Текст книги "Не вошедшее в сборники"

Автор книги: О. Генри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

История пробковой ноги

Перевод В. Жебеля.

– Мадам, – сказал одноногий мужчина, обращаясь к пожилой женщине, своей соседке по вагону, – мадам, как видите, я одноногий. Несколько лет назад у меня была пробковая нога, которая служила мне не хуже, а в некоторых отношениях даже лучше моей опочившей конечности. Я потерял ногу, когда скитался с бродячим цирком, и директор, человек большой доброты, дал мне пробковую ногу своего покойного зятя. Она была мне капельку длинновата, но в любом другом отношении лучшей и не пожелать. Она выглядела совсем как человеческая, но имела одно преимущество – тщательно разработанную систему пружин. Когда я торопился, я заводил свою ногу и мог пропрыгать на ней без остановки восемь миль с четвертью.

Ну вот, так я и жил, присматривая за нашим зверинцем, и особенно внимательно следил за самым ценным экспонатом твоматвитчем. Вполне возможно, что вы никогда не слыхали о твоматвитче, наш был единственным экземпляром, попавшим в Америку. Его родина – остров Норфолк, и он ест только шишки норфолкских сосен, которые нам влетали в копеечку: их приходилось импортировать. Твоматвитч похож на зайца и бегает как заяц, но шкура у него крысиная, а хвост совсем как у белки.

И вот однажды вечером, когда я кормил его, как обычно, с рук, солома около его клетки загорелась и испуганное животное, вырвавшись из моих рук, побежало к выходу. Я никак не ожидал такой штуки: твоматвитч был совсем ручным и никогда не пытался убежать.

К счастью, моя нога была заведена, и я запрыгал за ним. Я отпустил тормоз и мчался вперед на полной скорости. Но и твоматвитч был прекрасным бегуном, а бесконечная гладь прерий как нельзя лучше подходила для гонок. Примерно миль через пять он опережал меня ровно на двадцать ярдов. Ни я, ни он не могли бежать быстрее. Наконец я увидел, что животное выбивается из сил. Расстояние между нами очень медленно сократилось сначала до пятнадцати ярдов, потом до десяти. Твоматвитч попытался уйти скачками, но этим он выиграл всего несколько ярдов, которые я наверстал очень скоро. Тогда он пришел в отчаяние и, как только я приблизился к нему на пять футов, нырнул в нору койота, оставив меня в грустном одиночестве. Ни людей, ни жилья поблизости. Ночь была теплая, и я решил передохнуть, пока люди, побежавшие вслед за мной, не разыщут меня. Я завел свою ногу, на случай если она мне понадобится, отстегнул ее и заткнул ею нору, чтобы твоматвитч не смог выбраться. Затем я отыскал уютное местечко и прилег отдохнуть, совершенно растрясенный долгой погоней.

Через полчаса я услышал шум: твоматвитч скреб мою ногу. Когда я подполз к норе, нога каким-то образом распрямилась (для этой цели у нее была пружина, и зверек, наверное, коснулся ее) и убежала вместе с твоматвитчем. Так как нога была свободна от моего тела, она увеличивала скорость с каждым прыжком и мчалась вперед как бешеная. Она становилась все меньше и меньше, напоминая маленького скачущего клопа, и в конце концов запрыгнула за горизонт.

Хорошенькое положение! Нога убежала. Твоматвитч тоже. Ни еды, ни выпивки. Двое суток я провалялся там, мадам, без крошки во рту. Я не мог прыгать на моей оставшейся конечности, а ползти было бесполезно: я умер бы с голоду, прежде чем дополз бы до цели. К вечеру второго дня на меня наткнулся какой-то ковбой. Он увязал меня в чистый вьюк и привез в город. Он сказал, что видел следы одинокой ноги на берегу реки Платт. Значит, моя бедная нога прыгнула в нее и теперь, наверное, занесена песком на дне этой вероломной реки. Да, я плачу, мадам. Извините мне эти слезы, я никогда не смогу говорить об этом спокойно. Может быть, вы будете столь добры и дадите мне немного денег на покупку новой ноги?

Она сочувственно посмотрела на него и в глазах ее блеснули слезы. Она открыла сумочку вынула из нее карточку и протянула несчастному. Он жадно схватил её и прочёл: «Помогите бедной глухонемой».

Коса на камень

Перевод Е. Толкачев.

Художник А. Гусев.

