Текст книги "Женщина Антарктида"

Автор книги: Оганес Мартиросян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Стихи разных лет

Я вспомнил сон, что был влюблен

и представлял собою небо.

Мне довелось со всех сторон

познать всевышнего – плацебо.

Такое выпало вполне

косматому и злому зверю.

Я находился на коне,

когда окно являлось дверью.

Меня поили облака,

разбросанные как попало.

Ты на года и на века

в мои объятия упала.

И прочитала у Арто,

держа в руках пакет от пульта:

мы любим Сталина за то,

что он скончался от инсульта.

Тебе понравились слова -

их сила, выверенность, масса.

Олень охотится на льва

и убивает его мясо.

Места лишения свободы

находятся у нас внутри.

Глаза испытывают роды,

чтоб было их не два, а три.

Еще вращается планета,

а ты твердишь, читая жизнь:

пройдет зима, капитализм,

и коммунизм настанет – лето.

* * *

Храм сатаны на белом фоне

открыт для юных прихожан.

Белье тоскует о балконе,

как созревает баклажан.

Обледенелые пути

ведут налево и направо.

Чтоб в царство божие войти,

выходит из дому Варавва.

Он уезжает в Могилев

и продает на рынке годы.

В кафе, желая скушать плов,

бредут усталые народы.

Плывет над городом трамвай,

мерцая в небе среди ночи.

Пинает парень каравай

в Москве, в Архангельске и в Сочи.

Садится солнце на такси,

летя по каменной пустыне.

Бросая оному мерси,

я исчезаю в магазине.

Я покупаю в нем альбом

с изображением подруги.

Ее глаза покрыты льдом,

а телевидением – руки.

Она звезда, а я никто,

никем не признанный теолог.

Товарищ едет на авто

и заодно цепляет телок.

Стоят девчонки вдоль дорог,

переминая в пальцах горе.

Я рад, что мне поставил бог

повсюду памятники – горы.

* * *

На новый год – Ирония судьбы.

На завтрак, на обед или на ужин.

Течет вода из лопнувшей трубы.

Кому я буду в старости не нужен?

Какие не наступят времена?

Придут без промедлений и утайки.

Покрыта мелом белая стена.

Меня читают, но не ставят лайки.

Зато на небе просто благодать.

Дыханию ветров деревья внемлют.

Снег, вероятно, падает на землю,

чтоб до весны, по-видимому, спать.

Печально разевает старость рот,

когда в клубок наматывает нервы.

В науке побеждает только первый.

В литературе все наоборот.

* * *

Повсюду мне мерещатся враги.

Откуда взять исчезнувшие силы?

Я слышу голоса или шаги.

Холодные дожди заморосили.

Настала осень, то есть древний Рим.

Иголка проскользила мимо вены.

От человека остается дым,

как говорится у Эриугены.

Ему хватало пары сигарет

для нежного вхождения в пространство.

Россию окружает тридцать лет

пустая оболочка государства.

Летает в небе полчище стрекоз.

На столике лежит в обломках дыня.

По вечерам закладывает нос.

Передо мной раскинута пустыня.

Она разделена напополам

змеей реки, текущей бесконечно

на поиски себе подобной, встречной,

чтоб породить Афон и Валаам.

Тогда весь мир предстанет из стекла,

и в душу снизойдет с вершины тело.

Сунниты и шииты – два крыла,

но мне уже до этого нет дела.

Я против человека и людей.

Пускай не ждут гостиница и хостел.

Цена вопроса – тридцать лошадей,

Платону сообщает Аристотель.

Делез приносит в жертву Гваттари

во имя человеческого бога.

Светило заменили фонари.

Покрылась грязью черная дорога.

Деревья пожелтели на заре,

когда пацан в лихом костюме пума

повесился сначала во дворе,

а после смерти взял и передумал.

* * *

Я просыпался, если умирал.

Курил табак мучительно и долго

и понимал, что творчество – аврал

не ради денег, а из чувства долга.

Я танцевал под музыку берез.

Читал стихи, написанные ломом.

Гулял всю ночь и чувствовал психоз.

Дарил цветы девчонкам незнакомым.

Меня встречал под утро Ивлин Во

и говорил таинственно и строго:

не то чтоб нет на белом свете бога,

но даже нет отсутствия его.

* * *

Полное затмение ума.

Женщина по имени Ирина

ночью появляется сама

и приносит сказочные вина.

Разливает в чашки алкоголь

(в них, наверно, был когда-то кофе).

Ставит на проигрыватель боль,

чтобы заиграл во тьме Прокофьев.

