Текст книги "Двойная рокировка"

Автор книги: Ной Чарни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Это картина, пропавшая из квартиры того американца, Грейсона.

Гарри вскочил, смахнув сахар себе на брюки.

– Кирсти! – позвал он своего секретаря. – Соедините меня с «Кристи». Немедленно.

– Самое смешное, что он тебе еще заплатил за все это, – прошептала Даниэла на ухо Габриэлю.

И только потом заметила вежливо улыбающегося официанта с карандашом в руке.

– Нам, пожалуйста, курицу с трюфелями, – заказал Коффин.

– Отличный выбор, сэр, – отозвался официант, одобрительно кивнув.

– Такого божественного блюда я не встречал больше нигде. Даже язык не поворачивается назвать это курицей. Все равно что обозвать «Давида» Микеланджело куском камня.

Официант с улыбкой удалился.

– С днем рождения, любовь моя, – промурлыкала Даниэла. – Сорок лет, расцвет молодости…

Ресторан «Плющ», один из самых изысканных в мире, полнился гулом голосов. После девяти вечера там всегда было многолюдно. Ночь пыталась заглянуть через витражные окна в многогранное пространство зала, казалось, отрезанное от всего остального мира, что позволяло знаменитостям расслабиться и забыть о камерах, а их поклонникам из числа простых смертных почувствовать себя патрициями.

Бросив взгляд на красивую женщину, сидевшую рядом с ним за столом, Коффин подумал, что ее волосы цветом напоминают листья клена, освещенные закатным солнцем. На Даниэле было черное платье на тонких бретельках, покрытую нежным загаром шею украшало новое сапфировое колье. Коффин всегда восхищался изяществом ее ключиц, их плавным изгибом, столь соблазнительным у представительниц прекрасного пола.

– Но не стоит забывать о кризисе среднего возраста, – улыбнулся Габриэль. – Самый лучший подарок на день рождения – это ты.

Ему особенно нравилось маленькое пятнышко над верхней губой Даниэлы, различимое только с близкого расстояния. Наклонившись, он нежно коснулся его губами.

Официант принес шампанское и стал разливать его в узкие высокие бокалы, останавливаясь точно в тот момент, когда пена достигала их края.

Подняв бокал, Коффин встретился глазами со своей темнокудрой дамой.

– Поздравляю, Даниэла. Теперь ты наконец свободна и вновь в объятиях своего возлюбленного. Что же ты намерена делать дальше?

Валломброзо робко улыбнулась.

– Нет, кроме этого, – усмехнулся Габриэль.

– Я думала только о мести. Но благодаря тебе… Должна сказать, ты просто гений.

– Я скучал по тебе больше, чем мог предположить. Без тебя я… У меня мозги как решето. Но крупные предметы там всегда задерживаются.

– Значит, я предмет?

– Ты моя королева, – сказал Габриэль, пригубив шампанское.

– Это что, еще одна шахматная аналогия? Последний раз, когда мы беседовали, ты что-то говорил о ходе конем.

– Боюсь, это действительно так. Мой психоаналитик считает, что я никогда не смогу забыть тот шахматный проигрыш и подавить в себе желание осуществить мечты моих родителей о шахматной карьере сына.

– Но ведь тебе было всего десять лет?

– Да. Мои лучшие годы уже позади. Теперь я предпочитаю играть в нарды. Я никогда не доверял психоаналитикам, но тем не менее регулярно к ним хожу.

– К сожалению, они часто оказываются правы, – поддразнила его Даниэла. – Они, вероятно, отметили бы тот факт, что твои родители погибли на тридцать четвертую годовщину своей свадьбы, когда тебе было тридцать четыре года, причем эта трагедия произошла третьего апреля, который, как известно, является четвертым месяцем в году, между тремя и четырьмя часами дня.

– Ну зачем ты… разве мы не можем просто… – произнес Коффин сквозь зубы.

Даниэла прикрыла его руку своей.

– Прости, Габриэль. Зря ты так… Я просто хочу тебе помочь, потому что люблю тебя.

Коффин вымученно улыбнулся:

– Ты, конечно, права насчет… И к тому же тебе сейчас именно столько лет, если мне не изменяет память. Совпадения никогда не бывают случайными.