Билли Бистон стоял у стойки бара и млел: вертел в руках шляпу, глупо-счастливо улыбался и чувствовал, как поток величайшей нежности заполняет его сердце, грудь и, кажется, вот-вот вырвется наружу и затопит весь бар.

А по другую сторону стойки стояла Сибилла Вискерс, звонко смеялась и без умолку щебетала о тысяче вещей: о нарядах, о виски, о прическах и орлах, о весне и о нападении на поезд, с неумолимой женской логикой связывая весь этот винегрет в ту очаровательную болтовню, от которой и млел Вилли.

Вилли не повезло. Отправившись в поисках приключений в Техас, он скоро убедился в том, что времена героических эпопей миновали, и готов уже был повернуть оглобли в родной Массачусетс, когда, как-то войдя в бар старика Вискерса, увидел за стойкой Сибиллу и… остался.

«Любовь питается вздохами, трепетом и лунным светом». Это самая наглая ложь, какую только мне приходилось слышать от поэтов, которые, вообще говоря, никаким нравственным кредитом у деловых людей не пользуются. Несмотря на свои двадцать три года, влюбленность и природную субтильность сложения, Вилли должен был поступить клерком к местному страховому агенту, чтобы поддержать свое восторженное существование у стойки бара старика Вискерса.

Старик не скрывал своего удовольствия, видя воркующую парочку: Вилли имел еще запас городских костюмов, а старик всегда мечтал иметь зятем городского человека.

А когда Вилли подарил старику шапо-кляк, завалявшийся на дне чемодана, вопрос о свадьбе был решен и принципиально и практически. Старик гордо щелкал своим цилиндром и клялся, что бросит Кактус-сити и откроет в городе бар.

Обстоятельства как будто складывались благоприятно, но… неприятность началась именно с цилиндра старика Вискерса. Двое пьяных ковбоев стали задевать какого-то хмурого парня, одиноко тянувшего свое виски-сода. И когда один из них плеснул пивом на столик хмурого молодого человека, тот встал, спокойно надел шляпу, подошел к пьяному и, схватив его за шиворот, перебросил через весь бар. Пьяный шлепнулся на стойку, как раз на гордо сверкающий цилиндр старика. Цилиндр жалобно крякнул, и из блестящего бока вылезла пружинка.

Тут заревели сразу трое: старик Вискерс и оба пьяных. Еще секунда, и дело дошло бы до пальбы, но незнакомец поднял руку и хладнокровно сказал:

– Минуту, джентльмены. Прежде чем пытаться пристрелить меня, подумайте об этом хорошенько.

Он вынул оба своих кольта и обратился к Сибилле:

– Стойте спокойно, мисс.

Потом поднял оба револьвера – бац, бац, бац, и над головой Сибиллы появилась надпись из пуль:

«IDAHO».

Наступила минута молчания. Затем восторженный шепот пробежал по бару:

– Вот так штука…

– Это настоящий стрелок…

– Я знал только одного человека, который мог делать такую штуку, – проворчал Вискерс. – Это Сова Фостер. Он еще выводил рамку из пуль вокруг надписи.

– Ну, этот был чином повыше меня, – весело сказал незнакомец и, подойдя к Сибилле, нежно спросил: – Вы не испугались, мисс?

– Нет, – ответила Сибилла.

С этого момента Идаго-Аткинс прилип к стойке, топтался около нее с утра до ночи и совершенно вытеснил Вилли от стойки и из… судя по веселому щебетанию Сибиллы, и из ее сердца.

Вилли не сдавался. Целыми вечерами он простаивал у стойки в надежде улучить момент и объяснить Сибилле всю нелепость создавшегося положения. Но ни Сибилла, ни Аткинс не обращали на него ни малейшего внимания.

Она болтала о тысяче вещей: о нарядах, о виски, прическах, весне и нападении на поезд, а Аткинс сиял как именинник и глупо ухмылялся.

Наконец Вилли набрался храбрости и решился заговорить, но после первого его слова Аткинс сдвинул брови и сказал:

– Выйдем на минутку.

И когда они вышли, Аткинс произнес:

– Я никогда не убивал иначе как защищаясь, но на этот раз я готов сделать исключение для вас или для всякого, кто будет вторым по эту сторону стойки. Поняли? Прощайте.

Вилли провел бессонную ночь и наутро поделился своим отчаянием со стариком Вискерсом.

– Что же делать, сынок, – развел тот руками. – Женщину берут с бою… А разве кто-нибудь в этой округе выйдет на бой с Идаго-Аткинсом?..

