Текст книги "Птица"

Автор книги: О Чхунь Хи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Уиль наблюдал за мной, и вид у него был странный.

Дама из «заводской семьи» говорила, что у нее при виде нас разрывается сердце. Она приносила нам то пакетики с раскрошившимся печеньем со своей фабрики, то приготовленную собственноручно еду, у которой был странноватый запах и вкус. Господин Йи говорил, мол, все дело в том, что блюда сготовила парочка, состоящая из двух женщин, называвших друг друга «дорогая» и «дорогой», из двух «лесбиянок». Даже свет, просачивавшийся из-под их двери, и голоса, доносившиеся из комнаты, куда никто не имел права входить, казались подозрительными и таинственными. Госпожа Ёснук говорила мне, что я храбрая девочка, и ответственная, но должна лучше заботиться о брате. Иногда мне казалось, что Уиль – мой собственный ребенок. Мне хотелось называть его «малыш», как говорила таженщина, когда гладила по волосам моего отца, лежа рядом с ним под розовым одеялом.

Каждый вечер я заставляла Уиля учить таблицу умножения и диктовала ему диктанты. Я приказывала ему чистить зубы и мыть ноги и проверяла, чистая ли у него шея. Если он не выполнял задание, я наказывала его – била по рукам. Я была ему старшей сестрой, матерью и школьной учительницей, а значит, несла за него ответственность. Но время от времени, безо всякой на то причины, сердце у меня сжималось от тоски, например когда я смотрела на трехногий столик, на зеркало, в котором видела свое отражение в ночи, или на мерцающий в темноте экран телевизора.

– Сестрица… – Уиль подергал меня за руку. – Ты слышишь?

Ночной ветер разносит в клочья сны спящих. В доме постепенно просыпаются звуки, затихшие после того, как погасили свет. Щебечет птица господина Йи – когда его нет, она сидит в клетке под платком с открытыми глазами. По ту сторону стены слышатся рыдания и приглушенные шепоты. Уиль стоит, прижавшись ухом к стене. Он бормочет: «Стена плачет, сестрица. Послушай. Это правда, клянусь тебе».

Нам нанесла визит Солнечная медведица. Когда я вернулась из школы с огромным плюшевым медвежонком, мне показалось, что все на меня смотрят. Я чувствовала смущение и гордость.

В нашем классе было сорок пять учеников – сорок шесть с Солнечной медведицей. Она была белой плюшевой пандой с черными пятнами на мордочке и вокруг глаз. Каждое утро учительница делала перекличку сорока пяти учеников и проверяла присутствие сорок шестого: «Солнечная медведица!» Сначала это казалось нам странным и ребяческим, и мы смеялись, но потом перестали. Когда учительница вызывала: «Солнечная медведица!» – все хором отвечали: «Здесь!» Входя утром в класс, мы первым делом здоровались с Медведицей, которая провела ночь одна, сидя за партой в последнем ряду. В общем, можно было сказать, что в нашем классе сорок пять ребят или сорок шесть медведей. Наш класс – третий, пятого года обучения, был известен, как «класс Солнечной медведицы». Если мы слишком шумели, или приходили, не сделав домашние задания, или ссорились, учительница говорила: «Как же вам не стыдно перед Солнечной медведицей!»

Каждую субботу после уроков ребята по очереди приглашали ее к себе в гости. Солнечная медведица гостила в доме два дня, а в понедельник утром учительница спрашивала, как прошел уик-энд.

Гостья-медведица ела пиццу или гамбургер, ездила за город, ходила в кино. А иногда – в закрытый бассейн. Случалось, она всем мешала, потому что всю ночь бродила по дому. Если Солнечная медведица объедалась вкусностей, у нее болел живот и ее везли в больницу, чтобы сделать укол. Как-то один мальчишка сказал, что она всю ночь спала с ним в одной постели, и девчонки возмутились. А когда другой признался, что постирал ее в машине, класс охнул от ужаса. Когда пришла моя очередь приглашать домой Солнечную медведицу, мы с Уилем устроили генеральную уборку, протерли влажной тряпкой все углы. Мы сидели рядом с Медведицей и смотрели телевизор, а потом делали уроки. Ей было скучно в нашем доме, ведь у нас не было ни пианино, ни видеоприставки. Вечером, за ужином, она надулась, увидев на столе три пиалы супа с дешевой лапшой.