– Да, если только они происходят.

Коффин замолчал. Даниэла посмотрела на зал, обитый зеленым плюшем, потом перевела взгляд на своего спутника, стараясь не встречаться с ним глазами.

– Мне всегда казалось, что математики и шахматисты как-то особенно устроены, – сказала она, стрельнув глазами в сторону официанта, подкатившего к их столику свою тележку.

Ловко сняв крышку, тот явил их глазам блюдо, на котором лежала почти черная курица, обложенная ломтиками трюфелей. Вонзив нож ей в грудь («Как раз между ключицами», – подумал Габриэль), он вырезал несколько кусков нежного мяса и уложил их на большую белую тарелку.

– Думаю, это какая-то комбинация логики и предвидения. Нужно предусмотреть любой возможный ход противника и принять адекватные меры. Шахматы не дают мозгам застояться. Ммм, и не забудь оставить место для сладкого пудинга.

Официант закончил нарезать курицу и, поставив перед Даниэлой и Габриэлем полные тарелки, скромно удалился, оставив их наслаждаться едой.

– Чтобы составить план действий, будь то шахматы или что-то другое, мне всегда требуется подробная проработка с чертежами и цветными стрелками, так что не преувеличивай мои возможности. Только гений может держать все это в голове.

Даниэла с улыбкой кивнула:

– Что касается мести…

– Да? – заинтересовался Габриэль, вонзая вилку в очередной кусок курицы.

– Я предпочитаю библейский подход, – заявила Даниэла, отправляя в рот трюфель.

Габриэль с улыбкой посмотрел на нее.

– На тебя это похоже.

– Око за око, зуб за зуб. Это свойство человеческой натуры, или, возможно, человеческая натура сформировалась таким образом под влиянием авторитетных источников. Ведь уже в Законах царя Хаммурапи и…

– …в Евангелии от Матфея, глава пятая, стих тридцать восьмой.

– Как ты запоминаешь все это?

– Очень легко. Я же говорил тебе, что самое важное само застревает у меня в мозгу. Но вот твой день рождения…

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Что я думаю? Мне кажется, люди запрограммированы на определенное поведение. Чтобы понять линию поведения индивидуума, достаточно наблюдательности и знания культуры и общественного устройства социума, в котором он обитает.

Мы рождаемся с животными инстинктами, видоизменяющимися под действием окружающей среды. В этом весь секрет. Собрав информацию о ком-то посредством наблюдений и изучения и определив, как жизненные условия и собственный опыт повлияли на данную личность, вы можете предугадать ее действия и реакции.

– Ты так просто раскрываешь свой секрет?

– Я уже много лет читаю лекции на эту тему, но, похоже, это никому не нужно. «Как вычислить воров, занимающихся кражей произведений искусства, и их заказчиков». Так я зарабатываю на хлеб насущный, – подытожил Габриэль, эффектно насадив на вилку кусок курицы. – Но пока еще рано радоваться. Смеется тот, кто смеется последним. Я насмотрелся достаточно фильмов. Не считай, что твоя месть… ну, ты понимаешь, о чем я.

Проглотив очередной кусок, Габриэль от избытка чувств заговорил по-английски.

– Просто офигенная курица, черт бы ее побрал!

– Мы переходим на английский? Отлично. Мне нужна практика, – улыбнулась Даниэла. По-английски она говорила с сильным акцентом. – Мне нравится, когда ты чертыхаешься. Это как-то очень по-мужски.

– Извини, – ответил он с полным ртом. – Люблю крепкое словцо.

– Вообще-то тебе надо быть чуточку проще. Нельзя же все время умствовать, – заявила Даниэла, потягивая шампанское. – И еще я не могу понять твоего пристрастия к цитатам. Выглядит довольно театрально и сбивает людей с толку…

– Для этого я ими и пользуюсь. Я знаю, как вести игру. Напуская тумана, отвожу подозрения от невиновного.

Даниэла на минуту задумалась.

– Неплохо придумано. Но не такой уж ты невинный.

– Да я просто святой.

– Только не в моей постели, – улыбнулась Даниэла. – Я рада, что ты не религиозный… как это называется?

– …фанатик?