– Значит, молчать?! – в отчаянии завопил Вилли. – А моя любовь? А ваш цилиндр?!.

Старик помрачнел.

– Цилиндр…

И мигом вспомнил старую обиду, забытую в эти тревожные дни.

– Цилиндр… гмм… я подумаю…

Вискерс думал, Вилли предавался отчаянию и страховым полисам, а Аткинс терроризировал всю округу: никто не смел подойти к стойке, когда он беседовал с Сибиллой.

И вот однажды Вискерс сказал:

– Потерпи немного, сынок, я, кажется, придумал. – Запряг свою тележку и уехал.

Вернулся он через два дня в сопровождении маленького старичка, у которого были унылые висячие усы и выцветшие голубые глаза.

А вечером в самый разгар веселья, когда все столики были заняты, тихий старичок медленно пробрался через зал, облокотился на стойку, где Сибилла болтала с Аткинсом, и, взяв его бокал с виски-сода, стал невозмутимо тянуть напиток.

Все умолкли.

Аткинс побагровел, Сибилла побледнела, зрители разинули рты…

– Эй, вы… – закричал Аткинс.

Старичок уставился на него сонными выцветшими глазками и полез в карман… Аткинс быстрее молнии выхватил револьвер… а старичок вынул красный платок и шумно высморкался.

– Эй, ребята, знаете, кто это такой?.. – развязно произнес старик Бискерс. – Кто из вас еще помнит Сову Фостера?

Все молчали. Старичок опять стал тянуть чужое виски, Аткинс опустил руку с револьвером. Потом они опять встретились глазами.

Минуты две продолжалась эта безмолвная дуэль, потом Аткинс хрипло сказал:

– Я… я не спустил бы этого никому… только вам, мистер Фостер… вы победили… Могу я уйти?

Старичок молчал и пристально смотрел ему в глаза.

Аткинс быстро повернулся и выбежал из бара. Через секунду на улице раздался топот лошади…

Два старых ковбоя встали и, подойдя к Фостеру, пожали ему руку.

– Поздравляем старого героя. Не угодно ли выпить с нами по стаканчику?

Старичок молчал.

Тогда старик Вискерс подошел и быстро завертел пальцами у него перед носом.

Старичок осклабился… и радостно закивал.

– Мистер Санди, хоть и глухонемой, но с удовольствием выпьет с вами, джентльмены, за здоровье покойного Совы Фостера, – объявил Вискерс.

Миг победы

Перевод В. Ржевской.

Бен Грейнджер, двадцати девяти лет от роду, ветеран войны – как вам следует догадаться, недавней[1]1
  Имеется в виду американо-испанская война 1898 года. Воевали в том числе за Кубу.


[Закрыть]. В городке Кадисе, постоянно продуваемом ветрами с Мексиканского залива, он ведает почтой и держит на себе всю торговлю.

Бен помог выбить испанца из твердыни на Больших Антильских островах, а потом, прошагав полмира, туда-сюда прохаживался в качестве классного наставника между партами школы на открытом воздухе, где в пламени горящих тропиков мы наставляли на ум взбунтовавшегося филиппинца. Теперь, когда штык его источился в нож для резки сыра, немногочисленная гвардия закадычных друзей Бена проводит сбор уже не в чаще джунглей Минданао, а под сенью его славно срубленной веранды. Бен всегда отдавал предпочтение делам перед словами, хотя не чуждается также рассуждения и проникновения в суть мотива, как подтверждает следующая рассказанная им история.

– С чего бы это, – спросил он меня как-то лунным вечером, когда мы сидели среди его бочек и ящиков – вообще сдалось людям пускаться в опасности, нужды, пожары, беды, битвы и прочие такие крайности? На что это человеку? Зачем он стремится превзойти ближнего, быть смелее, сильнее, наглее и во всем заметнее даже лучших друзей? Чего ради? Ведь не ради того, чтобы просто глотнуть свежего ветерку да поразмяться. Твое мнение, Билл: с какой целью нормальный мужик, вообще говоря, добавляет своих честолюбия и возни в суету безмерную на базарных площадях и в ученых диспутах, в тирах, читальнях, на полях сражений и площадках для гольфа, беговых дорожках, аренах и в прочих уголках белого света, цивилизованных и наоборот?

– Полагаю, Бен, – по здравом рассуждении ответил я, – все причины, побуждающие человека искать славы, могут быть с уверенностью сведены к трем: честолюбию, то есть жажде всеобщего восторга, алчности, что видит в успехе его материальную сторону, и любви некой женщины, принадлежащей ему либо желанной.