Медленно садится у окна,

глядя на пузатый телевизор:

в нем отображается она

и собою представляет тизер.

Ходит под звездой Альдебаран,

поправляя съехавшую юбку.

Гаснет и печалится экран,

а она закуривает трубку.

Опьяняет и уводит ввысь,

хоть и потолок тому помеха.

Кошку прогоняет словом брысь.

Кутается в воротник из меха.

Молвит: если ты не Демокрит,

то душа – земля, а тело – небо.

Этим, аккуратно говорит,

мясо отличается от хлеба.

* * *

Артюр Рембо скончался в восемь лет,

побыв сначала милиционером,

гуляя по осенним дням и скверам

и покупая семечки Привет.

Ему хотелось грызть их целый век,

пока никто не кончен и не начат,

и говорить одно: а это значит,

я – зверь и бог, чья сумма – человек.

* * *

В одной реке пятнадцать тысяч рек.

Так говорят по радио живущим.

Когда, отброшен тенью, человек

перестает собою быть и сущим,

тогда ему немыслимо помочь,

чтобы опять поверить в истукана.

Вокруг меня безумие и ночь.

Я на вершине кратера вулкана.

* * *

За публикацию в журнале

мне платят ровно ноль рублей.

Меня невзгоды доконали,

от них я стал намного злей.

Давно исчезли перспективы,

с ума сводящие меня,

где под окном пылали ивы

и умирали от огня.

Я был величием наказан,

кося на будущее глаз,

чтоб осознать одну из фраз:

я возвышаюсь над Кавказом

и самому себе обязан

достичь бессмертия сейчас.

* * *

Я не был богом и не буду им.

Я стану вдвое больше, чем всевышний.

Из губ своих ты выпустила дым,

сказав четыре яблока и вишни.

Произнеся остатки от дождя,

лимона, понедельника и чая.

Ты двери распахнула, уходя,

себя на фото давнем отмечая.

Творя губами дикий поцелуй,

похожий на медведя или тигра.

Тебя приревновал к себе Ануй:

ладони, кисти, голени и икры.

Твои глаза упали на асфальт

и побежали, девочка и мальчик.

Тебе сыграл Рахманинова альт

(его в руках держал какой-то хачик).

Пылали звезды, плыли облака,

деревья опадали вниз листвою.

К тебе ползла и близилась рука,

качая пятипалой головою.

В ней пряталось мышление мое,

тебя желая жалить авторучкой.

Ты восхваляла женское чутье,

как Лермонтов, себя сравнивший с тучкой.

Ты восходила в небе, хороша,

и ничего другого не хотела.

О не грусти, конечная душа, -

бессмертие твое украло тело.

* * *

С тобою мы не виделись ни разу,

не видели друг друга никогда.

Твои глаза, посаженные в вазу,

гниют и вянут, словно Деррида.

Ты вся – распад, иначе – разложенье,

тебе дороги в будущее нет.

Тебя зовут не Саша и не Женя,

тебя зовут пустяк, фигня и бред.

Тебя хочу прижать я прямо к сердцу

и прошептать одно тебе: умри.

Ты выйдешь замуж за другого перца,

родив ему два отблеска зари.

Ты ни о чем не думаешь, ты – телка,

а ты, господь, о гибели трубя,

прими сей факт единственный, что только

мне одному дано затмить тебя.

* * *

Армения. Горы, а в центре – гора.

Бежала от персов, от турок и русских.

Она молода, потому что стара.

Поставив седой Ереван на загрузку,

я пью ледяной среди ночи тархун,

не то чтобы есть, а скорее потерян.

Сияют на небе четырнадцать лун.

Я им до конца буду предан и верен,

не то меня ждут только хлеб и вода,

когда разразятся блокада и голод.

Армяне берут изнутри города.

Повсюду зима, а тем более холод,

который людей превращает в дрова,

кидая тела в раскаленную топку.

Свободу должна обрести голова

и выбросить прочь черепную коробку,

тогда человек никогда не умрет,

о чем говорил и писал Заратустра.

Пред нами вселенная наоборот,

где матерью солнца является люстра.

* * *

Ты психом однажды меня назвала.

Не зная меня, ты меня угадала.

Когда Сальвадору явилась Гала,

то оба снялись в кинофильме Годара.

Сыграли других и сыграли себя.

Хлебнули дождя, вдохновения, силы.

Не то чтобы мне не хватает тебя,

но место твое в эпицентре России.

Ее никому, кроме русских, не жаль.

А ты ее соль, дуновение, счастье.

Покончил с собой на рассвете Нерваль,

желая вкусить государства и власти.

Попробовать то, что зовется землей,

и съесть ее горсть, запивая росою.

