Текст книги "Весточка с той стороны"

Автор книги: Нурлан Баймухаметов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Нурлан Баймухаметов
Весточка с той стороны

Роман-небылица о двадцати главах с одним прологом и тремя эпилогами

Пролог. Кузнец и небесный камень

Когда поредела ночная мгла, и звёзды начали угасать в томительном ожидании дня грядущего, небесный камень, прочерчивая ослепительно белый след, и сопровождаемый низким гулом, стремительно пронёсся по предрассветному небу и упал на землю – в четырёх верстах от места, где расположился на ночлег Кузнец.

Он этому обстоятельству нимало не удивился. Ведь так и предсказывал Мастер. Плеснув остатками мутного кирпичного чая11
  ^{Кирпичный чай – низший сорт чая. Получают из высевок и крошки, остающихся при сортировке черного байхового чая. Затем к ним добавляют бычью кровь, высушивают и прессуют в форме плиток.}


[Закрыть] из кружки на тлеющие угольки погасшего костра, которые тотчас же отозвались сердитым шипением, Кузнец зябко поёжился – несмотря на начало мая, весна в киргизской степи в этом году была холодной, местами даже заснеженной. Он встал, оправился и сложил свои нехитрые вещички в перемётную суму. Оседлав верную саврасую лошадку, не спеша тронулся в путь, рассчитывая прибыть к месту падения небесного камня, – неподалёку от Чёрного озера, – когда окончательно рассветёт.

Добравшись до места, он без труда обнаружил воронку, будто точно знал, куда именно упадёт небесный камень. Она была внушительной, но не такой уж и глубокой, как ожидал Кузнец. В самой её середине лежал остывающий небесный камень. Формой он напоминал старинное наголовье. Шириной в малую пядь.

Облачка пара, поднимающиеся из воронки, сносило лёгким, холодным ветерком на запад. Рассвело. Бесчисленные лужицы вдоль берегов сильно обмелевшего Чёрного озера покрылись за ночь тонкой и ломкой коркой льда и зеркалом отблёскивали лучи взошедшего на небосклон, продрогшего, скупого на тепло, весеннего солнца.

Выждав еще около получаса, пока небесный камень остынет так, что его можно будет взять в руки, Кузнец достал лопатку и осторожно его выкопал. Камень был всё ещё горячим, но не настолько, чтобы обжигать, и приятно согревал руки. Весил, по ощущениям Кузнеца, около семи фунтов. Поверхность его была в маленьких вмятинках, как будто кто-то сказочно сильный вдавливал в него свои пальцы по одной, только ему ведомой надобности. Кузнец завернул его в мешковину и уложил в перемётную суму.

«Нет, не камень это – железо. Небесное железо, – подумал Кузнец. – Из этого небесного железа выкую я Мастеру то, что он просит. Хотя оно, конечно, "небесный камень" получше будет сказано».

Он припомнил лукавый прищур Мастера и улыбнулся. В лёгком расположении духа Кузнец вскочил на лошадку и пустил её рысью: ненадолго, самую малость, чтобы согрелась.

«К исходу следующего дня доберусь домой», – сказал самому себе Кузнец и вполголоса затянул нехитрый мотивчик, который некогда услышал от Баксы22
  ^{Баксы (произносится с ударением на последний слог) – у тюркских народов шаман. Человек, который обладал по верованиям казахов сверхъестественными способностями и общался с духами предков. Нередко свои ритуалы баксы сопровождал игрой на музыкальных инструментах.}


[Закрыть].

Глава 1. Музыка небесных сфер

«Не го-дит-ся. Пожалуй, не стоит так начинать, – размышлял он, перечитывая то, что успел написать сегодня после обеда. – Кого это, собственно, может заинтересовать сейчас? Да и пролог – слишком уж старомодно. А ещё сплошь по тексту простые предложения с одним подлежащим, – будь оно не ладно, – на которое я нанизываю кучу убогих сказуемых. Как жалкие куски постной баранины на шампур, будто ушлый чимкентский шашлычник…»

«Хм, неудачное сравнение», – тут же подумал он. – Шашлычник!»

Он ткнул пальцем в клавишу «Backspace» и не отпускал её до тех пор, пока всегда послушный курсор, стирая напечатанное, не отказался вдруг двигаться дальше, достигнув начальной позиции.

А как начать?

Он в задумчивости стучал пальцами по столу, попадая в ритм песни «Two Specks Of Dust33
  ^{«Two Specks} Of Dust» (англ.) – «Двепылинки».