Бен размышлял над моими словами, пока пересмешник на верхушке москитного дерева у веранды исполнил трелей на дюжину тактов.

– Я считаю, – сказал он – что, руководствуясь правилами, прописанными во всяческих книжках и исторических альманахах, ты поставил диагноз почти исчерпывающий. Но мне пришел на память один прежний знакомец мой, Вилли Роббинс. Расскажу тебе о нем, если не возражаешь, и пойду запирать на ночь лавочку.

Вилли был из тех ребят, с которыми я в Сан-Августине водился. Я там в фирме работал – «Бренди и Мерчисон», готовое платье и товары для ранчо оптом. Вилли я знавал и по танцевальным вечерам, и по спортивному клубу, и в роте одной служили. Бывало, каждую неделю все наши скопом наяривали для потехи серенаду или квартет где-нибудь на улице по три ночи кряду, и Вилли исправно звонил в треугольник.

Ему его имя очень подходило. Грузный такой, жирнастый, и выражение лица в точности как у безутешного агнца, покинутого на произвол судьбы: «Где ты скрылась, моя Мэри?»[2]2
  Из детской песенки про Мэри и овечку – в переводе С. Маршака: «…Водила Мэри на луга барашка с первых дней. Он отрастил давно рога, но ходит вслед за ней».


[Закрыть]. Для полноты картины недоставало только овечьей шерсти.

И вот этого Вилли от девушек было колючей проволокой не отгородить. Знаешь, есть такие парни – не поймешь, не то он святой, не то чокнутый; рвется в атаку, а от каждого шага дрожит, но коли выдался подходящий случай, тут уж он отважно приступает и принимается клеить. Вилли вечно крутился на «увеселительных мероприятиях», как выразилась бы утренняя газета: физиономия сияет и лучится, чистый клоун, а самочувствие прескверное, точно у сырой устрицы под сладким соусом. Танцор он был такой же, как стреноженная лошадь, и еще у него был экстренный словарный запас – примерно три с половиной сотни фраз, которых ему врастяжку хватало на четыре еженедельные танцульки и еще дотянуть худо-бедно, подергивая оттуда словечки, до конца двух пикников и одного воскресного вечера. Вилли представлялся мне некой смесью мальтийского кота, растения «мимоза стыдливая» и акционера погорелой компании «Сирота и Беспризорный».

Я тебе опишу его конституцию, внутреннюю и внешнюю, а затем пришпорю течение рассказа.

Вилли мог сойти за тип истинного белого человека по расцветке и повадкам. Волосы его блеклые, как молочные пенки, и разговор бессвязный. Глаза голубые – вот такого же оттенка, как у фарфорового кутенка, что стоит у твоей тетушки Эллен на каминной полке с правого края. Взгляд на вещи имел он безыскусный, ни разу меня по-настоящему не разозлил. Ни я, ни другие жить ему не мешали.

Ничего ему не оставалось, как обмануть себя надеждой и вручить сердце Майре Элисон – самой живой, очаровательной, бойкой, сметливой и привлекательной из всех сан-августинских девушек. Эти черные, как ночь, глаза, эти чудные локоны, и притом такая мучительная…мимо, Билл, мимо. Не был я среди ее жертв – мог бы быть, но поостерегся. Первенство здесь принадлежало Джо Гренберри. Прочих соискателей он разворачивал и посылал бегом на две лиги в восточном направлении, и далее прямиком в лучший мир. Но все равно, о Майре в нашем краю мечтали не меньше, чем о спросе на партию чистейшего мериносового руна, упакованного по девять фунтов и отправленного четверкой в СанАнтонио на продажу.

Раз жена полковника Спраггинса устраивала вечеринку с мороженым. Для нас, парней, во втором этаже отвели большую комнату, чтобы там оставить верхнюю одежду, причесаться и нацепить свежие воротнички – мы принесли их, засунув за шляпные ленты. Короче, как принято в высшем свете, отдельное помещение для марафета. Немного дальше по коридору для девушек тоже была комната, они там пудрились и наводили красоту. Наши ребята – то бишь «Общество содействия кадрили и хорошему настроению жителей г. Сан-Августин» – как водится, натянули веревочку внизу, в зале, где танцевали.