– Фанатик. Мой словарь расширяется. Фанатик… Всегда думай на один ход вперед.

– Или на несколько, если это возможно.

– Значит, поэтому ты так любишь свою работу? Ты как бы играешь с преступником в шахматы?

– Немного прямолинейно, но по сути верно. Продолжая в том же духе, можно сказать, что я делаю это, чтобы утешить своих родителей, которых так огорчил в дни ветреной юности.

– Уверена, что они с радостью наблюдают за тобой, сидя где-нибудь на облаке. Самая сладкая месть – это отмщение.

Коффин захохотал.

– Что с тобой, Габриэль?

– Извини. Твой английский приводит меня в восторг. Я часто забываю, что ты… Просто так не говорят.

– Почему?

– Звучит очень забавно. Месть и отмщение – это одно и то же.

– Ты просто морочишь мне голову.

– Возможно. У меня есть для тебя афоризм получше. «Истинная месть – это то, что наносит неизлечимые раны».

– Еще одно библейское изречение?

– Нет, мое собственное.

– Ты меня потрясаешь, – сказала Даниэла, чокаясь с Габриэлем. – Просто офигенная курица, черт бы ее побрал.

– Видите ли, мистер Грейсон, нам не удалось найти взаимосвязь между купленной вами картиной и недавно найденным «Благовещением» Караваджо. Но мы установили, что картина, которую вы приобрели, а именно «Супрематическая композиция» неизвестного автора, лот номер тридцать четыре, является подделкой. Вы, конечно, будете потрясены этим обстоятельством, тем более получив подобные сведения из Скотленд-Ярда. Но уверяю, что вы вне всяких подозрений. Мы просто хотели поставить вас в известность в той степени, в какой это возможно. Под купленной вами картиной оказалась подделка под Караваджо. Да, совершенно верно. Кто-то, предположительно вор, снял с помощью химикатов верхний слой с поддельной супрематической композиции, под которым оказался тоже поддельный Караваджо. Нет, мы пока не можем сказать, с какой целью это было сделано и почему картину потом выбросили. Вероятно, под верхним слоем оказалось не то, что там надеялись найти. Боюсь, не смогу этого сказать. Но холст тот самый, с этикеткой «Кристи» и номером лота на обратной стороне. И потом, на Караваджо еще видны следы вашего супрематиста.

Это весьма запутанная история, но, уверяю вас, мы делаем все возможное. Да-да, конечно. Видите ли, я расследовал совсем другое преступление, о котором меня просили не говорить. Но мне пришлось заняться Караваджо, поскольку в процессе расследования я совершенно случайно обнаружил его картину. Это долгая история. Короче говоря, мы будем рады, если вы… да. Дело в том, мистер Грейсон, что на этого фальшивого Караваджо никто не претендует. Так что формально картина является вашей собственностью и должна быть возвращена вам. Я консультировался со специалистами «Кристи». Вы приобрели картину на совершенно законных основаниях, хотя теперь она выглядит несколько иначе. Люди из «Кристи» мне все доходчиво объяснили, поскольку у меня в голове опилки и длинные слова меня только огорчают. Да, вы правы, это из Винни-Пуха. Это все равно что купить красную машину, которая вдруг посинеет. Да, это очень забавно… Не знаю, когда именно… Я не имею права говорить об этом до окончания следствия. Хотя пострадавшая сторона считает дело закрытым. Да, я имею в виду церковь, откуда был похищен Караваджо. Боюсь, мне придется смириться с этим счастливым финалом нераскрытого преступления, хотя такая заноза и раздражает. Тем не менее мне грех жаловаться. Как, впрочем, и вам. Вы получите картину в самое ближайшее время. Благодарю за понимание. Всего наилучшего.

Уикенден повесил трубку и посмотрел на свою правую руку, где застрял крошечный кусочек грифеля от карандаша, которым Фрэнк Шайб ткнул его в первом классе. Он так и остался под кожей. Гарри использовал его как фокусную точку, когда ему требовалось сосредоточиться.

На все ли вопросы он нашел ответы? Объясняя что-то другим, мы подстегиваем свое мышление, вымывая золотые крупицы из песка. Вероятно, это воры счистили с полотна жуткую супрематическую композицию. Но обнаруженное не привело их в восторг и они избавились от картины. А что, интересно, надеялись там найти?