– Не хочешь есть, потому что у других тебя кормили всякими вкусностями, да? Но у нас, знаешь ли, нет ни папы, ни мамы, мы бедные, и у нас нет денег на деликатесы.

Мы с Уилем поели, не обращая внимания на гостью. Когда кто-то брезгует едой, лучше всего оставить его в покое, пусть поголодает. Ночью мы спали рядом с Солнечной медведицей, и она все время хныкала. Говорила, что хочет есть.

– Будешь шуметь, я тебя прибью. Выставлю за дверь. Не выношу, когда шумят. У меня поднимается давление.

Я стукнула ее кулаком по башке, чтобы научить плакать молча. И показать, как нужно себя вести, если хочешь жить у других.

Утром Уиль заглянул под одеяло и скорчил рожу.

– Медвежонок описался. Воняет. Ужасно противно.

– Придется постирать чехол. Черт, как мне все надоело. Я схожу с ума. Со своими-то детьми не знаешь, как управиться. Ну почему, скажите на милость, мне приходится мучиться с чужой малышкой?

Я с размаху долбанула Солнечную медведицу по голове. А она не побоялась посмотреть на меня, как невинное дитя.

– Чего это ты так пялишься? Уморить меня решила? – закричала я, бросив на нее косой взгляд.

Идея вспороть живот Солнечной медведице пришла в голову Уилю.

Я вооружилась ножницами. Внутри не оказалось ни сердца, ни легких, ни желудка, ни кишок – только почерневшая вата да грязные вонючие кусочки губки и тряпок. Мы с Уилем все рассмотрели и обнюхали.

– А хвалилась, что плаваешь и ешь гамбургеры!

Мы расхохотались и запихали всю дрянь назад, добавив маленькие карандашики и упавшие на стол лапшинки. Другие дети, вернее будет сказать – другие болваны, – никогда не узнают, что находится в животе у Солнечной медведицы. Я его зашила. Медведице было страшно, и она тихонько вскрикивала: «Ай, ай!»

На следующий день, в классе, один мальчик воскликнул:

– Кто-то вспорол живот нашей Солнечной медведице… Разодрал его надвое!

Ребята толкались и кричали, всем хотелось посмотреть.

Учительница спросила:

– Что случилось? Что произошло с твоей гостьей?

– Я возила ее в больницу, потому что у нее разболелся живот. Ей вырезали аппендицит.

– Ты плохо заботилась о Солнечной медведице, а она друг нашего класса. Почему? Мы должны любить ее, заботиться о ней. Я хочу, чтобы вы научились уважать и любить друг друга с ее помощью.

Я смотрела на стол, как будто собиралась прожечь его взглядом. Умирала от желания расхохотаться над всей этой дурацкой суетой вокруг тряпичной куклы, но сдерживалась. Когда я получаю выговор или наказание, выбираю какой-нибудь предмет и смотрю на него, не отрываясь. Потом воображаю себя мухой, летающей над столом, стулом или вазой, которую я пытаюсь «прожечь» взглядом. Мухи не краснеют и не боятся наказания.

Я – стол. Я – стул. Я – дерево, которое вижу в окно. Я – ничто.

Картошка, которую онаоставила валяться в углу, проросла. Высохла, скукожилась, но проросла и украсилась лиловыми стеблями и листьями. Стебли, толстые и гладкие, сплелись в смертельном объятии. Эти картофелины нагнали на меня страху, они были как живые и извивались, как черви. Онакупила картошку, чтобы пожарить ее на сковородке, а об оставшейся просто забыла. Я подумала о ее золотистых волосах. А лица вспомнить не могла. Как и тех лиц, которые мы с Уилем вырезали, а потом хоронили или выбрасывали. Мы долго молча смотрели на картошку.

– Она была там, тогда.

– Ну да, – сухо ответила я. Уиль всегда говорил «тогда…». Он не умел употреблять слова «вчера», «позавчера», «сегодня» и «завтра». Только «сейчас» или «тогда». И я машинально повторяла следом за ним «сейчас…», «тогда», «ну вот». Видела, как растут подсолнухи, и говорила «ну вот», смотрела на грязные розовые одеяла и наволочки, на пыльный туалетный столик или старые грязные кроссовки, валяющиеся на полу в кухне, и произносила «ну вот», слышала пронзительный нервный смех молодой женщины – и бормотала «ну вот», просыпалась на рассвете, пугалась синюшного лица Уиля в бледном свете утра и думала про себя – «ну вот».

