Текст книги "Наука и общество"
Автор книги: Норберт Винер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Норберт Винер
Наука и общество
Я не претендую на всеобъясняющую теорию и меньше всего, если речь идет о проблеме назначения человека и общества. Искушение претендовать на такую теорию является профессиональным, свойственным в особенности тем, кто называет себя философами. Оно включает в себя стремление создавать сначала замкнутую систему мысли и затем оценивать дальнейшее развитие мысли в зависимости от того, соответствует ли это развитие в общем-то произвольно установленным канонам данной системы. Я должен с самого начала сказать, что я не являюсь приверженцем какой бы то ни было застывшей доктрины, принадлежит ли она Атаназию, или Фоме Аквинскому, или каким-либо современным системосозидателям, которые сейчас в большей моде.
Проблема роли науки в обществе представляется мне тесно связанной с проблемой роли чувственного опыта и мысли в жизни индивида. На мой взгляд, в основе своей она подобна той роли, какую выполняет гомеостазис в поддержании определенного рода динамического равновесия между индивидом и окружающим миром. Ее можно сравнить с задачей поддержания машины в устойчивом отношении к окружающему посредством более или менее сложных процессов обратной связи, уподобить механизму, посредством которого мы удерживаем автомобиль на должном курсе по петляющей дороге. Когда мы оказываемся слишком близко к правому дорожному столбу, мы более или менее автоматически берем левее, чтобы избежать столкновения, и подобным же образом, беря правее, мы избегаем столкновения с левым дорожным столбом или с транспортом, движущимся в противоположном направлении.
Такого рода контроль предполагает определенную цель с нашей стороны, например: проделать путь от одного пункта к другому должным образом, без катастрофы. Уже со времени работ Клода Бернара и Кэннона было очевидно, что наше физиологическое динамическое равновесие поддерживается подобными обратными связями. Неочевидной является здесь та общая цель, которую обслуживают эти обратные связи и которая аналогична нашему желанию проехать от одного пункта к другому.
Видимо, постоянная забота о поддержании жизни организма, сталкивающегося с изменяющимся и не вполне известным окружением, является важным моментом этой обратной связи, и все же цель эта не может дать нам ясной картины дела. Она явно разрушена самим фактом смерти – ведь мы похожи на мушку из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла. Алиса спрашивает, чем мушка питается. «Жидким чаем со сливками». «Но, должно быть, – говорит Алиса, – часто случается так, что мушка не может найти никакого чая». «Это всегда так бывает», – гласит ответ. И мы узнаем, что следствием этого является смерть бедной мушки.
Наша жизненная цель должна выходить за рамки проблемы продолжения индивидуального существования, если она не является чем-то недостижимым и тщетным. Может быть, мы могли бы дополнить ее претензией на продолжение существования рода. Но летопись геологической истории так же наглядно говорит о вымерших расах, как наш опыт свидетельствует об умерших индивидах. Нужно быть очень смелым человеком, чтобы с полной уверенностью сказать, что человечество в будущем не ожидает такая же судьба или даже что всякая жизнь не исчезнет в результате какой-нибудь космической катастрофы через многие миллионы лет. И все же мы продолжаем жить и каким-то не совсем понятным образом делаем это в такой форме, которая выглядит весьма целевой.
Действительная цель жизни – не та, которую мы сами себе приписываем, а та, к которой стремится наше длящееся существование, – является, таким образом, книгой за семью печатями. Всякая попытка облечь ее в окончательную формулу содержит в себе нечто претенциозное. Спасение наших душ, мысль о котором удовлетворяла целые поколения христиан, – эта цель выглядит неполной и неясной в глазах поколения, которое не принимает с полной верой само определение и существование души как некоей метафизической сущности. Система ценностей, сформулированная сегодняшними психоаналитиками – теми, кто занимается проблемой уравновешенной личности, – обнаруживает подобный же недостаток определенности.
Итак, вопрос о цели жизни – цели, обеспечиваемой гомеостазисом, – не имеет ясного ответа. В той мере, в какой на него вообще есть какой-либо ответ, мы solvitur ambulando решаем его опытным путем, заключая, что наше телесное равновесие поддерживается так, как если бы жизнь имела некоторую неспецифизированную цель, которую мы можем приблизительно описать, сказав, что мы стремимся поддержать себя в активном и нормально функционирующем отношении к окружающей среде. Однако дальнейшее рассмотрение этой цели приводит нас ко многим парадоксам.
