Текст книги "Шестёрки-семёрки (сборник)"

Автор книги: О. Генри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Дальтонцам потребовалось ровно десять минут, чтобы остановить поезд и снять охрану.

В течение следующих двадцати минут они забрали из денежного вагона двадцать семь тысяч долларов и исчезли бесследно. Я думаю, что полицейские вступили бы, в серьезный бой в Прайер-Крике, где они ожидали нападения, но в Адейре они растерялись и потеряли всю боеспособность, на что и рассчитывали дальтонцы, знавшие свое дело.

Мне кажется, что, в заключение, я не могу не поделиться некоторыми выводами из моей восьмилетней практики в роли налетчика. Ограбление поездов – невыгодное дело! Оставляя в стороне вопросы права и морали, которые мне не следует затрагивать, скажу, что в жизни аутло мало завидного. Деньги скоро теряют всякую ценность в его глазах. Он начинает смотреть на железную дорогу и на железнодорожников как на своих банкиров, а на револьверы, как на чековую книжку на любую сумму. Он разбрасывает деньги направо и налево. Большую часть времени он проводит по походному, скачет день и ночь и временами ведет такую тяжелую жизнь, что не в состоянии наслаждаться довольством, когда добьется его. Он знает, что в конце концов обречен, что рано или поздно лишится жизни или свободы, и что меткость его прицела, быстрота его лошади и верность револьвера только отсрочивают неизбежное.

Это не значит, что ои теряет сон от страха перед полицейскими. За все время моей практики я никогда не видал, чтобы полиция нападала на шайку аутло, не превосходя ее численно раза в три.

Но аутло не может выбить из головы одной мысли, – и вот что делает его жизнь особенно горькой: он знает, откуда полицейские рекрутируют своих агентов. Он знает, что большинство этих опор закона когда-то были его нарушителями, конокрадами, жуликами, бродягами и такими же аутло, как он сам; он знает, что они достигли безнаказанности и теперешнего положения только потому, что стали государственными шпионами и что изменили своим товарищам и выдали их на тюрьму и смерть.

Он знает, что когда-нибудь, – если он раньше не будет убит! – и его Иуда примется за дело, и тогда будет поставлена ему западня, и он самокажется захваченным вместо того, чтобы попрежкему захватывать других.

Вот почему налетчик на поезда выбирает себе компанию в тысячу раз с большей осторожностью, чем благоразумная девушка – возлюбленного. Вот почему он по ночам сидит на постели и прислушивается к стуку подков каждой лошади на дальней дороге. Вот почему он целыми днями размышляет над каким-нибудь замечанием или необычным движением товарища или над несвязным бредом лучшего друга, спящего с ним рядом.

Вот одна из причин, почему профессия железнодорожных налетчиков не так приятна, как одна из ее побочных ветвей – политика или биржевая спекуляция.

Улисс и собачник

Перевод Зин. Львовского.

Знаете ли вы час собачника?

Когда указательный палец сумерек начинает смазывать ярко окрашенные контуры Нью-Йорка, наступает час, посвященный одному из наиболее меланхолических зрелищ городской жизни.

С высоких утесов башенных квартир, с вершин меблированных комнат, в которых обитают горные жители Нью-Йорка, спускается армия существ, которые когда-то были людьми. Еще и теперь они ходят на двух ногах и сохранили человеческий облик и речь, но вы легко можете заметить, что по развитию они стоят ниже животных. Каждый из этих существ сопровождает собаку, с которой соединен искусственной связью. Все эти люди – жертвы Цирцеи.

Не по собственной воле стали они лакеями Фиделек, посыльными бультеррьеров и проводниками Тоузеров. Современная Цирцея вместо того, чтобы превратить их в животных, оставила между ними разницу… длиною в шесть футов привязи. Каждого из этих собачников его Цирцея ласкою, подкупом или приказанием заставила вывести на прогулку бесценное домашнее сокровище.

По их лицам и манерам вы увидите, что собачники заколдованы безнадежно. Никогда не явится Улисс, хотя бы в виде фурманщика, чтобы снять с них чары. У некоторых из них лица совсем окаменели. Этих людей уже не трогают сожаление, любопытство, насмешки людей. Годы семейной жизни и беспрерывного принудительного собачьего руководства сделали их нечувствительными. Они освобождают своих собак, запутавшихся возле фонарных столбов или вокруг ног обыкновенных пешеходов, с важностью мандарина, разматывающего свою косу.