Ты стала ко мне равнодушной и злой,

пройдя по камням к Вельзевулу босою.

Играя с приятельницей в домино

и ставя на стол шестизначные кости,

всегда и везде говоря мне одно:

"Ты сильно прибавил в размерах и в росте.

Ты должен со сцены уйти навсегда

и стать никому не подвластной горою".

Но я еще жив и еще не звезда,

хоть первое я променял на второе.

Сейчас я компьютерной занят игрой,

а завтра шагну и направлюсь к порогу,

чтоб умер тиран и родился герой,

как вызов судьбе, а тем более богу.

* * *

Планета – квадрат, чьи прямые углы

находят свое отражение в небе.

Ты раньше давала все время балы,

а гости блистали на них в ширпотребе.

И ты выделялась одна среди них,

меняя свои туалеты и платья.

Теперь у тебя на устах этот стих,

где ты медсестра в белоснежной палате.

Где ты партизан в белорусском лесу,

стреляющий исподтишка по фашистам.

Где ты, поправляя очки на носу,

играешь этюд, нарисованный Листом.

Где книга раскрыта тобой бытия,

и ты исправляешь ее, как редактор.

Взгляни на меня: ты увидишь, что я

разбитый и ставший историей трактор,

запущенный сад, невысокая жердь,

деревня с единственной старой избою…

За каждую жизнь полагается смерть.

Я этот закон опровергну собою.

* * *

С тобой мы увидимся наверняка.

Пускай далека и пускай безнадежна.

Изгибы реки повторяет рука,

касаясь меня виртуально и нежно.

Впадая в меня, наполняя собой,

желанием, грацией, парусом, ивой.

Всей сутью своей, перевитой с тобой,

я ринусь к тебе, незамужней, красивой.

В твоем государстве тебя я найду,

мою ученицу девятого класса.

В две тысячи двадцать девятом году

никто не уйдет от последнего часа.

Придут и наступят мои времена,

прекрасны, честны, капитальны и древни,

закончится всякая в мире война,

внезапная всех поразит тишина,

когда я скажу тебе, спящей царевне,

что ты, а не смерть мне отныне жена,

и вечная жизнь никому не нужна -

ее словно грязи в российской деревне.

* * *

Кури сигарету, покуда живой.

Шагай по дороге, покрытой травой,

забвением, памятью, гравием, пылью.

Любая из сказок является былью,

живя на земле и на небе давно.

Смотри про себя на экране кино,

в котором жена твоя – американка.

Но как говорила по радио Ванга,

ты должен свою немоту превозмочь.

Пускай на тебя опускается ночь,

идут небеса, неприятности, годы.

Твоей голове предназначены роды,

чтоб нового бога она родила.

Куда бы дорога тебя не вела,

ты помни и знай: никому не завидуй

и тайны своей человеку не выдай,

пойми, никого на земле не любя,

что бог – это зеркало лишь для тебя.

* * *

Поэт гораздо выше, чем прозаик.

Вон стекла у трамвая из мозаик,

мороз их разукрасил, застелил.

Шагают трупы, выйдя из могил.

Над городом проносятся вороны.

На ужин огурцы и макароны,

томаты, шампиньоны и редис.

Товарищ, к переменам приглядись:

в России стало меньше попрошаек.

Из детских рук выскальзывает шарик,

летя туда, где облако стоит.

Гуляет на проспекте индивид.

А на балконах сохнут сотни маек.

А из трубы идет на небо дым.

С самим собой в футбол играет Аек -

с противником безжалостным своим.

Поэт гораздо выше, чем прозаик.

Поэтому он молнией любим.

* * *

В Тбилиси ясно, солнечно, тепло.

Повсюду понатыканы хрущевки.

"Куда ты едешь?" – "В горное село", -

быки сцепились возле остановки,

борясь за право первому входить

в тоннель ползущей к вечности дороги.

Ведет иголку за собою нить.

Взмывают в небо Голубые роги,

чтоб там их осушил до дна поэт,

трагически родившийся Яшвили.

Под вечер разряжается планшет.

В тени покрытых мраком бугенвиллий

бежит и спотыкается река,

протаптывая водами изгибы.

Тревожит ноздри запах шашлыка.

Срываются две каменные глыбы,

которые роняет снежный пик.

А ты, Печорин, покидая Мери,

лети туда, где Грузия – тупик,

поскольку в ней распахнуты все двери.

* * *

Тринадцать тысяч лет в борьбе.

Мы все от господа устали.

Зовет вселенная к себе

через открытые порталы.

Они пока что не видны,

запрещены и недоступны.