Комната, в которой мы живем, квадратная, а стол – низкий и круглый. Солнечный луч теплый, лед – холодный. Я – большая, Уиль – маленький. Все вещи, существующие в этом мире, твердые или мягкие, белые или черные, или красные, или желтые… День – светлый, ночь – темная. Но есть вещи, которые остаются непонятными. Как описать время между закатом солнца и ночью, которое люди называют сумерками? Что накатывает огромной волной на землю и небо, рождая в душе такую тревогу, что становится трудно дышать? В чем разница между «сейчас» и «тогда» и что заключено между ними?

Если ей приходилось чистить проросшие картофелины, она всегда говорила, что глазки – это картофельные глаза и в них полно яду. Разве у картошки есть глаза? Что разглядывают картофелины своими ядовитыми гл́азками?

 
Если розовы цветочки, будет розовой картошка.
Хочешь – верь, хочешь – нет, точно этот будет цвет.
Если белые цветки, будут белые плоды.
Хочешь – верь, хочешь – нет, точно этот будет цвет [8]8
  Квон Тэюнь. «Картофельные цветы», стихотворение для детей.


[Закрыть].
 

Уиль промурлыкал считалку, которую распевают, прыгая через скакалку. «Заткнись», – крикнула я и сильно стукнула его по голове.

– Мы все время превращаемся во что-то другое. Ты – это я, только я прежняя. А может, я, превращающаяся в меня теперешнюю? Вот почему мне бывает так страшно, когда я смотрю на вас.

Так сказала мне женщина за чисткой проросших картофелин.

– Как только я его увидела, сразу поняла: он будет моим мужем. Я плакала, слушая, как он играет на кларнете. Мне казалось, что музыка уносит нас далеко-далеко, – в волшебное место, где мы когда-то бывали, а потом о нем позабыли. Это означает, что в прошлой жизни мы тоже были супругами.

– А что такое «прошлая жизнь»?

– Она была до нашего рождения. Это прекрасная и грустная история о том месте, где мы жили, прежде чем явиться в наш мир. Сегодня мы с тобой сидим напротив друг друга, потому что в прошлой жизни между нами существовала связь.

Именно от госпожи Ёнсук я узнала, что ничто в этом мире не исчезает бесследно.

– Все, что оставило свой след в этом мире – как давно погасшие звезды, чей свет мы все еще видим, – однажды, пусть даже много времени спустя, снова материализуется перед тем, кто не утратил надежды. Камни, которые стесываются и становятся гладкими и круглыми, едва заметный след червяка на опавшем листке, осыпающийся с деревьев цвет… Именно это называют любовью, именно это одиночество заставляет нас жить, ветер – прикасаться к деревьям, а песни – трогать сердца, – говорила она. – Ночью земля потеет, а на рассвете влага превращается в туман, облака и дождь, они возвращаются в почву чистой водой и питают корни растений, потом становятся рекой, а потом морем; в один прекрасный день речная и морская вода смешиваются с ароматом листвы, а радость, вздохи и слезы превращаются в облака, – продолжала она.

Я считала, что ей надо перестать все время слушать радио, но после нашего разговора в солнечные дни мне стало иногда казаться, что я ощущаю легкую дрожь, исходящую от солнечного лучика: смех, вздох, плач, шепот.

Но если все, что появилось на свет, никуда не исчезает, что тогда происходит с мертвецами? Старики снова становятся детьми и начинают жить заново?

Старая госпожа заявила, что все это глупости и пустые разговоры, что они так же важны – ха! – как шум, который производит призрак, перебирая рис, а все, что умирает, становится удобрением. Она с отсутствующим видом взглянула на небо и сказала: «Жизнь подобна облаку».

Облака все плыли и плыли по небу, как путешественники, отправившиеся в дальний путь. Мне чудилось, что мое сердце летит вслед за ними.

