лешка готовить любит, так что каша получилась вполне ничего. Нормально поужинали. И отправились по комнатам спать. Предварительно выпила пива.

Запах стоял мерзкий – как никогда. Такой в аду, наверное, бывает – целый час проветривала и жгла благовония – Лешке на День Рождения тут Андрюха приволок. Вытащила помятого Лешку из кровати – все еще в себя не пришел. Пойдем, продышимся. – Пойдем. Мама, а что там в твоей комнате льется? – Ты о чем? – Ты что не слышишь? Зашла к себе, из крана батареи лилась вода. Черт, вовремя как прорвало! Завернула кран. Вода идти перестала. Наверное, от напора как-то кран открылся. Отправились в магазин. Купили на 150 рублей 10 лампочек и всяких круп. Пиво покупать не на что – придется не спать по ночам какое-то время. Вернулись домой. Разделись. Лешка включил свет в коридоре – раздался резкий щелчок. Менять лампочку не стали. Осталась только одна запасная пробка – автомат. Жалко ее на лестницу ввинчивать – сопрут ведь. Вызвала водопроводчика. Через два часа пришел. Ругался, что нет света в коридоре. Показала батарею. Сказал, все нормально. А почему вода лилась? – Вы, наверное, кран открыли. – А сама не могла? – Нет, не могла. Ушел. Лешка сел заниматься уроками. У меня весь вечер – ученики. Заснуть не удалось.

Утром досталось Мурру – весь рулон туалетной бумаги оказался размотан и на полу. Тыкали бедолагу по очереди мордой. Осмотрела бумагу – следов когтей нигде не было. Странно, как он так ухитрился размотать, нигде не зацепив. Вот ведь зараза мохнатая. Лешка пошел делать уроки. Я отправилась к себе. Задумалась. Достала бумажник с деньгами на три месяца. В двух отделениях денег не было. В третьем лежали мокрые слипшиеся между собой купюры. Деньги с репетиторства лежали на месте. Внутри все похолодело. Постучала Леше. Попросила зайти в гостиную. Зашел. Где деньги? – Какие деньги? – Не прикидывайся и не смотри наивными глазами. Нам не на что жить. Мне доставать и одалживать негде. – Я не понимаю… Смотреть руки у человека, вернувшегося из больницы, бессмысленно – вены исколоты. Слушай, я не буду ругаться. Объясни толком, что случилось? Ты познакомился с наркоманами? – Лешка стал смотреть на меня с опаской. – Мама, что с тобой? – Хорошо, дай слово, что ты денег не брал. – Не брал. – Честное слово? – Честное слово. – Поклянись памятью папы. – Ма, ты чего? Ну клянусь. – Тогда кто? – Не знаю. – Кто-нибудь вчера ко мне заходил? – Водопроводчик. – Он при мне был все время. А ребята? – Нет, никто, ты же дверь теперь запираешь… Позвонила Рюму, рассказала, что происходит. Это очень-очень интересно. Я думаю, у кого-то из вас лунатизм, а второй находится под сильным его влиянием. Странно, что все это так совпало. Ничего себе – совпаденьица!!! А у Леши ничего не пропало? – Сейчас пойду спрошу. Постучала в дверь, хотела открыть – заперто. Леша, зачем ты заперся? Я не закрывался. У меня и ключа нет, я еще летом потерял, ты забыла? Пошла к себе в комнату. Долго искала ключ – Лешину комнату никогда не запирали. Нашла, открыла, Лешка, испуганный, пошел за мной в гостиную. Перезвонила Рюму. Да, это очень-очень интересно. Вам надо посоветоваться с вашей Воробьевой – вероятно, это какая-то реакция на падение температуры. – Но ключ-то был у меня! – Леша ведь потерял свой? Возможно, ведь где-то в комнате. В состоянии лунатизма он мог вспомнить, куда его положил раньше. Мда, очень меня Рюм успокоил. Пообедали кашей. Котам – в миски ее же. Марс побежал жрать, Мурр обиженно разорался. Получил по морде брошенной тапкой и унесся под шкаф. Хоть немного помолчит, гад. Ну, что делать? Села думать, как можно выкрутиться, имея на три месяца денег, которых едва хватало на один. Так, есть еще небольшой энзэ. Придут две пенсии, можно за квартиру пока не платить. Два месяца протянем. Потом чего-нибудь придется наврать тетке. Ладно, выкрутимся. Полезла в шкаф, нашла летнюю поясную сумку. Сунула в нее бумажник, кошелек, паспорт, карточку банкомата, ключи. Подумала и положила Лешкино свидетельство о рождении. Сумку повесила на пояс. Так будет спокойней.