У нас играли в эти дни

на площадях центральных бубны.

Плясал под музыку народ,

смеясь, безмолвствуя и плача.

Нас ждет падение – полет

и невезение – удача.

Не зря колотится в груди

сорокаградусное сердце.

Идут над городом дожди,

как Чернышевский или Герцен.

Одним движением руки

со стен уборщица стирает,

что умирают старики,

а молодежь не умирает.

Что продолжается война

меж тем, что есть, и тем, что будет.

В центральном парке тишина.

Повсюду памятники Будде.

В руках ребенка по ежу.

В лучах последнего заката

я самому себе твержу:

"Планета космосом объята.

Ее удерживает бог,

иначе он лишится места.

Мое сознание – Ван Гог,

пожар, горение, сиеста.

Огонь пытается расти,

чтоб жить в кино, в театре, в песне.

Мы все на правильном пути -

никто отныне не исчезнет.

Не заболеет, не умрет,

не растворится без остатка.

Тому препятствие – народ,

душа которого загадка.

Кого зовут отец и мать

втыкать корове в брюхо вилы.

Придут и будут побеждать

напор, безумие и сила.

Наступят новые года,

и станет каждому понятно:

Россия катится туда,

откуда нет пути обратно.

О том рассказывал Мюссе

в романе "Танец трясогузки".

Где существительные – все,

там прилагательное – русский".

* * *

Невозможно прожить эту жизнь без тебя.

Вот и кони летят, мостовую дробя.

Скоро встанут один за другим города,

говоря: мы живем на земле навсегда,

отпуская своих обитателей прочь.

Пусть раскроет объятия звездная ночь.

Только там ожидает их вечная жизнь,

где не будет болезней, смертей или тризн.

Отойдут и отступят навеки они.

Ты меня за стихи о тебе извини.

Я к ладоням твоим припадаю, моля:

напиши мне письмо, как Бальзак и Золя.

Сохрани, пощади, оживи, позови

и пришли мне по почте две тонны любви.

Не случайно поведал истории Блейк,

что в друзья принимает его только фейк.

Не текут Енисей, Амазонка и Рейн,

если в бога не верует сам Витгенштейн,

философствуя так, как растет голова,

а иначе – деревья, кусты и трава,

образуя тем самым три вида людей.

Он советует мне: о, бандит и злодей,

наточи свою речь, преврати ее в меч,

чтоб слетела земля с человеческих плеч.

Укатилась, расплавилась и умерла.

Так орла поднимают наверх два крыла,

из которых идет по касательной дождь.

Замолкает мыслитель и чувствует дрожь,

перед тем как уйти и скончаться в Москве.

А когда мою жизнь уличат в естестве,

то я смерти самой, замыкая прибой,

собирайся, скажу, я пришел за тобой.

* * *

Атлетико – испанская команда,

играющая в медленный футбол.

За человека радуются Анды,

вздымая ввысь страдание и боль.

Роняя на планету альпиниста,

чтоб он взбирался к вечности опять.

Я ненавижу графа Монте-Кристо:

он всех убил: отца, сестру и мать.

Куда приятней вчитываться в Шекли,

желая – без монголов и татар -

понять игру, где люди – это кегли,

которые земной сбивает шар.

* * *

Не надо думать, будто все умрут.

Всегда и всюду есть и будет выбор.

Я рыбу завернул в газету Труд

и в тот же миг из будущего выпал.

При виде солнца выделил слюну.

Сказал спасибо, о великий гмерти,

и тут же понял истину одну,

что смерть лишь там, где не бывает смерти.

* * *

Мы все надеемся на чудо,

точнее говоря – на то,

что Иисус – изнанка Будды,

как говорится у Арто.

Где человек предельно мелок

и невообразимо скуп.

Полно летающих тарелок,

в которые налили суп.

Поели и не подавились,

сыграли в карты, в домино.

Включили фильм, где Брюс Уиллис

найти пытается руно.

Бежит вперед, ломает ноги,

танцуя под Армагеддон.

Конец у каждой есть дороги,

но у моей отрезан он.

Мне хорошо в моей квартире,

мое сознание всерьез,

ведь я от трех отнял четыре,

чтоб на земле стоял мороз.

* * *

Мои стихи, конечно, неформат,

и это повод для меня напиться.

На мясо переходит азиат,

когда ему надоедает пицца.

Не все вокруг уныние и фальшь,

записывает он в своем смартфоне.

А после размораживает фарш,

готовя макароны на бульоне.

Находится над пропастью во ржи,

врубая политическое шоу,

где всех громит и хает Бернард Шоу.

А он возводит строчек этажи,

в которых называется душою

отсутствие души.