Разве смерть не является устойчивым состоянием, завершающим все устойчивые состояния? Разве тупое безразличие, вызываемое ножом хирурга, производящего фронтальную лоботомию, не является лишь определенного рода живой смертью? И тем не менее она имеет самое непосредственное отношение к той «хорошей приспособленности», которая является идеалом для многих психоаналитиков. Каково же то отношение к окружающей среде, которое мы действительно стремимся установить?
Это – определенного рода динамическое равновесие, которое благоприятствует продолжению нашего существования как отдельных людей и как человеческой расы в условиях постоянно изменяющейся среды. Жертва фронтальной лоботомии частично утеряла этот гомеостазис именно потому, что ее травматическое безразличие делает ее невосприимчивой к изменениям среды, так что у нее не возникает побуждения ответить на эти изменения соответствующими реакциями.
Мы вбираем в себя свою среду различными путями. Среди них одним из главных являются наши органы чувств и нервный аппарат, который эти органы питает и который организует наши ответные реакции. Эти последние, в свою очередь, передаются во внешний мир нашими эфферентными нервами и двигательными органами. Весь комплекс этих органов, способных вырабатывать определенный опыт, притом не только на основе непосредственных впечатлений, но частично и на основе впечатлении, уходящих своими корнями в далекое детство, составляет в значительной части основу нашего гомеостатического поведения.
Это поведение в высшей степени сложно, и некоторые из самых существенных его элементов неприятны для реагирующего индивида. Нет более ужасной судьбы, чем судьба индивида, страдающего от отсутствия ощущения боли. Он должен избегать порезов и ожогов не вследствие автоматического болевого рефлекса, а путем сознательного отстранения от всех ситуаций, при которых он может получить ранение. Его тело – это комок старых ран, все они не ощущаются, и жизнь его коротка.
Таким образом, продолжение существования индивида зависит от массы впечатлений (многие из них, хотя и не все, весьма неприятны), которые удерживают его в определенном отношении к внешней среде, и от способов комбинации этих данных опыта в соответствующих действиях. Чувственные дефекты, если они достаточно серьезны, и дефекты в способности претворить этот чувственный опыт в действие укорачивают жизнь.
То, чем нервная система служит индивиду – способность приобретать знание путем научного наблюдения, накапливать это знание, соединять его в коллективной памяти книг и разумно использовать его для человеческих нужд, – все это служит и роду. Род действует так, как если бы он стремился обеспечить цель продолжения родового существования, но конкретные очертания этих целей так же неясны и проблематичны, как и цели индивида, и даже более.
На мой взгляд, многое всегда будет оставаться во мраке. Основным нашим руководством в понимании функции знания в поведении тела является эмпирическое изучение тех функций, которые знание выполняет на деле. В то время как разветвленные исследования информационного гомеостазиса общества, точно так же, как и физиологии индивида, могут оказать нам существенную услугу, любая жесткая теория нормального гомеостазиса состояний лишь с величайшим риском для нас может быть поставлена на место постоянного наблюдения над действительным, гомеостатическим механизмом поведения тела в его фактическом действии.
Обеспечение состояния гомеостазиса на основе все еще не известного с полной определенностью гомеостатического механизма предъявляет большие требования к приобретению информации, призванной поддерживать нас в соответствии (en rapport)с окружающим нас миром. Мы должны приобретать и накапливать массу информации, относительно конечной пользы которой (если она вообще будет иметь какую-либо конечную гомеостатическую пользу) у нас нет достаточно ясного представления. Более того, мы должны быть готовы претворить значительную часть этой информации в такую гомеостатическую политику, детали которой во многом еще не могут быть определены.
Следовательно, наука в той мере, в какой она выполняет гомеостатическую функцию, не может позволить себе ни ограничения приема информации в соответствии с некоторой жесткой гомеостатической схемой, ни перевода своих данных в слишком жестко предопределенные каналы обратной связи. Выбор надлежащих каналов обратной связи требует постоянно самовозобновляющегося исследования. Это исследование должно касаться эффективности этих обратных связей по отношению к стабилизации механизма равновесного состояния. Такая стабилизация не может исходить из некоторого образцового механизма исполнения, принятого на слишком жестких теоретических основаниях, а предполагает постоянное изучение стабилизации общества, как она фактически у нас осуществляется, при относительном воздержании от суждения о самодовлеющих целях этой стабилизации.