Зазвонил телефон. Оторвавшись от своей карандашной раны, Гарри поднял трубку.

– Алло. О Господи, Ирма, ты меня отвлекла от мыслей. Что? Ну не знаю… Сколько? Ну ладно.

Гарри нащупал у себя в кармане пластиковую баночку, в которой перекатывались таблетки, и быстро вынул руку.

– Пинту обезжиренного молока и хлеб из цельных зерен… Но, Ирма, ты же не любишь солод… Вообще-то я сейчас занят. Чуть попозже… Часов в семь. Я тебя тоже.

Уикенден положил трубку. Так на чем он остановился? Ах да. Кто же тогда звонил ему? Ведь не вор же? Какой вору смысл наводить на картину полицию и давать ей лишний шанс на его поимку? Ни на холсте, ни на самой картине отпечатков пальцев не обнаружено. Если только это не отвлекающий маневр. Но зачем затевать подобную возню, после того как подлинного Караваджо уже нашли и возвратили на место? Тем более что об этом раструбили все газеты. Звонивший наверняка знал, что картину возвратят владельцу, этому Грейсону. Что все это значит?

Бизо и Легорже сидели на полу в квартире последнего, привалившись к старой кожаной кушетке. Пол вокруг них был уставлен судками с китайской едой и полупустыми винными бутылками. В окне, на фоне звездного неба, виднелся светящийся шпиль Дома инвалидов.

– Но я все-таки… – заговорил Бизо после нескольких минут молчания.

– Бизо, – погрозил ему пальцем Легорже. – Ведь Делакло подтвердила, что картина, которую мы нашли в галерее Салленава, – это то самое «Белое на белом», украденное у «Общества Малевича». Чего тебе еще нужно? Раз дело закрыто, значит, ты свою работу выполнил.

Бизо задумчиво посмотрел в темное окно.

– Мне все кажется, будто мы что-то упустили…

– Все, что надо, ты уже нашел, Жан. Мы шли по верному следу и в конце концов наткнулись на клад.

– Вот это меня и смущает. Мы как бы следовали по заранее установленному для нас маршруту. Это не дает мне покоя. Нас дергали за веревочки, как марионеток.

– Но мы же пришли к выводу, что им был важен принцип, а не картина, – возразил Легорже.

– Это еще один камешек у меня в ботинке. Предположим, им не нравится, как Малевич трактовал духовность. И они решили выразить протест. Но кому?

– Что значит «кому»? – спросил Легорже, поджигая палочку гвоздики, от которой полетели искры.

– Ведь об этом никто так и не узнал, – трагически произнес Бизо, попытавшись подняться, чтобы добавить драматизма своим словам. Однако сразу же передумал и остался сидеть на полу. – В прессе об этом не сообщалось, так что о краже знает только полиция и «Общество Малевича». А оно вряд ли даст ход делу.

– Но, Жан…

– Нас вели как детей, пока мы не пришли к нужному выводу, приняв его за собственное открытие, в то время как нам просто не давали уклониться в сторону.

Они помолчали.

– Еще креветок в бобовом соусе? – предложил Легорже. – Не хочешь? Тогда я их доем.

Легорже стал молча жевать. Друзья еще больше вдавились в кушетку.

– Я вот тут поразмыслил, – произнес Легорже.

– Плохой знак.

– И провел небольшое исследование. Относительно того квадрата на гравюре Дюрера, – пояснил Легорже, усаживаясь поудобнее. – Он называется магическим квадратом. Это математический термин для таблицы, заполненной числами таким образом, что их сумма в каждой строке, каждом столбце и на диагоналях оказывается одинаковой.

– Откуда ты все это знаешь? – с уважением спросил Бизо.

– Из Интернета.

– Хм.

– Этот конкретный квадрат называется гномоном, потому что в нем любые четыре соседних числа дают ту же сумму. Там имеется восемьдесят шесть комбинаций четырех чисел, в каждой из которых их сумма равняется тридцати четырем.

– Поразительно.

– Гравюра «Меланхолия» символизирует противоречие между рационалистическим восприятием мира, свойственным науке, и творческим воображением, характерным для искусства. Наука эпохи Просвещения уничтожила мистические элементы веры, и художник скорбит об этой потере.