Другие, не так давно низведенные до степени собачьего атташе, принимают эту обязанность с сердитым и свирепым видом. Они маневрируют собакой на кончике веревки с таким же удовольствием, какое испытывает девушка на рыбной ловле, когда на крючок ее попадает морской реполов.

Стоит вам посмотреть на них, как они устремляют на вас угрожающий взгляд, точно для них было бы наслаждением выпустить на вас всех «собак войны». Это – полумятежные собачники, еще не совсем цирцеизованные, и лучше воздержитесь от пинка их собаке, когда та станет обнюхивать ваши лодыжки!

Другие из этого племени не так резко реагируют. Это – по большей части потасканные юноши в вышитых золотом фуражках и с опущенными долу папиросами; такого рода проводники совершенно не гармонируют со своими собаками. У их питомцев шелковые банты на ошейниках, и молодые люди так добросовестно водят собак, что само-собой напрашивается предположение, что какая – нибудь личная выгода, зависящая от удовлетворительной службы, ожидает их по выполнении возложенных на них обязанностей. Собаки, выводить которых заставляют те или иные личные цели, весьма разнообразны, но все они похожи между собой своей толщиной, избалованностью, отчаянной подлостью и наглым, капризным характером. Они сердито дергают привязь, лениво исследуют носом каждую ступеньку, решетку или же столб, садятся отдыхать, когда им вздумается, сопят, как победители в состязании едоков бифштексов на Третьей авеню, неловко проваливаются во все открытые погреба и угольные ямы и заставляют своих проводников против волн исполнять веселую пляску.

Эти несчастные няньки собачьего племени – дворняжек покровители, ублюдков правители, шпицев таскатели, пуделей толкатели, скот – террьеров собиратели, такс носители и померанских догов подгонятели, – все эти покорные слуги Цирцей, живущих на вершинах, покорно следуют за своими питомцами. Собаки и не уважают и не боятся их. Ведущие их на привязи люди могут оказаться хозяевами дома, но отнюдь – не их хозяевами! Из уютного уголка к пожарной лестнице, от дивана к кухонному элеватору гонит рычание этой собачки то двуногое существо, удел которого – итти во время прогулки на другом конце привязи.

Однажды в сумерки, по обыкновению, собачники вышли на улицу под влиянием просьб, наград или же щелканья плетью своих Цирцей. Между ними находился один крепкий еще человек, внешность которого говорила, что он слишком солиден для подобного «воздушного времяпрепровождения». Выражение его лица было меланхолично, вид – уныл. Он был связан с гадкой белой собакой, отвратительно жирной, дьявольски злой и адски несговорчивой по отношению к презираемому ею проводнику.

На ближайшем к дому углу собачник повернул по продольной улице, надеясь видеть там меньше свидетелей своего унижения. Перекормленное животное ковыляло впереди, задыхаясь от сплина и усилий передвижения.

Вдруг собака остановилась. Высокий загорелый человек в длиннополой одежде и широкополой шляпе стоял, словно колосс загораживая дорогу, и восклицал:

– Вот сюрприз!

– Джим Берри! – прошептал собачник с восклицательным знаком в голосе.

– Сэм Тельфайр! – снова закричал Джим: – старый товарищ, друже, дай мне свое копыто,

Руки их переплелись в коротком крепком рукопожатьи, которое смертельно опасно для микроба рукопожатия.

– Ах, ты старый толстый плут, – продолжал носитель широкополой шляпы с морщинистой темной улыбкой, – вот уже пять лет я не видел тебя. Я целую неделю в городе, но здесь невозможно найти кого-нибудь. Ну, пропащий женатый человек, как ты поживаешь?

Что-то рыхлое, тяжелое и мягкое, как поднявшееся тесто, прислонилось к ноге Джима и обнюхивало его брюки с ворчанием, похожим на шипение бродящих дрождей.