* * *

Утро понедельника прошло.

Можно преломить об ногу шпагу.

Вытерев оконное стекло,

я достал альбомную бумагу.

Вывел острием карандаша

правило простого винодела:

человек есть частная душа,

а не государственное тело.

* * *

Надо господа превозмочь.

На столе и в желудке – скотч.

На тарелке – перепела.

Зазывает народ мулла.

Солнце светит вокруг себя,

обжигая, горя, слепя.

Гоги жарит и ест шашлык.

Вишес делает пальцем клик,

выбирая девчонку ту,

что подсадит на наркоту

и войдет в его плоть и кровь.

На участке растет морковь.

То летит, то ползет война.

Свекла крови людской полна,

потому что уходит прочь.

Человек – это день и ночь,

а другими словами – торт.

Я пишу в документе ворд:

перед тем как войти в висок,

пуля жмет на дверной звонок.

Я распахиваю ей дверь,

говоря лишь одно: поверь,

не преграда тебе порог,

если в бога не верит бог.

* * *

Ты судьба и мечта моя.

Я не видел твои края,

потому что они для женщин.

За минуту собрав все вещи,

ты к другому вольна уйти.

Половине моей груди,

где стучится и бьется сердце,

никуда от тебя не деться.

А другая вакантна часть.

По причине того, что страсть,

ни к чему мне вино и водка.

Ты под воду ушла, подлодка,

чтобы мне написать письмо.

Я куплю тебе эскимо

в ожидании нашей встречи.

Ты с утра мне не сваришь гречи,

не коснешься меня рукой.

Я увидел тебя такой:

сумасшедшей, красивой, млечной.

Ты отлична от каждой встречной,

но в толпе я ищу твой взгляд.

На тебе голубой халат

и покрытые солнцем сланцы.

У тебя в этот вечер танцы

в лучшем городе Сша.

Обернулась твоя душа

и застыла вполоборота.

Ты в кино, за рулем, на фото,

у плиты или на весах.

Где господь? Он на небесах,

а иначе сказать – в земле.

Не играет Макелеле

восемнадцатый год в футбол.

Я тебя потерял – нашел

и хочу быть всегда с тобой.

Лишь тогда вышел в свет Плейбой,

когда умер Иосиф Сталин.

Ты из камня, стекла и стали,

что прописаны для меня

как спасительные лекарства.

Только мне тяжело за царство

половину отдать коня.

* * *

Армения – это коньяк и шашлык.

Дома из бетона, железа и туфа.

Я в центре работ одного стеклодува,

ведущего взгляд на заснеженный пик.

Недаром всю ночь шелестят тополя

назло почитателям творчества Клейста.

Армения больше планеты земля.

Поэтому нет на последней ей места.

* * *

Мтс, билайн и мегафон -

вывеска красивая для гетто.

Из дому выходит ночью он

и идет походкою поэта,

глядя на далекую звезду -

на ее фигуру в инстаграме.

Стеф его учует за версту,

прислонясь плечом к оконной раме,

рис на сковородке разогрев,

выпив сублимированный кофе.

Я люблю твое дыханье, Стеф,

с запахом черники и моркови,

где ты ощущаешься сама,

Ибицу меняя на Чернобыль.

По Кавказу странствует Дюма,

говоря, что час искусства пробил

и теперь не спрячется оно

в голову, картину или книгу.

Мы с тобой увиделись давно -

раньше, чем игру закончил Фигу,

бросив политический футбол

ради казино и ресторана.

Стеф, тебя укачивает боль:

грусть, тревога, облако и рана

просят тебя быть моей женой,

а не выйти замуж за другого.

Первое – по Иоанну – слово

станет в двадцать первом веке мной.

* * *

Ты красива или умна.

Нас с тобой с головой накроет,

но пока ты везде одна,

как показывает андроид,

предлагая увидеть ночь,

вытекающую из фото.

Напиши мне привет и проч.

Пусть уносит тебя тойота,

понтиак, гелендваген, форд.

Я твои изучаю недра.

Если ты инфракрасный порт

и убитая горем Федра,

то тебя я вовсю люблю,

на пронзительной самой ноте.

Ты заказываешь дорблю

и в оранжевый красишь ногти,

выбирая в ларьке вино,

чтобы выпить его в постели.

Для тебя я грузин Вано,

Алазани и Ркацители,

от которого ты пьяна

и цветы незнакомым даришь.

Не моя, а твоя вина,

что любовь между нами – Даиш

и ее все хотят убить,

уничтожить, лишая жизни.

На тебе из кораллов нить.