[Закрыть]» группы Sugarfree Blues. Тихо звучащая мелодия из динамиков ноутбука неспешно вливалась в комнату, постепенно погружающуюся в сумерки.

«You're not mine, I'm not yours»44
  ^{«You're not mine, I'm not yours. We are lonely in this Universe» (}.) ^{– «Ты – не мой. Я – не твоя. Мы одиноки в этой Вселенной».}англ


[Закрыть], – пел нежный женский голос, – «We are lonely in this Universe»…

А может быть, так…

…«Похороны – это печально. Горе некоторых скорбящих родственников покойного, как и показная грусть, вкупе с плохо скрываемым равнодушием многих присутствующих на похоронах, не может не задевать вас до глубины души. Но – также и познавательно. Особенно, если похороны, – условно, скажем, мусульманские, а вы, – как будто бы, православный».

Так немного пространно размышлял Никита Байков, оглядывая мужчин, построившихся во дворе одной небольшой шеренгой перед импровизированным постаментом из табуреток с носилками, на котором лежало завернутое в ковёр тело его покойного друга, Искандера Мухаметова.

Стоявший рядом молоденький упитанный мулла в белых одеждах перебирал чётки и готовился к жаназе, заупокойной молитве. Он хотел было сделать замечание, что строиться надо не меньше, чем в три ряда, но воздержался: народу пришло мало. Расшитая замысловатыми узорами тюбетейка, хотя и плохо скрывала глубокие залысины, предвещавшие скорое облысение, всё же добавляла неказистому облику его толику той важности, которая столь необходима человеку, претендующему на особые отношения со Всевышним. Но всё портил небольшой рост. Круглое скуластое лицо обрамляла жиденькая бородёнка, что неизбежно делало муллу старше, но отнюдь не солиднее. Что-то неуловимо неприятное читалось в нём для Никиты. Может, то самое плохо скрываемое равнодушие в его блёклых, будто выцветших на ярком солнце, светло-зеленых глазах?

Двор казался небольшим, и тем занятней было поразмыслить, как это столько дорогих чёрных машин с тонированными стёклами в него втиснулись. Среди них чужеродным пришельцем выделялся розовый «Бентли».

«Что за нелепица такая: "Бентли" розовый, надо же. Неужели жив еще сетевой маркетинг?» – подумал Байков, а потом вдруг спохватился, и у него тут же мелькнуло виноватое: «Господи, и о чем это я? Ведь здесь же – Муха. Искандер. Друг мой».

Никита на мгновение крепко зажмурился и покачал головой. Поверить в это нелегко: друг ушел внезапно, и всего-то – в тридцать лет.

У входа в подъезд томились в ожидании женщины. Головы они повязали платками. Лица их, как представлялось Никите, являли собой полнейшую безучастность и абсолютное безразличие.

Время от времени Никита обращал внимание на то, что иногда мыслит почти на автомате, какими-то газетно-протокольными штампами. Он тогда нещадно корил себя: ты уже давно болен пресловутым «канцеляритом», и с этим надо что-то делать. Он всякий раз давал зарок покончить наконец с ненавистной работой стряпчего (так он иногда себя называл). «Ведь именно она меняет тебя, вытесняет правильную речь, – сокрушался он. – Которой когда-то тебя обучала на отделении художественного перевода незабвенная Фаина. Царствие ей небесное! Без этого не излечиться…»

Но время проходило, появлялись новые клиенты, которые были не прочь воспользоваться услугами «стряпчего» и даже неплохо приплатить ему как раз за эти самые канцеляризмы и многозвенные цепочки отглагольных существительных, вроде: «В вашем производстве находится исковое заявление о признании сделки по отчуждению недвижимости недействительной», и он пропускал такого рода слова и выражения, порой даже не замечая, как часто они мелькают у него и на бумаге, и в его мыслях. Как и в этот раз: «Лица их являли собой…»

Женщин собралось немного. В руках они сжимали носовые платки, которые изредка подносили к глазам, чтобы осушить невидимые слёзы, якобы навернувшиеся в порыве внезапной скорби по усопшему.

Никита еще раз оглядел мужчин. Он не находился с ними в одном ряду. Они стояли, склонив головы и смиренно сложив руки перед собой. «Вроде как футболисты в стенку выстроились в штрафной площадке. Занятные персонажи. Кто во что горазд». Никого из них Никита не знал. Разве что Даурена Жабишева, дальнего родственника Искандера. Да и то – постольку-поскольку.

«Стоит важный, пузатенький такой, грушевидный, словно матрешка. Редкие седеющие волосёнки зачесал назад, обнажая скошенный лоб. Сто лет бы его не знал!» Он был ему неприятен.