– Начинай, – сказал Джим, – и об’ясни, что это за толстая годовалая гидрофобия, на которую ты накинул свое лассо? Ты – хозяин этой скотины? Как она называется; собакой или как иначе?

– Мне нужно выпить, – сказал собачник, удрученный воспоминанием о своей молодости. – Пойдем!

Рядом было кафе. Так всегда бывает в большом городе.

Они сели за столик, а раздувшееся чудовище стало лаять и барахтаться на конце привязи, желая добраться до кошки, проживающей в кафе.

– Виски! – сказал Джим слуге.

– Два! – сказал собачник.

– Ты потолстел, – продолжал Джим. – Но вид у тебя порабощенный. Не знаю, годится ли для тебя восточный воздух. Когда я уезжал, все молодцы просили отыскать тебя. Сенди Кинг отправился в Клондайк. Уотсен Беррем женился на старшей дочери Питерса. Я заработал кой-какие деньги на скоте и купил кусок целины на Литтль Поудер. Собираюсь огородить его осенью. Билль Роулинс сделался фермером. Ты, конечно, помнишь Билля – он ухаживал за Марчеллой, – извини, Сэм, я хочу сказать за лэди, на которой ты женился, когда она преподавала в школе в Прери Вью. Но настоящим счастливцем оказался ты. Как поживает миссис Тельфайр?

– Ш-ш-ш! – зашипел собачник, делая знак слуге. – Заказывай!

– Виски! – сказал Джим.

– Два! – сказал собачник.

– Она здорова, – продолжал он, выпив, – она отказалась жить где-либо, кроме Нью-Йорка, откуда она и приехала к нам. Мы нанимаем квартиру. Каждый день в шесть часов я отправляюсь гулять с этой собакой. Это любимец Марчеллы. Никогда на свете не было двух существ, которые бы так ненавидели друг друга, как я и эта собака. Его зовут Ловкинс. Пока мы гуляем, Марчелла одевается к обеду. У нас табль-д’от. Пробовал когда-нибудь, Джим?

– Нет, никогда, в рот не брал, – ответил Джим: – я даже не знал, что это еда. Я видел такие вывески, но думал, что это какая-нибудь азартная игра. А что – вкусная это штука – табль-д’от?

– Если ты останешься некоторое время в городе, мы…

– Нет, милый. Я уезжаю домой сегодня в 7:25 вечера. Хотел бы остаться дольше, но не могу.

– Я провожу тебя на вокзал! – сказал собачник.

Собака связала ногу Джима с ножкой стола и погрузилась в коматозную дремоту.

Джим споткнулся, и веревка натянулась. Визг разбуженного животного раздался на целый квартал.

– Если это твоя собака, – сказал Джим, когда они снова очутились на улице, – то кто может помешать тебе перекинуть этот habeas corpus, который у нее на шее, вокруг ветки, уйти и забыть собаку?

– Я никогда не посмею сделать это, – сказал собачник, устрашенный смелым предложением. – Она спит в постели. Я сплю на кушетке. Стоит мне только взглянуть на нее, как она с воем бежит к Марчелле. Когда-нибудь ночью я поквитаюсь с этой тварью. Я решил это сделать. Я подползу к ней с ножом и прорежу дыру в ее сетке от москитов, чтобы они могли забраться к ней. Вот увидишь, я сделаю это…

– Ты на себя не похож, Сэм Тельфайр! Ты совсем не тот, каким был когда-то. Я ничего не знаю о городе и здешних квартирах, но собственными глазами видел, как ты заставил отступить обоих Тиллетсонов в Прери Вью при помощи медной втулки от бочки с патокой. Я видел также, как ты накинул веревку и связал самого дикого быка в Литтл Поудер в 39 секунд.

– Не правда ли? – сказал собачник, и глаза его сверкнули временным блеском – но это было прежде, до того, как я попал в обучение.

– Разве миссис Тельфайр?.. – начал Джим.

– Тише, – сказал собачник, – вот другое кафе. Они подошли к стойке. Собака заснула у их ног,

– Виски! – сказал Джим.

– Два! – сказал собачник.

– Я думал о тебе, – произнес Джим, – когда покупал эту пустошь. Мне хотелось, чтобы ты помог мне управляться там со скотом.