– Ну ты даешь…

– Я тут ни при чем. Это цитата из Интернета.

– Но все равно здорово.

– Все три гравюры этой серии объединены общей темой противопоставления рационализма науки мистицизму религии и искусства. «Рыцарь, Дьявол и Смерть» иллюстрирует это противоречие с моральной точки зрения, в то время как «Святой Иероним в келье» трактует религиозный аспект проблемы. И все это можно найти в Интернете, куда способен попасть любой обладатель компьютера. Как говорил мой старый профессор, «наше спасение – в чтении». Но я его тогда не слушал.

– Все это очень интересно, но, как учил Шерлок Холмс, мы должны ставить себя на место тех, кого разыскиваем, и думать их категориями. Мне что-то не верится, будто эти разрушители так уж разбираются в истории искусства.

– Но, Жан, они ведь ничего не уничтожили…

– Да, но если они иконоборцы, значит, мы имеем дело с ханжами. Они даже не пытались понять, почему Малевич писал именно так. Я тоже этого не понимаю, однако не считаю, будто разница во мнениях дает право что-то уничтожать. А они решили выразить свой протест, поскольку эта картина противоречит их доктрине. Вынесли приговор, исходя из эстетических представлений, забывая о внутреннем содержании. Им казалось, что двух мнений здесь просто быть не может. И поэтому они заставили ее исчезнуть.

Бизо остановился, переводя дух.

– Не знаю, почему они выбрали именно «Меланхолию», чтобы навести нас на след. Вряд ли у них были какие-то особые причины.

– А тебе не кажется, что у Дюрера имелись особые причины для изображения магического квадрата с ключевым числом «тридцать четыре»? – спросил Легорже, задумчиво глядя в окно. – Я читал, что некоторые исследователи полагают, будто Дюрер создал «Меланхолию» в память о своей умершей матери и число «тридцать четыре» как-то с ней связано. Правда, не помню, как именно.

– Для думающих людей все обусловлено. И я считаю, что у Дюрера были веские основания создать эту гравюру. Но у преступников таких оснований не было. Они выбрали «Меланхолию», потому что там изображены цифры, которые они использовали как шифровку. Никаких философских проблем они не решали. Для них это просто головоломка, разгадка которой лежит на поверхности. Эти люди просто не в состоянии вникать в суть вещей.

Легорже сделал паузу.

– А ты-то с чего вдруг расфилософствовался? Что-то мне не нравится твоя тяга к психоанализу. Если Салленав каким-то образом здесь замешан или связан с преступниками, то как ты объяснишь его собрание гравюр? Я имею в виду не то, что висит у него в галерее, а личную коллекцию.

Бизо замахал руками.

– Эти произведения обязан иметь каждый уважающий себя коллекционер. Если ты богат и собираешь гравюры, то у тебя непременно должны быть Рембрандт и Дюрер. Я не утверждаю, что воры не в состоянии восхищаться красотой картин и талантом художника. Наоборот, только этим они и могут восхищаться. Глядя на «Белое на белом», не сразу почувствуешь талант Малевича. Любой невежда может сказать: «Я тоже так умею, где же здесь мастерство художника?» Ему и в голову не придет задуматься, зачем это сделано, и сообразить, что его негативная реакция – как раз то, чего ждал от него художник.

– Так, значит, ты считаешь, что мы шли по ложному следу? – спросил Легорже. – То есть совсем не в ту сторону?

Они помолчали.

– Да. В любом случае мне эта история не по душе, – заявил Бизо, сложив на животе толстые руки. – Слишком уж все гладко. А я не люблю, когда меня имеют. Здесь много неясного, хотя внешне все в ажуре. Без сучка без задоринки. На деле так не бывает. Но они должны были где-то проколоться, и я их на этом подловлю. Хотя дело и закрыто, но только не для меня.

Опять тишина.

– Я вот еще о чем подумал, – прервал молчание Легорже. – Правда, это уже не имеет значения. Речь идет о главном ключе, «Меланхолии», которая подсказала нам шифр сейфа – «тридцать четыре», набранное семь раз… Гравюра висела на третьем этаже здания по адресу: рю Иерусалим, сорок семь. Три, четыре, семь. Как по-твоему, это случайное совпадение?