Нам с Вилли Роббинсом случилось быть вдвоем в мужской комнате нет, это называлось «гардероб» – когда Майра Элисон, вечная озорница, проходила мимо по пути из девичьей комнаты вниз. Вилли стоял перед зеркалом, с великим тщанием и ответственностью приглаживая белесую лужайку у себя на макушке, что, по-видимому, без боя ему не удавалось. А Майра – ей бы что-нибудь учудить, жизнелюбке! Она остановись и сунься к нам. Хороша она была, нет спору. Но я помнил о Джо Гренберри. Да и Вилли помнил, но вздыхать и охать вокруг Майры все равно не прекращал. Упорство его осадной стратегии не слишком увязывалось с молочными волосами и фарфорового цвета глазками.

– Привет, Вилли, – говорит Майра. – Наряжаешься?

– Да, – отвечал он. – Хочу глядеть молодцом.

– Хотеть – не быть, Вилли, – сказала Майра со своим особым хохотком и скрылась.

Этот ее хохоток был самым издевательским звуком, какой мне приходилось слышать в жизни, после настырного дребезжания пустой войсковой кухни сквозь техасскую шляпу.

Майра ушла, а я смотрю на Вилли. Он в одночасье спал с лица – ты бы сказал, Билл, что ее слова возмутили его душу. Правда, я не замечал, чтобы Майра тогда или еще когда говорила что-нибудь особо оскорбительное для мужского достоинства. Но Вилли был совершенно убит, уничтожен – и представить трудно, до чего.

Потом, когда мы уже при свежих воротничках спустились в залу, Вилли к Майре ни разу за весь вечер не подошел. Вообще, он был не малый, а простокваша, и ничего удивительного, что против Джо Гренберри никаких шансов не имел.

На следующий день погиб линкор «Мэйн», и вскорости затем, по-моему, Джо Бейли[3]3
  Бейли, Джозеф – в описываемое время возглавлял демократическое меньшинство в Палате Представителей Конгресса США, впоследствии сенатор; представлял Техас.


[Закрыть] – или Бен Тиллман[4]4
  Тиллман, Бенджамин – сенатор от штата Южная Каролина.


[Закрыть], или, не знаю, правительство – в общем, кто-то там объявил войну Испании.

Понятно, с южной стороны линии Мейсона и Хемлина[5]5
  Правильно – линия Мейсона и Диксона; она разделяла во время гражданской войны 1864 г. свободные и рабовладельческие штаты. Бен подставляет в её название фамилии Джеймса Мейсона, политика Конфедерации рабовладельческих южных штатов, и Ганнибала Хемлина, вице-президента США при А. Линкольне. После поражения Конфедерации и убийства Линкольна между Югом и Севером долго сохранялось взаимное неприятие. Федеральный центр проводил т. н. политику «реставрации»: южные штаты находились на положении завоеванных и должны были быть вновь приняты в Союз на жёстких условиях. Многие южане платили ненавистью за унижение, возник расистский террористический Ку-клукс-клан, место рабства заступила другая несправедливость – расовая сегрегация по принципу «разделены, но равны». Эти и другие приметы грустного времени рассказчик упоминает ниже.


[Закрыть] все знали, что Северу в одиночку эдакую громадную Испанию нипочем не разбить. Так что северяне кликнули клич о помощи, и наш браток-мятежник отозвался. Песню сложили: «На зов твой, папа Вильям, идем, сто тысяч сильных, все вместе, как один». И старые границы, начерченные маршем Шермана[6]6
  Шерман, Уильям Тикамсе (1820–1891) – американский генерал, во время гражданской войны 1864 г – знаменитейший военачальник Севера. Печально прославился маршем через Джорджию, когда его армия уничтожала все на своем пути – это про него М. Митчелл сказала в другом месте: «Огненный смерч пронёсся над Джорджией». Впоследствии возглавил военное министерство.


[Закрыть], и Клан, и хлопок по девять центов за фунт, и указы, чтоб черным на одних трамваях с белыми не ездить – все забылось, сразу. Мы стали – единая неразделенная страна совсем без Севера, с крохотным Востоком, довольно приличным ломтем Запада и Югом, широким и ярким, как первая заграничная гостиничная наклейка на новехоньком восьмидолларовом чемодане.

В стае псов войны был бы, разумеется, недочет без стрелков – санавгустинцев из четвертой роты четырнадцатого техасского полка. Наша рота в числе передовых высадилась на Кубе и вселила страх в сердца врагов. Историю войны я рассказывать не буду, я ее сюда приплетаю только для полноты рассказа о Вилли Роббинсе, совсем как республиканцы приплели ее к выборам девяносто восьмого года.