Твои губы и нрав капризны,

не желая себе судьбы

(отрицание оной – норма).

Ты сажаешь в саду дубы,

как смешит на экране Норман,

хоть для всех на планете он -

музыкант, сценарист, продюсер.

На плите у тебя бульон.

Ты в мечтаниях об индусе,

переехавшем в город Трир,

потому что везде он лишний.

Для меня этот космос – тир,

где мишень лишь одна – всевышний.

* * *

Ты моя теперь навеки.

Нам с тобою быть одним.

Ведь Саратов – это Мекка

или Иерусалим.

Нет любви, помимо крови,

бьющей в голову и в пах.

Ты мечтаешь о Покрове,

о любви и черепах.

У тебя глаза и бедра

перепачканы душой.

Стеф – звучит легко и бодро,

как сказал тебе Бланшо.

Христианство или йога -

слышать слово без ушей

Изучал тебя и бога

перед смертью Лао Шэ.

Человек никем не создан,

говорил тебе Лакло.

Я открыт все время звездам,

так как крышу мне снесло.

* * *

Моя душа, дыхание и солнце -

ты одинока, горестна, бедна.

Уже сейчас звезда твоя проснется,

похожая на моську и слона.

Желая лишь увидеться с тобою,

я нарисую в поле твой портрет.

Среди людей, считаемых толпою,

ты одинока, как Назым Хикмет.

Твои глаза – глубокие колодцы,

в которые упало по ведру.

Мне хочется тобою уколоться,

чтоб кровь моя трубила на юру.

Ты всюду – на воде или на суше.

Так в Чехии известен Карел Готт.

Твое лицо – глаза, улыбка, уши -

прекрасно, как упавший самолет.

Мне хочется тебе признаться, право,

ты барышня, царевна, божество.

У господа тогда померкнет слава,

когда я встану около него.

* * *

Ты, наверно, слышала о Нэше.

Он шизофренией был богат

и творил – не больше и не меньше -

формулы, теории и ад.

Нобелевской премии избранник,

он с женой разбился на такси.

Вот и ты жуешь под вечер драник,

говоря: "Прощения проси.

Ты меня обидел своим взглядом.

Я в тебе желание прочла.

Нам любовь всегда приносит на дом

черная с оранжевым пчела.

Я с тобой побуду и останусь.

Ты остынь и выпей Рычал-Су.

Поцелуй и вылижи мне анус,

а потом тебе я отсосу.

Мне сейчас привычно и обычно.

Ни о чем тебя я не прошу.

Голиаф собрал всю массу бычью,

но Давид использовал пращу".

Я тебе отвечу осторожно:

"Я согласен на любовь твою.

Если наши чувства станут ложны,

то тогда я истину убью.

Стану человеком откровений,

чем себя прославил Ги Дебор.

Весело пронзить иголкой вену

и прочесть про кашу и топор.

Хорошо за чашечкой коленной

посидеть и выпить из нее…

Просто недостаточно вселенной,

чтоб вместить величие мое".

* * *

Курица растаяла в желудке,

будто в поднебесье самолет.

Ты моя навеки незабудка,

в страсти и желаниях Пол Пот,

думающий прибыльно и щедро

о столице острова Хонсю.

В мыслях, заряжаемых от ветра,

я тебя вылизываю всю,

чтобы ты горела или тлела,

но вела по-прежнему свой блог.

Я тебя, при встрече нашей, Лейла,

в губы поцелую – между ног,

сделаю другою и своею,

поведя в миланский ресторан,

где тебе засос украсит шею,

а глазам откроется Коран,

данный человечеству в награду

за его привязанность к земле.

Я тебя возьму за руку, Раду,

как играл с противником Пеле,

обходил защитников на поле,

на ходу придумывая гол.

Мы с тобой закажем равиоли,

выпивку, похожую на боль,

острую и пламенную пиццу,

вызывая слезы из очей.

Посмотри, как много на странице

у меня пылающих хачей,

мыслящих, страдающих и ждущих

твоего ухода от меня.

За столом сольются наши души

и единым станут от огня,

тонкого, ранимого, земного,

если наша родина – Кавказ.

Только то на этом свете ново,

что бывало сотни тысяч раз.

* * *

Целое сейчас не по плечу.

Я благодарю тебя в деталях.

Маяковский клялся кирпичу,

что среди людей во многом талых

прошлое не стоит вспоминать.

Лучше повторить судьбу Илая.

Ты теперь жена, ребенок, мать.

Я тебе советую, желаю

в августе отпраздновать Сургут,

а затем устроить поздний раут.

На Руси лишь женщины живут.

Остальные только умирают.