Если перевести это на простой язык, то наука должна узнать гораздо больше, чем она знает в любой данный момент, о способах использования информации и должна удерживать себя от искушения применять полученную информацию только потому, что уже существует некоторый способ ее использования, или потому, что ее использование предписывается некоей заданной программой целей, которая вполне могла возникнуть на основе совершенно иных условий. Понятно поэтому, что развитие науки не должно дожидаться ситуации, благоприятствующей ее применениям, точно так же как простой факт возможности тех или иных ее применений не должен вызывать поспешного их использования, которое может оказаться сомнительным по своей ценности, опасным и непоправимым.
Я не придерживаюсь мнения, что человек науки должен замкнуться в башне из слоновой кости, жить исключительно жизнью интеллекта, быть совершенно безразличным к применению, какое могут получить его идеи. Напротив, он должен оказывать непосредственное влияние на отчуждаемые от него результаты и не должен превращаться в простой инструмент, питающий идеями других людей, которые могут не видеть возможностей, какие он видит, и которые просто заинтересованы в непосредственных результатах в соответствии с неким собственным кодом. Ученый не может достигать личной и неограниченной свободы мысли ценой утраты чувства моральной ответственности, которое только и придает этой свободе значимость. Правда, для этого желаемого сочетания свободы и ответственности не существует совершенно надежного и безопасного внешнего путеводителя.
Согласно своему представлению о хорошем научном институте, или, вернее, об институте, в котором я стал бы вести научную работу (ибо все мы мыслим персонально, и часто нет ничего более персонального, чем претензия на строгую беспристрастность), я хотел бы, чтобы мораль научного труда поддерживалась не столько жесткой системой давления и субординации, сколько пониманием каждым его участником того, что знание является достойной целью, и его опытом и интуицией в выборе идей и методов, способных продвинуть дальше это знание.
Цель науки в обществе состоит в том, чтобы позволить нам гомеостатично реагировать на превратности будущего. Однако это не то будущее, которое мы можем полностью предвидеть в рамках некоторого весьма ограниченного момента, а то, которое движется вперед во времени вместе с прогрессом нашего опыта. Поскольку это так, то мы всегда должны обладать гораздо большим запасом информации, касающейся среды – физической, биологической и социальной, чем мы сможем ее реально использовать на любом частном отрезке истории. Для нашей безопасности перед лицом превратностей будущего чрезвычайно важно, чтобы этот запас основной научной информации оставался крайне широким. Больше того, важно, чтобы он был потенциально крайне широким, то есть чтобы всегда была открыта дорога внутреннему развитию науки. Она не должна зависеть от исторических предсказаний и предрассудков, которые принадлежат прежде всего данной частной эпохе и которые могут оказаться ложными, не вполне оправданными или вовсе не основательными с дальнейшим развитием истории и ростом нашего опыта.
Таким образом, внутренняя жизнь науки не должна находиться в слишком прямой зависимости от политики момента или от официального образа мысли. Это значит, что в качестве условий эффективной деятельности у ученого должно оставаться нечто – не слишком много – от позиции «башни из слоновой кости», которую сейчас так модно разоблачать.
Хорошо, если мы убеждаем себя в социальной значимости науки, прежде чем заняться ею как профессией. И плохо, если мы слишком непосредственно руководствуемся критерием социальной пользы в самом выполнении очень трудной задачи развития науки. Всем известен тот факт, что человеческая деятельность наилучшим образом осуществляется при подчинении человека ее внутренней логике, хотя при выборе профессии и т. д. должна быть самым серьезным образом рассмотрена общая функция этой деятельности. Человек, который становится офицером в армии, должен быть храбр, но человек, который во время каждой военной операции спрашивает: «Храбрый ли я человек?», – вряд ли будет хорошим армейским офицером. Хирург должен обладать в известной мере чувством сострадания, прежде чем приобретет большой медицинский опыт, однако если у хирурга чувство сострадания вызывает нервозность во время выполнения жестокой, но необходимой операции, то это значит, что он неправильно выбрал себе профессию.