«Жабик», – тут же нарек его Никита. И впрямь ведь – Жабик, надо же. Длинный лягушачий рот. Губы тонюсенькие такие, сейчас только разлепятся, и черепушка вплоть до верхней челюсти назад откинется, будто крышка мусорного ведра с педалью.

От всех этих мыслей Никита еще больше почувствовал себя здесь лишним и чужим. Единственный русский среди казахов.

Мулла что-то тихо выспрашивал у мужчин по-казахски. Но никто вслух ему не отвечал. Они лишь только отрицательно качали головами, и он удовлетворенно кивал им в ответ.

Тут Никита заметил, как из глубины двора к ним стремительно приближается девушка. Айкерим! Как всегда опаздывает, родная. Он приободрился. Стройность её фигуры, помимо традиционной восточной миниатюрности, выгодно подчеркивала чёрная облегающая юбка-карандаш с коротким разрезом на боку и высоким пояском, перехватывающим узкую талию. Белая блузка, с небольшим припуском заправленная за поясок, рукава с отворотами на уровне локтей, вкруг воротника с острыми уголками – синий корпоративный галстук-бант. Чёрные туфельки на каблуках. Безыскусная одежда, типичная для банковских работников. На ходу она повязывала голову серым платком. На миг задержалась у машины с тонированными стёклами, чтобы отразиться и поправить платок. Айкерим не стала подходить к нему. Она взглянула на Никиту, и, вытянув губы «уточкой», изобразила приветственный поцелуй. Потом указала глазами на женщин, стоявших у него за спиной. Он понимающе поджал губы и, повернувшись вполоборота, проследил её взгляд – Настя. Единственный человек, чьё горе здесь, как он считал, было неподдельным. Видимо, вышла из квартиры позже остальных.

«Бедная девочка», – пожалел её Байков. За три этих тяжёлых дня, что он провел рядом с ней, она, казалось, выплакала все глаза, а лицо её, всегда светлое, радостное, сейчас словно погасло. Темные мешки под глазами состарили её лет на десять, веки припухли, краешки их покраснели. И больше всего пугало Никиту то, что она произнесла не больше десятка слов с тех пор, как три дня назад, около двух часов ночи, в спальне негромко, но требовательно зазвонил телефон и вытолкнул его из безмятежного сна в реальность, в которой Настя сбивчивым голосом, плача и давясь слезами, обрушила на него ужасную новость: Иска! увозят в реанимацию… сердце… приезжай!

И в этом «приезжай!» прозвучало столько боли и отчаяния, что он, теперь уже давно далеко не сентиментальный, почувствовал, как сердце сжимается от жалости, и он готов заплакать.

Похожее желание у Никиты возникло в жизни лишь раз, когда в ветеринарной клинике усыпляли Злату, любимую собаку, золотистого ретривера. Она тогда лежала на смотровом столе, в глубоком шоке, не в силах уже даже поскуливать. Лишь на миг исподлобья глянули на него эти собачьи глаза, исполненные страдания и боли, и закрылись, чтобы больше уже не смотреть ни на него и ни на этот несправедливый к собакам мир. И всего лишь две слезинки выскользнули из глаз, и прокладывая короткие дорожки вниз по морде, медленно сползли на стол. А потом доктор закрыл дверь, и любимую собаку он больше не видел. Ему в тот год исполнилось семь, столько же, сколько и Злате, попавшей под колёса автомобиля. Отец, – Байков помнил всё это отчетливо, – посмотрел на него тогда, на суровом лице заиграли желваки, и покачал головой: не надо, сын, не надо, мужчины не плачут. И с тех пор он никогда не плакал. Даже когда спустя десять лет хоронил отца…

– Что случилось? – спросила встревоженно той ночью Айкерим. Он объяснил и быстро оделся. Айкерим предложила ехать вместе. Никита присел на краешек кровати и, поцеловав её в висок, шепнул на ухо: «Нет, спи».

Остаток ночи он и Настя продежурили у реанимационного отделения, где лежал Иска (так звала его Настя), наверное, весь уже утыканный трубками, через которые его пичкали лекарствами. Никита понимал, что к Искандеру их не пустят, но Настя ведь надеялась. Он как мог успокаивал её, хотя правильных и нужных слов подобрать так и не получилось.

Под утро выяснилось, что другу требуется срочная операция. После утомительного ожидания, спустя четыре часа, когда Байков разговаривал с уставшим хирургом, неумело скрывавшим за обилием медицинских терминов профессиональное равнодушие, Настя потеряла сознание. Медики, конечно же, привели её в чувство: нашатырный спирт разве что покойника не поднимет. Она в голос, – иногда заходясь слезами, как ребёнок, – рыдала, спрятав лицо у него на груди, да так, что под белым медицинским халатом намокла его рубашка.