Я висела вниз головой на перекладине и разглядывала небо, когда чья-то тень спросила: «Ты – Уми?» У меня едва сердце не выскочило из груди. Я смотрела на белые туфли на высоких каблуках, толстые икры, широкие брюки до колен, пеструю майку в цветах, потное лицо с потекшим макияжем и красный зонтик. Сердце забилось ровнее, потому что лицо показалось мне незнакомым. Я вспомнила, что в конце первого утреннего урока увидела в окне плывущий по разогретому солнцем двору красный зонтик. Неужели я ошиблась?

В моем сердце живет чей-то образ – я не знаю, мужчина это или женщина. Он или она идет ко мне, открывает дверь. Дверь дома, где живем мы с Уилем, или дверь школы, а иногда дверь комнаты, которую вроде бы распахнул ветер. Лица я не вижу, его скрывает то ли дым, то ли туман. Но всякий раз, когда я протягиваю руку и хочу заговорить, человек исчезает, хотя мне кажется, что я знаю, кто это. От него я никогда не услышу: «Ты – Пак Уми из третьего класса пятого года обучения?»

– Ты – Пак Уми из третьего класса пятого года обучения? Один из твоих одноклассников показал мне тебя. Я ждала в приемной.

Она поискала взглядом мальчика, который показал ей меня, но тот успел убежать. Во дворе стоял ужасный шум – женщина появилась во время большой перемены. Я ли Пак Уми из третьего класса? Могла бы придумать что-нибудь пооригинальнее. Мне стало неинтересно, и я принялась раскачиваться. Когда я висела вниз головой и раскачивалась, то чувствовала движение земли: она слегка отклонялась от своей оси и вращалась – медленно, как огромный волчок.

– Ты висишь, как летучая мышь.

– Как ленивец.

В зоологическом атласе я видела фотографии ленивцев – они живут на деревьях, висят вниз головой и смотрят в небо. По небу медленно плыли облака.

– Я здесь из-за тебя. Осторожно, ты подметаешь волосами землю. Испачкаешься.

– Кто вы? Зачем вам со мной встречаться?

– Чтобы стать твоим другом. Я обещала твоей учительнице, что мы обязательно сегодня увидимся.

Дети играли во дворе в мяч. Облака все время меняли очертания. Должно быть, наверху дул сильный ветер.

– Я зашла в твой класс, но тебя там не оказалось. Я повсюду тебя искала.

– Я не остаюсь в классе во время перемены.

Носком белой туфли она что-то чертила на земле.

– Давай спускайся.

– Меня ноги не пускают, – ответила я и подумала, что ответила здорово остроумно.

– Это еще почему?

– Потому что они не хотят спускаться.

– Какая ты выдумщица! Спускайся. У меня вытечет мозг, если буду и дальше так на тебя смотреть.

Солнце светило ей в лицо, она приставила ладонь козырьком ко лбу и нахмурила брови. Подмышка под коротким рукавом майки была мокрой от пота и волосатой.

– Сегодня в нашем классе трое ребят умерли.

– Что ты такое…

Она выпучила глаза.

– Они нарушили границу посреди парты.

– О боже, а я уж было подумала… Меня чуть удар не хватил. Ты говоришь странные вещи. Ты спросила, кто я, правильно? Я пришла, чтобы стать твоим другом. Знаешь, кто такая матушка-наставница?

– Я – ребенок, а вы – взрослая, разве мы можем подружиться?

Она рассмеялась:

– Взрослый человек – это ребенок, который вырос. Никто не рождается взрослым.

Я собрала всю силу в ногах и выпрямилась, потом изогнулась и ухватилась за перекладину. Она собралась мне помочь, но не успела – одним ловким движением я спрыгнула на землю. Мы сели на скамейку в тени под деревом.

– Я слышала, вы живете вдвоем с братом?

– Мой отец строит большую церковь из стекла, но он скоро вернется.

– Да-да, конечно. Твоя учительница сказала, что ты очень взрослая и очень милая девочка. Но ей кажется, что нужен кто-нибудь, с кем ты могла бы разговаривать и все обсуждать. Думаю, она права. Вот поэтому…

– Мы с моим братом Уилем все друг другу говорим. А еще я очень дружу с госпожой Ёнсук, и дама из «заводской семьи» хорошо к нам относится.