* * *

Город накрыла мгла.

Небо упало наземь.

Выходец из села,

Бродский был буржуазен.

В те времена ему

всюду рукоплескали.

Он не читал Муму

и не молился Кали.

Не выпивал вино

марки "Когда восстанем?"

Он парковал рено

под вековым каштаном.

Разум терял от Стеф,

жившей тогда в Нью-Йорке,

Ей – будто львице лев -

шубу дарил из норки.

Номер журнала Сноб

ей посылал в конверте.

И говорил ей: "Гроб

есть колыбель для смерти.

Мы избежим ее,

если пребудем вместе.

Просто сними белье,

стоя лицом к Авесте.

Ляг на мою постель,

более не тоскуя.

Ты для меня – коктейль

Зимняя маракуйя.

Я тебя выпью всю,

словно герой Улисса.

Ясно и карасю:

ты – это Мона Лиза.

Я на канале Ю

видел твою усмешку.

Руку возьми мою,

как королева пешку.

Помни мои слова,

быстрые и косые:

где родилась Москва,

там умерла Россия".

* * *

Он дождался, пока я уйду,

а потом застрелил меня в сердце.

Листья падают, прочат беду,

море катится волнами Герца,

остывает и гложет песок.

Я тебя в своих мыслях целую

в поясницу, бедро и сосок.

Я в любви неуклюж, как Валуев,

проигравший последний свой бой

очень маленькому человеку.

Мне не быть в этом мире с тобой.

Не взбираться по склонам Казбека,

покоряя его чистоту

и касаясь ладонями неба.

Где плывет то ли Як, то ли Ту,

там у птиц начинается треба,

там они совершают обряд,

расправляя бетонные крылья.

Мне печали твои говорят,

что не зря твое имя курил я,

выпуская его в небеса,

чтобы в них оно облаком стало.

На прилавке лежит колбаса

из огня, полимера и стали,

предлагая себя на развес.

Ты густа, полноводна, обильна

и меня называешь Рамзес.

По законам военного фильма

я обязан тебя отстоять

и намылить противнику шею,

понимая одно: ты моя,

потому что не будешь моею.

* * *

Доказательство жизни – смерть.

От твоих умирая черт,

я тебе посвящаю пьесу.

Можно выйти по полю к лесу

и поймать на приманку рысь.

Я прошу тебя, отзовись.

Теребя на груди цепочку,

напиши запятую, точку,

восклицательный знак, тире.

Вспомни, как у нас во дворе

неизвестный спалил киоск.

Я тебя загружаю в мозг,

устанавливая, как прогу.

Из тебя вытекают ноги,

не скрывая от глаз исток.

Иисус потому не бог,

что на троне одно лишь место.

Прекращает играть Иньеста

и сворачивает футбол.

Я тебя в стороне нашел:

ты покачивалась на кресле,

обнажив и не пряча чресла,

поэтические слегка.

Так тебя рисовал Дега,

чтобы ты к нему села в лексус.

Я достал из кармана Плексус,

и тогда мне пришло на ум:

это нам заливает трюм,

это мы в океане тонем.

Я не жизнь, а ее антоним,

раз, являя собою твердь,

только смерть побеждает смерть.

* * *

Мексиканцы едят буррито,

как по улице едет гроб.

В книге Мастер и Маргарита

барабан выбивает дробь.

Маршируют везде солдаты,

и повсюду идет война.

Ты из облака, сна и мяты.

Ты из фильма Пинк Флойд: Стена.

Ничего в тебе нет иного,

кроме шума и тишины.

У тебя телефон Lenovo

и покрытые днем штаны.

На твоем горизонте осень

и ее эпилог – зима.

Для тебя исполняет Осин

композицию Кострома.

Он поет об огромных бурях,

не стихающих до зари.

Я сегодня уеду в Цюрих

и куплю себе дайкири.

Буду пить и ругать Россию,

убивая в себе ханжу.

Захмелеют глаза косые,

и тогда я тебе скажу:

ты мила, хороша, окружна,

только мне, как писал Прево,

ничего от тебя не нужно:

я хочу от тебя всего.

Чтобы ты дождалась абрека

и была молода всегда.

Человека от человека

отличает одно: звезда.

* * *

Лондон-Москва: отправляется поезд,

очень похожий на раннюю повесть

Горького, Бунина и Куприна.

Самая крупная в мире страна

тысячу лет не имеет столицы.

Ты не накрасила утром ресницы,

так как внезапно закончилась тушь.

Я для тебя Достоевский и муж.

Ты набираешь мой текст на машинке.

Мчатся по городу майя и инки.

Блещут на шеях последних кресты.