И плакала потом всё время. И в этот день смерти, уместившийся в один длинный скорбный час. И весь следующий, полный малоприятных, но необходимых забот: когда она вместе с ним, несмотря на его протесты, поехала в морг, где им поначалу некий безликий медицинский работник, – беззлобный, в сущности, человек, – отказался выдать Искандера, так как ни Настя, ни тем более Байков не состояли с ним в родстве.

И она всё плакала и плакала, только теперь уже беззвучно. И когда в квартире ждали какого-то Даурена Жабишева, дальнего родственника Искандера, – других ведь у него не было, – чтобы уже вместе с ним поехать в морг и, подписав письменный отказ от вскрытия, забрать тело.

«Откуда у женщин столько слёз?» – невесело тогда думал Байков. И если он и был морально опустошён, то Настя устала, должно быть, просто нечеловечески.

Со времени их знакомства, – понятное дело, через Искандера, – Никита видел её всегда счастливой и жизнерадостной, словно она только-только встретила и полюбила его друга, хотя жила вместе с ним уже без малого три года. Для Искандера это был рекорд личных отношений. И видеть её такой – несчастной, убитой горем – больно. Тяжко. Невыносимо.

Айкерим подошла к Насте, обняла её и поцеловала. Глаза его любимой наполнились слезами. А Настя теперь не плакала, просто молчала. И именно это молчание, когда все вокруг готовы пустить слезу, настоящую или притворную, помогло Никите прочувствовать вполне очевидное: как же Настя сильно любит Искандера.

Байков поправил себя. Теперь ведь надо говорить это так: «любила». Жестоко, в прошедшем времени. А, впрочем, нет, решил он, всё-таки правильнее – «любит». Ведь если любимого нет в живых, разве можно перестать любить, только по причине его смерти? Нет – любит!

Никита отвернулся.

«Так, наверно, Айкерим меня любить не сможет», – подумал он и тут же рассердился на себя: зависть, бред. Он отогнал эти мысли. Глубоко вздохнул. – Всё-то нам хочется пожалеть себя. Нет уж, не дождетесь!»

Тем временем мулла, повернувшись спиной к мужчинам, распевно произнес арабское «Аллаху акбар» и что-то зашептал, приставив ладони к ушам. Этот жест повторили и остальные мужчины.

«Ау! Боже, яви знак, что внемлешь. Влей в уши мои музыку небесных сфер твоих», – мысленно прокомментировал происходящее действо Никита, все еще под впечатлением от ядовитых мыслей о зависти, и тут же поправил себя: «Хотя причем тут "небесные сферы"?»

Мулла повторил «Аллаху акбар» и заговорил громче. Опустив руки и не переставая произносить слова молитвы, он повернул голову сначала направо, затем налево. Мужчины молча следовали его ритуалу. Потом, произнеся неизменное «Аллаху акбар» в третий раз, мулла запел что-то по-арабски. Некоторые слова он пропевал в нос. Получалось своеобразно, гнусаво.

«С арабским "прононсом", – заметил Никита. – Знать бы о чем. Что-то вроде "На тебя уповаю, Господи", наверное».

Байкову это понравилось. Может, стоит взяться за арабский?

Перестав петь и произнеся «Аллаху акбар» в четвертый раз, мулла сложил ладони лодочкой, ожидая, видимо, что с неба снизойдет туда божья благодать, и быстро начал проговаривать вслух слова по-казахски. Поминает Искандера и еще каких-то людей, понял Никита.

Затем мулла сказал, как послышалось Никите, «Псс-милля», напирая при этом на «с» так, что она зашипела по-змеиному, и ладонями провел по лицу. То же проделали и остальные. Жаназа завершилась. Женщины стали расходиться. Четверо мужчин взялись за носилки и приподняв их на плечи, понесли Искандера к катафалку – черной «Газели» с надписью «Ритуальная» на лобовом стекле. Никита хотел было помочь им, но мулла тронул его руку и преувеличенно участливо спросил:

– Поедете на кладбище?

Байков кивнул.

Провожая взглядом Даурена Жабишева, мимо них проносившего носилки, мулла продолжил:

– Никита Илларионович, Даке мне сказал, вы будете… у вас… э-э… – он замялся: всё боялся, что останется без денег, сокрушаясь, что Никита – русский, казахских обычаев не знает.

Понимая, что речь идет об оплате поминальных услуг, Байков успокоил его:

– Не волнуйтесь. После поминок.