– Я говорю о другом… Социальный работник – это, как бы тебе объяснить… Вы еще слишком малы и не можете жить одни, нужно, чтобы кто-то вами занимался и помог вырасти хорошими, порядочными людьми… Матушка-наставница…

– Хотите сказать, она что-то вроде мамы?

– Нет, социальный работник… В общем я хочу сказать…

Она сильно потела, но явно не из-за жары. Каждый раз, когда она поднимала руку, чтобы вытереть жирный пот, стекавший за ушами, по затылку и лицу, размазывая пудру, зрелище ее черных подмышек завораживало меня.

Матушка-наставница, она же социальный работник, дала мне красивую тетрадь.

– Это тетрадь для общения. Записывай в нее все, что чувствуешь в своем сердце, и то, чем был заполнен твой день. Пусть она напоминает дневник, или сочинение, или письмо. Когда ты испишешь последнюю страницу, мы станем настоящими подругами.

– Но мне нечего записывать. Со мной каждый день происходит одно и то же.

На черно-белой фотографии на обложке тетради была изображена женщина в широкой юбке и коротком пальто. Она шла по странно пустынной улице, мимо высоких обветшавших домов. Часы на башне показывают четверть двенадцатого. Я смотрю на профиль женщины. Где это происходит? Куда она идет? У женщины на снимке круглые глаза и складчатые веки [9]9
  Складчатые веки – один из критериев красоты в современной Корее.


[Закрыть], как у матушки-наставницы и у меня.

Уиль снова вывихнул лодыжку. Он сказал, что упал на уроке физкультуры, но, скорей всего, опять спрыгнул с перил либо с лестницы. Медсестра намазала ему ногу мерку-рохромом и наклеила пластырь, но толку от этого было мало. Требовалась помощь доктора Чханя. Увидев опухшую ногу Уиля, домовладелица покачала головой:

– Тебе его для красоты прилепили? Бесполезно. Поможет только иглоукалывание.

И я повела прихрамывающего Уиля к доктору Чханю. В третий раз.

Уиль вечно отовсюду прыгал. Он твердо верил, что если будет тренироваться, то научится летать. Совсем маленьким он упал с третьего этажа, но даже не поцарапался. Наша тетка по маминой линии, а потом и другая – по отцовской говорили, глядя на Уиля: «A-a, это тот самый, что упал с третьего этажа и не разбился?» Все считали, что ему просто повезло и он зацепился за ветку дерева, но мой брат верил, что сумел полететь. «Я тогда летал. Ты видела, ведь правда, сестрица?» Мне то казалось, что я видела Уиля висящим на ветке на манер тряпичной куклы, то чудилось, что он и вправду летел, раскинув руки. У меня в голове тоже все путалось.

Нам нужно было перейти ручей и железнодорожные пути.

Дом доктора Чханя стоял в конце улицы, таблички на нем не было, но все знали, что здесь живет слепой целитель, хороший и недорогой. Доктор Чхань брал с клиентов по-божески, потому что не имел лицензии. И он был очень милым. Старая домовладелица называла Чханя аптекарем. «В глаза его нужно называть не целителем, а доктором», – предупредила она, когда Уиль впервые поранил ногу. О докторе ходило много слухов. Если такой хороший иглоукалыватель слеп, значит, он немного колдун. У него наверняка есть глаза на пальцах. Поговаривали, что он выбрал себе жену из тридцати претенденток. «Похоже, он может узнать, красива женщина или уродлива, просто прикоснувшись к ней».

Ворота дома доктора никогда не закрывались. Приходя с Уилем на прием, я с трудом укрощала свое любопытство. В каждом движении, в каждом жесте слепого было нечто особенное. У него глаза были закрыты, а я таращилась на все вокруг. Даже днем, из-за темноты, в доме царила ночная атмосфера. Мрак не рассеивался, даже если горел свет.