Взглянув на друга, Бизо снова отвернулся к окну.

– Похоже, здесь просто нет случайных совпадений.

ГЛАВА 32

Солнце клонилось к горизонту, где на фоне нестерпимо синего неба, подсвеченного закатным заревом, вырисовывались тонкие силуэты деревьев. Луна уже взошла, и ее покрытый кратерами лик, похожий на символ инь-ян, взирал с высоты на меркнущий свет уходящего дня.

Лорд Малькольм Хакнесс смотрел на небо из окна своего фамильного замка. Он сидел в высоком кожаном кресле спиной к огромному письменному столу, в окружении бесконечных стеллажей с книгами. В просветах между ними висели живописные полотна.

Справа от письменного стола стояла стеклянная витрина, где хранилась семейная Библия, редкий печатный экземпляр шестнадцатого века с цветными миниатюрами и выцветшим от времени готическим шрифтом. На краю стола стояла бронзовая статуэтка обнаженной женщины с лебединой шеей и настольная лампа со стеклянным мозаичным абажуром от Тиффани. Слева от стола висела небольшая ксилография Хокусая, изображающая японскую девушку, сидящую за чаем, в то время как за окном бушует гроза. Чуть выше располагалось хрустальное бра, бросавшее переливчатый свет на широкие плечи и пшеничные кудри Хакнесса.

Его земли простирались, насколько было видно глазу, до самого холма, поросшего лесом, где он в детстве играл на поляне. Он думал о своем неблаговидном поступке, не дававшем ему спать по ночам. Но просто не мог потерять все это – родовое гнездо, историю предков, воспоминания детства, свой статус, право на титул, вещественное доказательство своего положения, плоды трудов девяти поколений его пращуров, собственное «я». Такая опасность реально существовала. Однако теперь все будет хорошо.

Он сложил пальцы домиком над переносицей. Эта заноза все еще сидела в нем, но огорчение носило скорее этический характер, а он позволял себе роскошь страдать, только когда затрагивались жизненно важные интересы. Однако ожидание надвигающейся катастрофы надолго испортило ему настроение, хотя ее и удалось избежать. Разве не достаточно, что его дом и положение спасены? На этом фоне неудача с картиной выглядела не более чем мелкая неприятность. Скорее ощущение, что его хитроумному плану не хватило достойного завершения. Башня была задумана, но так и не построена, и его крепость лишилась ореола неприступности. Для удачной рокировки не хватало ладьи.

Лорд Хакнесс провел рукой по льняным волосам. Оторвавшись от окна, за которым уже сгустились сумерки, он развернул кресло и, поглаживая отложные манжеты с запонками, стал смотреть на противоположную стену, где висело белое полотно без рамы.

– Все еще переживаешь, Малькольм?

В кабинет вошла элегантная блондинка в изумрудно-зеленой комбинации с упавшей с плеча бретелькой. Обойдя стол, она села к лорду Хакнессу на колени и погладила лацканы светло-серого пиджака.

– Извини, Элизабет, я все еще немного расстроен из-за…

– Забудь о нем, – сказала женщина, притягивая его к себе за лацканы и целуя в губы. – У меня больше причин для расстройства…

Он небрежно ответил на поцелуй, не спуская глаз с белой картины на стене. Потом перевел взгляд на пол, где стояло еще одно полотно, покрытое белым грунтом.

– Ты не ответил на поцелуй, – упрекнула женщина, мягко отворачивая его голову от картин.

– Мне не нравится, когда со мной хитрят.

Глаза лорда Хакнесса всегда были подернуты влагой, так что казалось, он вот-вот заплачет, даже когда на то не было никаких причин.

– Почему ты считаешь, что с тобой хитрят?

– Это либо хитрость, либо явное надувательство. Я бы предпочел первое, поскольку он… ты знаешь, что он мог сделать.

– Но если он на это пошел, мы быстро его прижмем. Единственное, что он может сделать, так это лишить нас Караваджо. Все остальное прошло как нельзя лучше.

– Но я…

Она прижала палец к его губам.