– Прошлый вторник, – сказал собачник, – она укусила меня в лодыжку, потому что я попросил сливок к кофе. Обычно она получает сливки.

– Тебе бы теперь понравился Прери Вью, – сказал Джим. – Молодцы со всей окружности, миль за пятьдесят, приезжают туда. Один угол моего пастбища в шестнадцати милях от города. Сорок миль проволоки составляют одну его сторону.

– Нужно пройти через кухню, чтобы попасть в спальню, – говорил собачник, – затем через гостиную проходишь в ванную и возвращаешься через столовую, чтобы опять попасть в спальню. Таким образом можно сделать круг и уйти через кухню. А она храпит и лает во сне, и мне приходится курить на улице, потому что у нее астма.

– Разве миссис Тельфайр..? – начал Джим.

– О, замолчи! – сказал собачник. – Что будем пить?

– Виски! – ответил Джим.

– Два! – крикнул собачник.

– Ну, мне пора на вокзал, – сказал Джим.

– Иди, шелудивый, черепахо-спинный, змеиноголовый, деревянноногий, полуторатонный кусок мыльного сала! – закричал собачник, с новой нотой в голосе и по-новому схватив рукой привязь. Собака заковыляла за ним, сердито визжа на такое необычайное обращение своего стража. У начала Двадцать Третьей улицы собачник завернул в кафе.

– Последний случай, – сказал он, – приказывай!

– Виски! – сказал Джим.

– Два! – добавил собачник.

– Не знаю, – сказал владелец ранчо, – где я найду человека, какой мне нужен для устройства Литтл Поудер. Хотелось бы человека знакомого. Прерия и лес на громадном протяжении, лучше которых ты никогда не видал, Сэм. Если бы ты был…

– Если же коснуться водобоязни, – сказал собачник, – то могу сообщить следующее: вчера ночью она схватила зубами кусок моей ноги, потому что я согнал муху с руки Марчеллы. «Надо бы прижечь», говорит Марчелла. Я и сам так думал. Я телефонирую доктору, и когда он приходит, Марчелла говорит мне: «Помоги мне держать бедняжку, пока доктор будет осматривать ее рот. Надеюсь, что она не заразила ни одного своего зубочка, когда кусала тебя». Как ты это находишь?

– Разве миссис Тельфайр..? – начал Джим.

– Брось, – перебил собачник. – Повторим.

– Виски! – приказал Джим.

– Два! – сказал собачник.

Они пошли на вокзал. Владелец ранчо подошел к билетной кассе. Вдруг послышался звук трех или четырех пинков, воздух наполнился пронзительным собачьим визгом, и огорченный, обиженный, неповоротливый, кривоногий собачий пуддинг бешено побежал по улице один.

– Билет в Денвер! – сказал Джим.

– Два! – крикнул бывший собачник, опуская руку во внутренний карман.

Чемпион погоды

Перевод Зин. Львовского.

Если бы заговорить о Киова Резервейшен[8]8
  Reservation (резервация) – земля, отведённая для индейцев в США. (Примеч. пер.).


[Закрыть] со средним нью-йоркским жителем, он, вероятно, не знал бы, имеете ли вы в виду новую политическую плутню в Албании или же лейтмотив из «Парсифаля». Но там, в Киова Резервейшен, имеются сведения о существовании Нью-Йорка.

Наша компания выехала на охоту в Резервейшен. Бед Кингсбюри, наш проводник, философ и друг, как-то ночью, в лагере, жарил на рашпере кусок мяса антилопы. Один из нас, молодой человек с рыжеватыми волосами и в безукоризненном охотничьем костюме, подошел к огню, чтобы закурить папиросу, и небрежно бросил Беду:

– Хорошая ночь!

– Да, – сказал Бед, – хорошая, насколько может быть хорошей всякая ночь, не имеющая рекомендательного штемпеля Бродвея.

Молодой человек действительно был из Нью-Йорка, но всех нас удивило, как Бед это угадал. Поэтому, когда мясо было готово, мы попросили его открыть нам свою систему рассуждений. А так как Бед был нечто вроде территориальной говорильной машины, то он произнес следующую речь:

– Как я узнал, что он из Нью-Йорка? Ну, я сейчас же понял это, как только он бросил мне те два слова. Я сам был в Нью-Йорке несколько лет назад и отметил некоторые знаки на ушах и следы копыт на ранчо Манхэттен.