У ворот сидела на цепи собака. Она была размером с теленка, со светло-желтой шерстью и висячими ушами. Когда мы вошли, собака зарычала, но почти сразу потеряла к нам интерес и вернулась в свою будку. Уиль сказал, что она нас узнала, но я думаю, собака просто решила, будто мы пациенты с деньгами. Она не огрызнулась, даже когда Уиль захотел ее погладить и сунул руку в будку. Казалось, псина любуется небом, положив голову на передние лапы. Ее глаза с прозрачными зрачками горели желтым огнем. Говорят, собаки могут видеть призраков. Если пес прячется, поджимает хвост и скулит, значит, заметил привидение, они ведь так и кишат вокруг нас, только люди их не видят. Так говорила наша тетя по отцовской линии. Когда мы жили в ее доме, там была старая собака, которая все время ужасно скулила, издавая странные звуки, вроде « йу», « йу». Тетя считала, что она может накликать беду и приманить рыщущих у дома призраков, кончилось тем, что собаку продали.

Торговец запер ее в клетку и увез на своем велосипеде.

В конуру тетиной собаки мог пролезть только Уиль: иногда он забирался туда поспать, а вылезал весь в собачьей шерсти и провонявший псиной. Уилю часто снились собачьи сны – грустные и страшные, его била дрожь, он стонал.

В маленькой прихожей, служившей доктору Чханю приемным покоем, стояли две простые кровати, коробка с иголками, пропитанные спиртом тампоны, металлические стеллажи с книгами и письменный стол.

На одной из кроватей лежал на животе голый по пояс человек. Уиль вздрогнул, увидев торчавшие из его поясницы и позвоночника толстые иглы. Уиль боялся иголок. Я надавила ему на плечи и заставила сесть. Мужчина постанывал. Уиль вытянулся на другой койке, ему было неловко выставлять напоказ грязную ногу. Доктор Чхань даже не стал ощупывать его красную распухшую лодыжку, он сразу протер ее спиртом и поставил иголки. Я тут же выбросила в мусор почерневший тампон. Вид у Уиля был насмерть перепуганный, он отвернулся, стыдясь своей ноги. Теперь раздувшаяся лодыжка напоминала ежа с серебристыми иголками. Уиль поморщился. Ему наверняка было больно. Но он не издавал ни звука. Мы с Уилем никогда не жаловались. Умели проглатывать собственные жалобы, как горькое лекарство. Я таращилась на пальцы доктора, пытаясь разглядеть на них «глаза». Уиль тоже приподнялся и уставился на его руки.

– Держу пари, ты – маленький мошенник, тот еще хулиган. Наверняка поранился, когда безобразничал.

Голый по пояс мужчина обращался к Уилю, но тот не отвечал.

– Сколько тебе лет?

– Моему брату девять, а мне одиннадцать.

– Девять? Кроме шуток? Я думал, он ходит в детский сад! Ему нужно побольше есть!

Он обратился к доктору:

– Когда я был в Америке, съездил посмотреть Большой Каньон. Очень впечатляет, скажу я вам. В нашей маленькой стране нет ничего подобного. А деревья там какие… Лучшее в Америке – это женщины, невероятные красотки, и деревья, и такие просторы…

Он, должно быть, забыл, что человек, который его лечит, слеп и ничего не может «вообразить». Время от времени доктор произносил «да» или «конечно», чтобы поддержать разговор.

– Даже вы могли бы сделать там деньги. Похоже, «белые» стали интересоваться акупунктурой и китайской медициной с тех пор, как Никсон побывал в Китае.

Врач вынул иголки из спины пациента, и тот потянулся, продемонстрировав мохнатые подмышки. Он оделся, достал из бумажника банкноту в тысячу вон и протянул доктору.

– Дайте мне сдачу.

Мы с Уилем перевели взгляд с лица этого типа на деньги в руке доктора, который молча ощупал банковский билет.

– Ах я болван! Решил, что это десять тысяч.

Врач вернул смущенному пациенту деньги и тут же получил взамен другую купюру. Мужчина бросил на нас косой взгляд и нахмурился, заметив, что мы не сводим с него глаз. Доктор открыл ящик и отсчитал сдачу. «Он гений!» Потрясенный Уиль пожирал его глазами, явно мечтая узнать, а что там внутри у этого волшебника. Я тоже была ошарашена.

Все это напоминало то ли номер иллюзиониста, то ли сцену из спектакля.

– Я ошибся… Человек должен уходить в мир иной, не дожидаясь старости. Всему виной темнота. Вам бы следовало добавить светильников. Я время от времени совершаю такие вот промахи. Однажды взял такси и вместо трех тысяч вон дал тридцать. Ха, ха, ха! Загрязнение окружающей среды пожирает наш мозг.