– Цвета заката купи мне цветы, -

губы твои потревожили воздух.

Мы помолчим о планетах и звездах,

как за свободу сражается курд.

– Вон по проспекту шагает манкурт,

вытащен наполовину из ножен.

Будь аккуратен, один, осторожен,

не выдавая противнику мир.

Приобрети своей даме пломбир,

то есть билет до Твери и Коломны.

Всюду гуляй по планете и помни,

пересекая одну из широт,

где не хватает мужчин или женщин:

больше в пять раз человечества тот,

кто самого себя вшестеро меньше.

* * *

Основной инстинкт у государства -

это поскорее умереть.

Ничего не надо, кроме дартса.

Из реки вытаскивая сеть,

думает старик не о старухе,

размышляя о сухом вине.

Вглядывается в пространство ухо,

как нарисовал его Мане,

уходя от прошлого дворами

и к самоубийству не стремясь.

По автодорогам Баларама

водит огнедышащий камаз,

рвется на свободу, обгоняя

сотни мотоциклов и машин.

Дома его ждет жена – Даная,

он ее мужчина, господин,

пишущий ей постоянно письма,

чтоб ему завидовал Дюма.

Бог есть разновидность онанизма

очень одинокого ума.

* * *

Не надо мне признания и славы.

Я вижу солнце, словно Хатия.

На этом свете я хлебнул отравы,

а говоря иначе – бытия.

Хватило мне его на десять жизней,

как не хватило в детстве молока.

Машинописный, а не рукописный,

я наблюдаю в небе облака.

Передо мной раскинута дорога.

По ней летит, покинув ветку, лист.

Лишь верующий отрицает бога.

Лишь тот, кто видел бога, атеист.

* * *

Когда случится чудо,

его я не замечу.

Я буду жив, покуда

дожди рисуют сечу,

пока на горизонте

блестит твое распятье.

В твоей ладони зонтик,

ты вся в моих объятьях,

летишь, не видя хлеба,

что вьется под ногами.

Тебя люблю я слепо.

Разучивая гаммы,

ты будто бы автобус,

великий и опрятный.

Тебя журналу Топос

я не верну обратно,

купив тебе конфету

со вкусом канонады.

Отдай себя поэту,

русалка и менада,

раздвинь скорее бедра

и расщепи свой атом.

Твой лик и облик содран

с послания к Галатам.

Четырнадцать столетий

ты прерия и страус,

в твои попали сети

Бетховен, Лист и Штраус.

Они играют фугу,

мелодию лаская.

Мы так нужны друг другу,

как Пушкину Ланская.

* * *

Владимир Ильич приобрел броневик.

На нем он приехал домой к Лиле Брик,

купил ей коробку конфет и цветы

и с первых минут перешел с ней на ты,

спросив у нее про погоду в Крыму.

Она, не ответив, сказала ему

о том, что она не покончит с собой.

Затем извлекла из чулана гобой,

сыграла на нем триолет Большевик,

а я записал в это время в дневник:

"Душа торжествует, печалится плоть,

когда в декабре выпадает господь.

Ложится на землю, где время итога,

предельно горяч, одинок и речист.

Меня потому все считают за бога,

что в данном вопросе любой атеист"

* * *

Вдыхают легкие траву.

Им не хватает кислорода.

На всей планете я живу,

как про людей и про уродов

снимает притчу режиссер

и умирает вслед за этим.

Летит из окон разный сор.

За гаражами курят дети.

Садится ворон на крыльцо.

Иосиф женится на Руфи,

все время прячущей лицо.

В кино шагает Роуд Муви

и пьет из горлышка вино,

не привезенное из Дели.

Старик играет в домино

с Аристофаном Церетели.

Поет мимоза дифирамб

герою внутренней разведки.

В своей квартире Форрест Гамп

втыкает прошлое в розетки,

найдя осеннее пальто,

в котором он из дома выйдет.

А я люблю тебя за то,

за что другие ненавидят.

* * *

Сходив в Магнит, мы купим хлеба

и предадимся забытью.

Так грустно вышло и нелепо

бродить с тобой по бытию.

Дарить тебе свою улыбку,

похожую на саркофаг.

Нас ждут саратовские Липки,

в которых бьются чех и даг.

Наносят раны и увечья,

целуя финками тела.

Над нами облако овечье,

деревья и колокола.

Мы прогуляемся под ними

и выйдем на одну из трасс,

шагая к цели или мимо,

пока дожди не смоют нас.

Не принесут покой и волю,

согласно пушкинским стихам.

Сорвав афишу Павла Воли,

уйдет по Волжской некий хам.