– Нашли Нью-Йорк несколько отличным от Панхендля, не так ли, Бед? – спросил один из охотников.

– Не могу сказать, – ответил Бед, – во всяком случае, он поразил меня не более чего-либо другого. На главной тропе в этом городе, называемой Бродвей, много путников, но почти все они из того же сорта двуногих, какие бродят вокруг Чейенна и Амарильо. Сперва меня как бы ошарашила толпа, но вскоре я сказал себе: «Слушай, Бед, они такие же обыкновенные люди, как ты, и Джеронимо, и Гравер Кливленд, и ватсоновские парни, так что нечего тебе волноваться и смущаться под твоей попоной». Ко мне вернулись мир и спокойствие, как будто я снова был на земле племени киова, на пляске призраков или на празднике жатвы.

Я целый год копил деньги, чтобы закрутиться в Нью-Йорке. Я знал человека по имени Семмерс, который живет там, но не мог найти его, так что мне пришлось в одиночестве вкушать опьяняющие развлечения разжиревшей метрополии.

Некоторое время я был так захвачен суетой и так возбужден электрическим светом и шумом фонографов и воздушных железных дорог, что забыл об одной из насущных нужд моей западной системы природных потребностей. Я никогда не отказывал себе в удовольствии вокального общения с друзьями и чужими. Когда за границами территорий для индейцев я встречаю человека, которого никогда раньше не видел, то уже через девять минут я знаю его доход, его религию, размер воротничка и характер жены, а также, сколько он платит за одежду, за пищу и за жевательный табак. У меня дар – не быть скупым на разговоры.

Но этот Нью-Йорк создан на идее воздержания от речи. К концу трех недель никто не сказал мне ни единого слова, за исключением лакея в съестном учреждении, где я питался. А так как его синтаксические выпаливания были не чем иным, как плагиаризмом карты кушаний, то он никак не мог удовлетворить мои желания, заключавшиеся в том, чтоб кого-нибудь зацепить. Если я стоял рядом с кем-нибудь у бара, он отворачивался и кидал на меня взгляд Бальдвин-Циглера, точно подозревая, что я спрятал в себе Северный полюс. Я начал жалеть, что не поехал на каникулы в Абилеп или Вако, потому что там, в этих городах, мэр с удовольствием выпьет вместе с вами, а первый встречный скажет вам свое среднее имя и попросит участвовать в лотерее на музыкальный ящик.

Однажды, когда я особенно жаждал общения с кем-нибудь более разговорчивым, чем фонарный столб, какой-то человек в кафе говорит мне:

– Прекрасный день!

Он был чем-то вроде распорядителя в этом кафе и, как я полагаю, видел меня там много раз. Лицо у него было рыбье и глаза как у Иуды, но я встал и обнял его одной рукой.

– Простите, – говорю я, – разумеется, сегодня прекрасный день! Вы – первый джентльмен в Нью-Йорке, понявший, что сложные формы речи, обращенной к Уильяму Кингсбюри, не потрачены даром. Но не находите ли вы, – продолжаю я, – что утром было немного свежо, и не чувствуете ли вы, что сегодня будет дождь? Но около полудня была действительно восхитительная погода. Все ли благополучно у вас дома? Хорошо ли идут дела в кафе?

Так вот представьте себе, сэр, что этот тип отворачивается от меня и уходит, не сказав ни слова!

И это после всех моих усилий быть приятным! Я не знал, как и чем это объяснить. В тот же вечер я получил записку от Семмерса, уезжавшего из города; в этой записке он сообщил мне адрес своей стоянки. Я отправляюсь к нему и веду хороший, старого времени разговор с его домашними. Я рассказываю Семмерсу про поступок этого койота в кафе и прошу его разъяснить мне, что это значит.

– О! – ответил Семмерс. – Он вовсе не намеревался начать с вами разговор. Это нью-йоркская манера. Он видел, что вы были частым посетителем его кафе, и сказал вам два-три слова, чтобы показать, что он дорожит вашими посещениями. Вам не следовало продолжать. Дальше этого мы не идем с незнакомыми людьми. Можно, конечно, рискнуть бросить слово или два о погоде, но мы не делаем из этого базиса для дальнейшего разговора и знакомства.