И он направился к двери, делая вид, что находит ситуацию очень комичной.

Иголки нужно было держать долго, сидя неподвижно в ожидании, пока они откроют закупоренные точки и кровь начнет нормально циркулировать. Доктор Чхань протянул нам коробку конфет и сел у окна лицом к улице. На что он мог смотреть? Я положила одну конфету в рот, а потом бесшумно захватила целую горсть и спрятала в карман. Доктор ведь слепой, значит, ничего не заметит. Уиль ущипнул меня за руку.

В конце сеанса я сказала:

– Мы вам заплатим, когда вернется отец. А пока записывайте все на наш счет. Брата зовут Пак Уиль. Наш папа – инженер. Он сейчас строит церковь из стекла. Зарабатывает много денег.

Я всем так говорю. Нам отпускают в кредит в бакалейной лавке на углу, у торговца рисом и в магазинчике самообслуживания.

– Приходите завтра, дети, – сказал доктор Чхань, провожая нас к выходу.

Его жена – он выбрал ее из тридцати претенденток – открыла дверь комнаты и посмотрела нам вслед.

– Куда ты собрался в такой час? Уже поздно.

– Пойду прогуляюсь. Подышу воздухом.

Собака узнала шаги доктора и вылезла из будки. Он отвязал поводок от столба и дошел до ворот. Собака встряхнулась, чтобы окончательно проснуться, потянулась и шустро побежала впереди хозяина.

– Этот тип – сволочь. Хотел облапошить доктора, а потом почувствовал себя таким дураком, что не знал, куда деваться. Настоящий ворюга, да еще и урод.

Я молчала, и Уиль продолжил:

– Глупо все вышло. Нога была жутко грязная! Он ничего не видел, но наверняка почувствовал. Мне ужасно жалко, я думал, он не поймет, потому что слепой. А ты стащила у него конфеты!

– Не будь дураком. Конфеты – вовсе не подарок. Все включено в стоимость сеанса. У доктора не будет клиентов, если он станет вести себя нелюбезно. У него даже лицензии нет. Рис и конфеты он покупает на деньги, которые мы ему платим. Он живет за наш счет.

– Но мы же не заплатили! Ни сегодня, ни в прошлый, ни в позапрошлый раз.

– Если папа вернется – заплатим, – не раздумывая, пообещала я.

На обратном пути мы шли мимо заброшенного склада, стоявшего перед железнодорожными путями. Здание так обветшало, что в нем даже дверей не было. Изнутри доносились гитарные аккорды и пение. Здесь жили сбежавшие из дома ребята и девчонки постарше нас, я часто видела их в игровом зале и видеопрокате. Хозяин проката называл их «юнцами со склада».

По ту сторону железнодорожных путей, на обширном пустыре, стоял огромный жилой дом. Здесь жила инспекторша социальной службы, которая нас навещала.

Уиль – он на меня дулся и плелся позади – неожиданно остановился и с удивленным видом указал на что-то пальцем. Я взглянула, и у меня чуть глаза не вылезли от изумления. На головокружительной высоте, приклеившись к окну, как паук, висел человек. На самом-то деле он, конечно, не висел, а сидел на дощечке, подвешенной на веревках к крыше, и мыл стекла.

– Одиннадцатый этаж, – прошептал Уиль. Он стоял, запрокинув голову, и завороженно наблюдал за смельчаком.

Закатное солнце позолотило оконные переплеты. Время от времени мужчина приближал лицо к стеклу, как будто хотел заглянуть внутрь. Натянутые веревки медленно тащили его вверх. Оборвись эти импровизированные качели, он камнем полетел бы в пустоту. От этой мысли у меня мороз по коже пробежал. Мойщик переместился в зону золотого света, и горевшее пожаром на стекле солнце поглотило его.

– Он в огне, – пробормотал Уиль, который так и стоял с разинутым ртом.

Казалось, мужчина вот-вот расплавится. Исчезнет, не оставив следа. Но вот он вынырнул из пламени и исчез на крыше, окруженный золотым сиянием. Алые сполохи на стекле побледнели и растаяли, окна теперь напоминали пустые темные глазницы.