Отвернувшись, Никита досадливо поморщился: не столько даже от того, что мулла помешал ему нести тело покойного друга, а просто потому, что не любил он, когда к нему обращались по имени-отчеству. Сочетание было довольно несуразное. Не то чтобы он стеснялся, просто было как-то неловко всякий раз его слышать. Он предпочитал, чтобы к нему обращались по имени: просто и без затей.

«Даке? Почему Даке, а не Дауке? Черт разберёт!» – подумал Никита. Ему вспомнилось, как однажды он спросил Искандера, отчего казахи укорачивают имена.

– Суффикс "-еке" или "-ке" добавляется к первым слогам основы имени, чтобы выказать уважение, – объяснил Искандер.

– Слушай, Муха, а мое имя как бы сократили, а? "Никике", что ли?

– Никикак, Никита Илларионович, – ответствовал Искандер, – так почтительно вас бы и величали-с – "Никита Илларионович". Европейские имена не сокращаются, Ник!

Тогда, помнится, эта манера Искандера – внезапно переходить на пошлый старорежимный слог, со всеми этими словоерсами и архаизмами, – раздражала; сейчас же вдруг стала сентиментальной мелочишкой, воспоминанием о друге, вызвавшим даже приступ умиления.

Мужчины тем временем уже внесли носилки с телом внутрь катафалка. Никита, дождавшись, когда водитель закроет дверцы машины, а мужчины и мулла сядут во вторую «Газель», белый микроавтобус, направился к Насте и Айкерим, стоявшим у входа в подъезд под козырьком.

– Машина здесь – недалеко.

– Мы не едем, – сказала Айкерим и, взглянув на Настю, мягко добавила: «Женщины остаются: у казахов так принято».

Настя кивнула, а затем нерешительно протянула Байкову папку.

Машинально сунув её подмышку, он тут же спохватился и вопросительно посмотрел на Настю.

– Иска. Просил передать… говорил, ты поймешь, – тихо пояснила она.

Он удивился, но от расспросов воздержался. Хорошо уже то, что Настя начала разговаривать. Лишними вопросами разбередишь рану – опять замкнётся, или еще того хуже – расплачется.

«Но всё же как-то странно. Чего ж я могу понять-то? – подумал Байков. – Его папка? Мне? Почему именно сейчас? И куда её деть?»

Вопросы требовали ответов, но он решил так: «Ладно, с этим – после. Не к спеху. Сейчас едем на кладбище».

Он побрёл по тротуару мимо машин, выстроившихся в ряд вдоль обочины дороги; мимо деревянных скамеек на игровой площадке с горкой, качелями и песочницей, раскрашенной под мухомор. Остановившись у серых обшарпанных вазонов с цветущими оранжево-жёлтыми ноготками, рассмотрел папку: красная, какой-то пупырчатый картон, старомодная, довольно увесистая, с тесёмками, на лицевой стороне наклеена прямоугольная этикетка с аккуратно срезанными уголками и надписью каллиграфическим почерком Искандера: «Домбра55
  ^{Домбра – казахский струнный щипковый музыкальный инструмент.}


[Закрыть]». «Что-то знакомое», – подумал Никита, но так и не припомнил что: едва зародившись, ощущение тут же пропало. Он оглянулся, но Насти с Айкерим уже не увидел. Двинул дальше, попутно отмечая, какой ухоженный и уютный двор у Искандера. Из тех старых алма-атинских дворов, что хранят прохладу даже в самый жаркий августовский день. Высокие старые вязы и карагачи раскидистыми кронами накрывали его сплошным зеленым куполом, который иногда покачивался от вдруг расшалившегося летнего ветерка. Здесь царила благодатная тень. И лишь только самые настойчивые солнечные лучи, продравшись сквозь густую листву, яркими пятнами света шлепались на землю и принимались пританцовывать. Отчего земля, если смотреть на неё в движении, казалось, норовит уйти из-под ног.

А в глубине двора на детской площадке, закинув ногу на ногу, сидел на качелях смуглый полноватый мужчина средних лет в цветастой рубашке, белоснежных льняных брюках и голубых мокасинах. Он делал вид, будто увлеченно рассматривает что-то в розовом смартфоне. Никита его не заметил.

Мужчина дождался, когда Никита свернет за угол, проводил взглядом выезжавшие со двора чёрный катафалк с микроавтобусом, еще пару раз качнулся и бодро спрыгнул с качелей. Спрятав в карман брюк смартфон, он направился к розовому «Бентли», мастер-ключом посылая машине сигнал заводиться.