Если в ком жила когда-нибудь болезненная доблесть, так в этом вот Вилли Роббинсе. Едва вступив на землю деспотов кастильских, он, казалось, поглощал опасность как сметану кот. Он несомненно ошеломил в нашей роте всех до одного, начиная с капитана. Ты бы ожидал, что он осядет естественным порядком на должности полковничьего ординарца или стража армейского магазина – ан нет. Он прибрал себе партию белокурого юного удальца, который отправляется и возвращается при багаже обратно на свои позиции, а не испускает дух у ног полковника, сжимая важный пакет.

Наша рота попала на участок кубинского театра, где протекала одна из самых сумбурных и бесславных частей той кампании. Дни тянулись, погруженные в петляние по кустарникам и мелкие стычки с испанскими отрядами, что более всего выглядело распрями через силу. Эта война для нас была шуточка и для них безразлична. Чтобы сан-августинские стрелки взаправду бились за честь звездно-полосатого флага – визгливый балаган это был и только, по нашему мнению. А клятым сеньорчикам платили недостаточно, чтобы размышлять, патриоты они или предатели. Время от времени кого-нибудь убивали. Я думал – зряшная смерть. Довелось мне быть на Кони-Айленде, когда я однажды в Нью-Йорк ездил, так там одна из тех машинок, что обрушиваются сверху и называются «русские горки», слетела с рельсов и убила человека в раздутом коричневом пиджаке. Всякий раз, когда испанцы убивали одного из наших, я поражался смерти, вточь такой же горестной и нелепой.

Да. Но речь у нас о Вилли Роббинсе.

Он поринул к брани, лаврам, честолюбивым стремлениям, отличиям, продвижениям и прочим формам боевой славы. И не похоже было, чтобы ему внушали испуг признанные формы боевой опасности, то есть испанцы, артиллерийские снаряды, мясные консервы, порох либо блат обыкновенный. Он шел вперед со своими льняными кудрями и фарфорово-лазурными глазами и пожирал испанцев как ты – сардинки. Войны и громы войн никогда не вселяли в него смятения. Стояние в карауле, москитов, армейский харч, медные трубы и огонь сносил он с равно отменным безразличием. Никто из исторических блондинов не достоин идти даже в приблизительное сравнение с ним, исключая валета бубен и Всероссийскую царицу Екатерину.

Помню, однажды кабальеро небольшим отрядцем неспешно вышли из-за зарослей сахарного тростника и застрелили Боба Тернера, первого сержанта в нашей роте, пока мы обедали. В соответствии с воинским уставом мы применили обычную тактику: построившись в шеренгу, приветствовали неприятеля и отдали ружейный салют, преклонив колена.

Не так дерутся техасцы, но, будучи неотъемлемым привеском регулярной армии, сан-августинские стрелки принуждены были подчиняться правилам сведения счетов, составленным в штабе за конторкой.

К тому времени, как мы извлекли аптонову «Тактику боя»[7]7
  Аптон, Эмори (1839–1881) – американский генерал и военный стратег.


[Закрыть], открыли пятьдесят седьмую страницу, сосчитали с дважды до раз-два-трех-раздва-трех и забили в винтовки холостые патроны, испанский отряд, многократно улыбнувшись, скатал сигареты, прикурил от нашего разряженного в воздух оружия и презрительно удалился.

Я прямиком к капитану Флойду и говорю ему:

– Сэм, я не думаю, что эта война – честная игра. Ты, как и я, знаешь, что Боб Тернер был парень из лучших, кто когда-либо перекидывал ногу через седло, и вот вашингтонские петрушечники его кончили. Смачно и откровенно. Не по правде это. Одно и то же, к чему это нужно? Хотят разбить Испанию – почему не взять стрелков – санавгустинцев и роту подрывников позадорнее, в придачу к вагону шерифовских помощников со всего Западного Техаса, да не бросить нас против испанцев, мы стерли бы их с лица земли! Меня никогда особо не заботило, – говорю, – чтобы вести бокс строго по правилам лорда Честерфилда[8]8
  Британский политик лорд Честерфилд (1694–1773) известен как сочинитель руководств по поведению в общесте и приятным манерам.


[Закрыть]. Я подаю в отставку и еду восвояси – насчет других не знаю, но я был ранен этой войной. Если у тебя, Сэм, есть мне замена, говорю, – уеду в ближайший понедельник. В армии, где не дают солдатам сказать свое, я работать не согласен. А что до моих денег, – говорю, пусть Секретарь Казначейства оставит их себе.