– А вот Супермену веревки не нужны. И Спайдермену тоже, – разочарованно произнес Уиль.

– Но у тебя нет плаща. А Супермен без него не летает, – съязвила я.

Мы пошли дальше. Уиль, по-прежнему прихрамывая, изображал Супермена – вздергивал плечи, тянул руки к небу. Время от времени он подпрыгивал, словно пытаясь взлететь, строил страшные рожи и вопил «Кий-яяя!».

– Ты похож на кангси [10]10
  Кангси– китайский демон. Этот бледнолицый, передвигающийся прыжками персонаж, известен в Корее благодаря гонконгским фильмам, снятым в 80-х годах.


[Закрыть]. Я тебя боюсь.

Уиль покачал головой – она была слишком велика для его тонкой шейки. Конечно, я его не боялась. Как ведьма из сказки братьев Гримм «Ганзель и Гретель», я каждый день ощупывала его пальцы, руки и ноги и находила все более худым. Грудь у него была костлявой и впалой, как трухлявое дерево. Может, он нарочно пытался стать легче, чтобы наконец взлететь? Как птичка, у которой в тельце нет ничего, кроме хрупких косточек. Если Уиль продолжит доводить себя до состояния бамбуковой флейты, однажды он точно взлетит.

Уиль прыгал всегда и повсюду. Он не слушал, когда я повторяла, что Супермен и Тото – не настоящие, что их придумали киношники. Мне тоже очень нравился Супермен. Я обожала смотреть фильмы о приключениях героя со сверхъестественными способностями, потому что если он не летает по небу и не ставит вверх дном Землю, чтобы спасти свою невесту, то превращается в обычного неловкого человека, над которым другие даже посмеиваются. Я иногда думала: а вдруг у меня тоже есть волшебная сила и по ночам, сама того не ведая, я летаю и сражаюсь со злом, чтобы защитить хороших людей? Но в глубине души я знала, что все это сказки.

Этот мальчишка вечно мечтал о полетах. Во сне он откидывал одеяло и ворочался, разбрасывая в стороны руки и ноги. Мне тоже порой снилось, что я летаю высоко над землей. Это было здорово, но, когда я уставала и мне хотелось остановиться, спуститься на землю не удавалось. Я говорила себе: «Ой, боюсь! Я ведь не птица», – и падала камнем вниз, и просыпалась. Я обливалась потом и не могла подняться, чувствуя такую усталость, как будто и впрямь всю ночь летала. А что делают птицы, когда устают, пролетев над морем сотни и тысячи километров?

Я пообещала Уилю, что однажды отведу его покататься на лифте, в котором можно добраться до самого верха безо всякой там дощечки на веревках. Я в таком никогда не ездила, но знала, что в доме матушки-наставницы лифт мчится стрелой с первого на пятнадцатый этаж.

За железнодорожными путями, вдоль дороги, которая вела в зону отдыха, протекал грязный ручей. Обычно дорога бывала пустынной, но внезапно мимо нас с оглушительным грохотом пролетели молодые байкеры. Игравший в Супермена Уиль перепугался и отпрыгнул в сторону. Волосы девушек, сидевших за спинами мотоциклистов, красиво развевались по ветру, они напоминали стремительных длинногривых марафонцев. Глядя на тщедушное, с большой головой, тельце Уиля, я спрашивала себя, станет ли он когда-нибудь таким, как эти ребята.

В траве на берегу ручья лежала мертвая птица. Я подобрала ее. Оперение было мягким, а тельце – легким, как пух. Мне почудилось, что я держу в ладонях пригоршню ветра. Сухие лапки напоминали проволоку, в пыльных, перепачканных землей перьях копошились напоминавшие семена одуванчика муравьи.

– Похожа на птичку господина Йи.

– Не выдумывай.

Уиль разглядывал мертвую птичку, сосредоточенно морща лоб. Я оттолкнула брата, бросила трупик на землю и перевернула его палкой, но не обнаружила никакой раны. Наверное, солнце пронзило серебряной иглой крошечное тельце. К горлу подступила дурнота. Показалось, что в животе у меня копошатся сотни мерзких тварей. Рот наполнился слюной, и я сплюнула. Уиль предложил взять птицу домой, но я забросила ее в кусты подальше от дороги.