– Билли, – говорю я, – погода и ее разветвления для меня серьезный сюжет! Метеорология – одно из моих слабых мест. Ни один человек не может затронуть при мне вопрос о температуре, или о влажности, или о веселом солнечном сиянии – и вдруг вильнуть хвостом и не довести разговора до конца, то есть до падения барометра. Я снова пойду к этому человеку и дам ему урок искусства непрерывного разговора… Вы говорите, что нью-йоркский этикет разрешает ему два слова и не разрешает ответа? Ну, так он превратится у меня в бюро погоды и докончит то, что он начал со мной, попутно делая родственные замечания и о других предметах.

Семмерс отговаривал меня, но я рассердился и поехал по уличной железной дороге обратно в кафе.

Тот молодец еще был там и расхаживал по комнате вроде заднего корраля, где стояли столы и стулья. Несколько человек сидели вокруг стола, пили и насмехались друг над другом.

Я позвал этого человека в сторону, загнал его в угол и расстегнулся достаточно для того, чтобы ему был виден мой револьвер тридцать восьмого калибра, который я носил под жилетом.

– Извините, – сказал я. – Не так давно я был здесь, и вы воспользовались случаем сказать мне, что сегодня хорошая погода. Когда я попытался подтвердить ваше заявление, вы повернулись ко мне спиной и ушли. А теперь, – говорю я, – продолжайте свою дискуссию о погоде. Слышите, вы, помесь шпицбергенской морской кукушки с устрицей в наморднике? Вы, лягушачье сердце, страшащееся слов…

Молодец смотрит на меня и старается улыбнуться, но, видя, что я не смеюсь, становится серьезным.

– Что ж, – говорит он, не спуская взора с рукоятки моего револьвера, – день был почти прекрасный, хотя слишком теплый…

– Дайте подробности, вы, соня с мукой во рту! – говорю я. – Дайте мне спецификацию, ярче обведите контуры! Если вы начнете говорить со мной отрывисто, то сами дадите сигнал к буре.

– Вчера было похоже на дождь, но сегодня утром погода разыгралась. Я слышал, что фермерам в северной части штата очень нужен дождь.

– Вот это верный тон! – сказал я. – Стряхните с своих копыт нью-йоркскую пыль и станьте настоящим приятным кентавром. Вы сломили лед, и мы с каждой минутой все ближе знакомимся. Мне кажется, я спрашивал вас о вашей семье?

– Все здоровы, благодарю вас, – сказал он. – У нас… у нас новый рояль.

– Вы входите в роль, – говорю я, – ваша холодная замкнутость, наконец, проходит. Последнее замечание о рояле делает нас почти братьями. Как зовут вашего младшего? – спрашиваю я.

– Томас, – отвечает он. – Он сейчас только поправляется после кори.

– Мне кажется, что я всегда знал вас, – говорю я. – Но еще один вопрос: хорошо ли идут дела в кафе?

– Порядочно, – говорит он. – Я немного откладываю.

– Очень рад, – говорю я. – Теперь возвращайтесь к своему делу и цивилизуйтесь. Оставьте погоду в покое, если не хотите говорить о ней по каким-то личным причинам. Это – сюжет, естественно относящийся к общественности и к заключению новых знакомств… И я не потерплю, чтобы его подносили мелкими дозами в таком городе, как этот.

На следующий день я свернул свои одеяла и пустился в обратный путь из Нью-Йорка.

Некоторое время после окончания рассказа Беда мы еще оставались у огня, затем все стали устраиваться на ночь.

Разворачивая свое одеяло, я услышал, как молодой человек с рыжеватыми волосами сказал что-то Беду, и в его голосе звучал страх:

– Как я уже говорил, мистер Кингсбюри, в этой ночи есть что-то действительно восхитительное. Приятный ветерок, яркие звезды и прозрачный воздух соединились, чтобы сделать ночь удивительно привлекательной.

– Да, – подтвердил Бед, – это прекрасная ночь!