– Вот что, Бен, – отвечает мне капитан – выводы, высказанные тобою в отношении ведения военных действий, правительства, патриотических чувств, демократии и желательной смены караула в целом верны. Но я, возможно, всмотрелся в систему разрешения международных столкновений и этику законно допустимого человекоубийства несколько ближе твоего. Подавай в отставку хоть в этот понедельник, раз уж так настроился. Только тогда – говорит Сэм – я прикажу караульным стащить тебя к известняковому обрыву у речки и всадить в тебя довольно свинца, чтобы хватило на балласт для подводного дирижабля. Я в этой роте капитан, и присягал на верность семье великих Штатов вне зависимости от частных, региональных и межпартийных несогласий. Табак закурить есть у тебя? кончил Сэм. – А то я промочил свой, когда сегодня утром ту речушку переплывал.

Я разглашаю эту сугубо личную беседу лишь потому, что Вилли Роббинс при ней присутствовал и слушал. В то время он был рядовым, а я младшим сержантом, но всевозможные тактики и субординации никогда не были у нас, техасцев, людей Запада, в такой чести, как в регулярной армии. К своему капитану мы обращались не иначе как «Сэм» – разве что кругом роятся генерал-майоры и адмиралы, надзирая за дисциплиной.

И заявляет мне Вилли Роббинс в тональности суровой и резкой, что полностью вразнобой с его светлыми волосами и устоявшейся репутацией:

– За эти низкие чувства ты заслуживаешь пули, Бен. Мужчина, не согласный биться за свою страну, мерзавец хуже конокрада. На месте капитана, я посадил бы тебя на тридцать дней на гауптвахту жрать коровий огузок и перченую кукурузу. Война, – говорит Вилли, – есть великое и славное дело. Я не подозревал, что ты трус.

– Я не трус – говорю. – Трусил бы – пересчитал бы белесые былинки на твоем мраморном челе. Тебя, как и испанцев, я терплю, – говорю потому что ты мне всегда сдавался похожим на изделие в грибочках. Крошка леди Шалотт[9]9
  Персонаж поэмы Альфреда Теннисона (Lady of Shalott).


[Закрыть], – говорю – недоспелый чемпион кадрили, глянцевая фифочка в непревзойденных формах, деревянный солдатик ты, где-то к югу от Альп выточенный к прошлой новогодней распродаже, ты соображаешь, о ком ты эти слова сказал? Мы вращались в одном кругу, говорю, – и уживались, потому что ты казался кроток до самоуничижения. Мне не понять, с чего вдруг донкихотство и резня сделались близки твоему сердцу. Полное перерождение натуры. Как тебе удалось?

– Тебе, Бен, все равно не понять, – говорит Вилли с отточенной улыбкой и хочет идти.

– Поворотись! – говорю я, хватая его за полу кителя. – Взбесил-таки ты меня, пусть до сих пор мне и не было до тебя никакого дела. Стремишься достичь успеха на поприще геройских дел – я думаю, что знаю, с какой стати. Ты дурень, либо надеешься некую барышню заполучить таким манером. И если дело в барышне, я тебе сейчас кое-что покажу.

Не в уме я тогда был, а то ни за что бы этого ни сделал. Я вытащил из заднего кармана сан-августинскую газету и указал ему одну заметку. Там было с полколонки про свадьбу Майры Элисон и Джо Гренберри.

Вилли засмеялся и я понял, что не задел его.

– О… – говорит, – все знали, куда тут дело клонится. Неделю назад я про это слышал. – И опять усмехнулся мне в лицо.

– Хорошо, – говорю я. – К чему тогда тебе столь беспечно тянуться за радужным сиянием славы? Думаешь избраться в президенты или вступил в клуб самоубийц?

Здесь встревает капитан Сэм.

– Джентельмены, отставить треп и возвратиться в казарму, – говорит он. – А не то в караулку велю вас препроводить. Живо вон, оба! Пока вы еще здесь – табачок пожевать у кого найдется?

– Уходим, Сэм, – говорю я. – Все равно, пора обедать. Но выскажись и ты о нашем споре. Я замечал и за тобой много попыток зацепить дутый пузырь под названьем слава. Что все-таки значит воля к превосходству? За что человек рискует своей жизнью изо дня в день? Тебе известно, что там ждет в конце, достойное всех этих треволнений? Я хочу вернуться домой, – говорю. – Мне не важно, поплывет ли, потонет ли Куба, и я не пожертвую трубкой табаку, королева София Кристина или Чарли Калберсон[10]10
  Калберсон, Чарли (Чарльз Аллен) (1855–1925) – политик, член Демократической партии; в год войны с Испанией был губернатором Техаса, затем прошёл в Сенат.