– Ты только подумай, как здорово мы все провернули. Стоит ли зацикливаться на том, что нам не досталось, когда мы так много получили. Караваджо – это просто мечта, которой не суждено было сбыться. Мы же все это задумали, чтобы спасти твое поместье, и нам это удалось.

– Просто я его боюсь. Ты только подумай, какие у него возможности…

– Да, но все это он делал для нас. Он осуществил разработанный тобой план. Ты выставил на аукцион свою фамильную ценность, «Белое на белом» Малевича, – сказала Элизабет, указывая на висящую на стене картину. – Я купила ее для своего музея. Ты получил шесть миллионов триста тысяч фунтов, выплатил все свои долги и сохранил фамильную усадьбу. Потом, как ты и планировал, он украл картину из музея, чтобы возвратить тебе. И вот теперь она опять висит в твоем кабинете, а ты имеешь круглую сумму от ее продажи. Твой план блестяще удался. Ну и кто здесь главный? У тебя все под контролем. Поэтому не стоит расстраиваться из-за какой-то химеры. Не жадничай, Малькольм.

– Ты держалась просто потрясающе, Элизабет. Никто ничего не заподозрил.

– Это было нетрудно, поскольку меня не посвятили во все тонкости и я не знала, что произойдет в следующую минуту. Поэтому мои реакции оказались вполне естественными.

– Не скромничай. Главное было сохранить в тайне наши отношения. И здесь ты отлично справилась.

– Малькольм, почему ты так переживаешь из-за какой-то несчастной картины?

– Я заказал ему украсть Караваджо для меня. Но у меня его нет и я даже не знаю, где он находится, – сказал лорд Хакнесс, откидываясь на спинку кресла и кладя руки на бедра Элизабет, сидевшей верхом на его коленях. – Насколько мне известно, он просто исчез.

Элизабет стала медленно расстегивать голубую рубашку Хакнесса, сшитую на заказ у «Тернбула и Эссера». Ворот ее слегка потерся от носки.

– Думаешь, он продал ее кому-то другому?

Хакнесс задержал ее руку.

– Вполне возможный вариант. Он ведь все продумал. Потребовал выкуп за мою картину, украл ее у тебя из музея, потом возвратил фальшивого Малевича, под которым был не менее фальшивый Караваджо, подкупил эксперта, чтобы тот подтвердил подлинность этого Караваджо, и все – дело закрыто.

Элизабет выпрямилась у него на коленях.

– А ты знаешь, как он украл ее из музея? Нам известно только то, что выяснила полиция. Я знала его как прекрасного копииста, но воровством он никогда не занимался.

– Мне тоже ничего не известно. Обычно он только разрабатывает план и делает копии. Возможно, он кого-то нанял, чтобы проникнуть в музей. Или же сам проявил незаурядные атлетические способности. Поразительно, сколько его творений висит в музеях вместо похищенных оригиналов. Лувр, Эрмитаж, Метрополитен, Уфицци, Гетти буквально нашпигованы ими. И никто ничего не заподозрил. У него и впрямь незаурядный талант.

– Послушай меня, Малькольм. Не стоит недооценивать свой вклад в успех этого дела. Ведь это была твоя идея заплатить выкуп от имени музея. Благодаря этому ты стал национальным героем. А все, что от тебя требовалось, – это выплатить самому себе шесть миллионов триста тысяч фунтов. Хотя он и предложил подкупить эксперта, чтобы тот подтвердил подлинность фальшивого Караваджо, именно ты посоветовал пригласить Саймона Барроу. С его темным прошлым он был идеальной кандидатурой для подобной работы.

Вздохнув, Хакнесс провел рукой по ее бедрам.

– Все шло как по маслу. Никто не усомнился в оценке Барроу, музей возвратил Караваджо церкви, и дело было закрыто. Святые отцы уверены, что получили свою картину обратно, полиция так ничего и не поняла, но дело тем не менее закрыли и никто не разыскивает Караваджо, который должен висеть на моей чертовой стене. И где сейчас эта картина? Он вымостил себе дорожку, чтобы взять у меня деньги, а потом продать Караваджо на сторону и заработать еще больше.