[Закрыть] воцарится на этих дивных островах. Я хочу числиться только в списках живых. Но я примечал не однажды, – говорю, – как ты, Сэм, выискиваешь химерных отличий в пушечных жерлах. Зачем оно тебе? Желаешь ощутить собственное превосходство, имеешь деловой интерес, или ради благосклонности некой Дианы в веснушках геройствуешь?

– Знаешь, Бен, – говорит Сэм, и чуть поправляет саблю между коленей, – как твой начальствующий офицер, я бы мог отдать тебя под трибунал за малодушную попытку дезертирства. Но я не стану. Я скажу тебе, зачем я стараюсь выдвинуться и ищу почестей, свойственных сражению. Майор получает больше капитана, мне нужны деньги.

– Ты точен, – говорю я. – Я могу это понять. Твои пути соискания славы уходят корнями в самую суть патриотизма. Но в толк не возьму, говорю, – отчего Вилли Роббинс, чьи сородичи дома отнюдь не бедствуют, смирный и прячущийся от чужого глаза, как котяра с остатками сметаны на усах, вмиг развился в отважного воителя с ярко выраженными огнеглотательскими наклонностями. Девушка в данном случае вроде бы отпадает, так как вышла за другого. По-моему, – говорю, – здесь мы имеем банальный пример общеизвестного честолюбия. Ему надо, чтоб звук его имени гремел превыше власти особо уполномоченных по времени. Должно быть, так.

Но, без перечисления его деяний, скажу: по части геройства Вилли действительно преуспел. Он попросту все время на коленях стоял, умоляя нашего капитана отправлять его на безнадегу и на самый риск. В любом бою он первый рвался в рукопашную с дон альфонсами. Заработал себе три-четыре пули в различные участки организма. Однажды выступил с командой всего в восемь человек и пленил целую испанскую роту. Капитан Флойд, не зная роздыху, строчил в штаб похвалы его отваге; и все возможные награды стали скапливаться у Вилли – за героизм и за меткость, и за мужество, и за своевременную инициативу, и за беспрекословную дисциплину, и за все мелкие достижения, что так по сердцу низшим чинам департамента по войнам.

В конце концов капитан наш Флойд был произведен не то в генералмайоры, не то в конные командиры передового стада или вроде того. Он разъезжал на белом коне весь позорно изгаженный, в золотых листочках, куриных перышках и при шляпе как у доброго трезвенника, и по уставу ему было запрещено общаться с нами. А Вилли Роббинса сделали в нашей роте капитаном.

Но и тогда, похоже, ему еще не открылась тщета славы. Насколько я понимаю, ту войну закончил именно он. Восемнадцать наших ребят – и его друзей – отдали жизнь в битвах, которые сам же он заварил и которые мне казались совершенно без надобности. Как-то ночью он, взяв с собою двенадцать наших, перебрел ручьишко всего каких-нибудь сто девяносто ярдов шириной, да перелез гору-другую, да прокрался с милю сквозь темную чащу кустов, да перемахнул один-два каньона, коварно проник в нищую деревушку и захватил там испанского генерала – именем вроде бы Бенни Видас. По мне так Бенни вовсе того не стоил: на вид никчемный грязнуля, босой и бесштанный, он сдался с радостью и тотчас кинулся на наши припасы – обжирать неприятеля.

Все же эта работа принесла Вилли, что он хотел – молву. Санавгустинские «Новости», газеты Галвестона, Сент-Луиса, Нью-Йорка и Канзас-Сити вышли с его портретом и целыми колонками материала о нем. Старина Сан-Августин попросту спятил на своем «отважном сыне». Редакционная статья «Новостей» слезно умоляла правительство распустить и регулярную армию, и ополчение, и пусть его Вилли воюет дальше в одиночку. А не то – говорилось в газете – отказ должен быть расценен как прямое свидетельство, что зависть северян Югу по-прежнему неугасима.

Кабы война вскорости не окончилась, не знаю, до каких высот телячьих восторгов и золотых галунов докарабкался бы Вилли, но мир вернулся. Военные действия прекратились ровно через три дня после того, как Вилли был назначен полковником, получил заказным еще три медали и пристрелил двух испанцев, пивших в засаде лимонад.