– А что мы можем с ним сделать? – спросила Элизабет, поглаживая Хакнесса по волосам. – Если мы его сдадим, он в свою очередь сдаст нас. Если ты наймешь кого-то, чтобы его припугнуть, все может выйти наружу. Даже если его убить, Караваджо от этого не появится. Не забывай, что, пока он в безопасности, нам ничто не грозит. На шахматной доске два короля. Деловые отношения возможны только при относительном равновесии. Сейчас он не в силах нам навредить. Ты сохранил свой дом, избавился от долгов и вернул себе Малевича. Мы в полном порядке.

– Здесь что-то не так. У него безупречная репутация и редкая профессиональная порядочность. Наверное, мы его чем-то обидели или он думает, будто мы ведем двойную игру…

– Может, это из-за того, что мы украли картину у Роберта Грейсона? – спросила Элизабет.

– Это единственное, что могло его задеть. Но он обещал, что Караваджо будет под лотом тридцать четыре, который должны были купить мои люди. А здесь оказалась лишь белая грунтовка.

Хакнесс посмотрел на то, что осталось от лота двадцать семь, прислоненного к стене. Белый загрунтованный холст.

– Я не люблю неясности. Когда ты придумала историю принадлежности, позволившую выставить лот двадцать семь на торги у «Кристи», он попросил тебя состряпать происхождение и для лота тридцать четыре, нужное ему для выполнения какого-то другого заказа. Я что-то заподозрил и поэтому велел своим людям купить на всякий случай и лот тридцать четыре. Может быть, он поэтому… И только когда оказалось, что под лотом двадцать семь нет никакого Караваджо, я распорядился, чтобы мои люди украли лот тридцать четыре у того американца, Грейсона. Но меня по-настоящему беспокоит, что под лотом тридцать четыре оказался фальшивый Караваджо. Значит, он опасался, что я могу его купить, несмотря на его просьбу.

– Может, он наказал тебя за недоверие к нему, за нечестную игру? – предположила Элизабет.

– За нечестную игру? Так я же имею дело с вором!

– Это не важно. Возможно, ты нарушил этику. Очень может быть, что лот тридцать четыре был как бы тестом на порядочность, частью задуманного плана.

– Элизабет, ты что, всерьез считаешь, что у вора могут быть высокие моральные устои?

Она поцеловала его в лоб и прошептала на ухо:

– Ш-ш. Все будет хорошо. И пусть твой Габриэль Коффин подавится своим Караваджо.

Прохладным солнечным утром в квартире Роберта Грейсона раздался звонок. Грейсон, уже собравшийся залить мюсли обезжиренным молоком, пошел открывать дверь. На нем был только синий банный халат и шлепанцы. За дверью стоял детектив с унылым лицом.

– Доброе утро, мистер Грейсон. Я принес вам вашу собственность.

У ног детектива, облаченных в коротковатые коричневые брюки, стояло нечто прямоугольное, завернутое в бумагу и перевязанное веревочкой. Переведя взгляд чуть выше, Грейсон увидел ничего не выражающие слезящиеся глаза.

– Инспектор Уикенден, я вам очень признателен за возвращение картины, тем более что вы предпочли сделать это сами. Я бы вас пригласил, но…

– В этом нет необходимости. Я вижу, что вытащил вас из постели. Приношу свои извинения. Когда я что-то расследую, то обычно болею за исход дела, и поэтому, мистер Грейсон, чувствую огромное облегчение, когда дело считается закрытым. Вот почему мне приятно выступить в роли курьера. Однако должен с сожалением отметить, что хотя потерпевший, а именно римская церковь не помню какого святого, вполне удовлетворен результатом, о себе я этого сказать не могу. Меня не устраивают такие ситуации, когда, решая кроссворд, ты засыпаешь, а проснувшись, обнаруживаешь, что он уже решен. Но похоже, власти верят в чудеса и не затрудняют себя выяснением, как они могли произойти. Конечно, здесь затронуты интересы церкви, а ей сам Бог велел безоговорочно верить в промысел Божий. Есть какая-то поговорка о дареном коне и его зубах, но я не помню, как именно она звучит. С моей точки зрения, преступление это не раскрыто, и постоянно будет давить мне на психику, разъедая ее как язва. Так по крайней мере выражается мой врач. Вот ваш шедевр. Владейте и наслаждайтесь. Всего наилучшего.