В свете сказанного можно понять, что ученый может быть настолько склонен к социальным вопросам, что у него не остается времени или возможности для той самодовлеющей деятельности, которая составляет значительную часть жизни работающего ученого. Из этого факта вытекают важные последствия, касающиеся организации научной работы. Конечно, научный работник должен быть ответствен за ценность своей работы для общества, но недопустима в этом вопросе прямолинейность. Если человек не обладает чувством социальной ответственности, не назначайте его, но если известно, что он обладает таким чувством, ради бога, не докучайте ему беспрестанными расспросами о его социальной ответственности тогда, когда он пытается выполнить работу, в которой как раз и реализуется его социальная ответственность. Наука – нежное растение, которое не будет благосклонно к садовнику, усвоившему себе привычку вынимать его с корнями, чтобы посмотреть, правильно ли оно растет.
Вообще хороший организатор может достигнуть гораздо большего надлежащим подбором людей, чем постоянными приказами. Выбирайте людей, достаточно заинтересованных в выполнении возложенной на них задачи, чтобы их не нужно было подгонять. Человек, из которого может выработаться действительно хороший ученый, будет предъявлять к себе гораздо более строгие требования, чем те, которые вообще могут прийти в голову руководящему им администратору. Последний достигнет гораздо большего, проникнувшись духом научной работы, поняв ее всесторонне и творчески и действуя как коллега, который заслужил право давать советы в силу своего большего понимания дела и своего опыта, чем тогда, когда он действует наперекор своим подчиненным. Человек, который на собственном опыте выявил трудности определенной проблемы, не склонен принимать указания от того, кто, по его мнению, не обладает этим опытом и не знает этих трудностей.
Я вполне отдаю себе отчет в существовании определенных современных установок в науке, которые ни в коей мере не ограничиваются рамками стран советской системы и которые (в силу их всеобщей принятости) оказывают, как я считаю, неблагоприятное влияние на науку сегодняшнего дня, я именно тем, что вытесняют более свободный метод работы, который все еще играет значительную роль в прогрессе науки. Здесь я имею в виду прежде всего определенные тенденции оценивать научную работу в свете некоторой чистоты метода, свойственного традициям той или иной частной области, пренебрегая удовлетворением общей любознательности и интереса. Чистый математик – и Россия далеко не является здесь основным виновником – скован чистотой метода, который намеренно чуждается всяких указаний со стороны физических наук и стремится избегать всякого хода мысли, не управляющегося чистым, абстрактным и незаинтересованным постулативным мышлением. То, что математик должен следовать канонам строгого мышления в своей конечной публикации, является аксиомой, но это не значит, что он должен пренебрегать преимуществами эвристического мышления при выборе проблем или на ранних этапах своей работы, пока она еще не отлилась в конечную форму.
Подобным же образом сегодняшний физик в общем стремится избегать изучения проблемы, на которую уже существует ответ в литературе. Это означает, что он вполне может проглядеть альтернативные подходы, которые могут быть крайне плодотворными в смежных и еще не решенных проблемах. Кроме того, от него ускользает то глубокое проникновение в проблему, которое может быть лишь результатом разработки ее ab initia, какая бы масса литературы ни существовала о ней. Она не становится элементом его собственной мысли.
Эти недостатки современного метода в значительной мере вызваны тем давлением, под которым ученым сегодняшнего дня приходится работать во всех странах. При колоссальном объеме публикаций в последние годы молодой ученый боится подорвать свою карьеру из-за того, что у него нет достаточно ходких результатов, чтобы заполнять ими журналы или чтобы удовлетворить требования своих руководителей, стремящихся, в частности, иметь продукцию от своих институтов. Если его работа не соответствует методологической практике этих руководителей, то он почти наверняка не получит от них поддержки. Он не имеет никакого веса и должен ждать – возможно, напрасно, – пока масштаб и значимость его собственной работы не завоюют волей-неволей благосклонного к нему внимания его коллег.
Это путь к самой прочной научной репутации, но это опасный путь. Молодой человек, работающий в одиночку, может идти на всяческие лишения ради своих идей или может оказаться вытесненным из области профессиональной научной деятельности. Его конечный успех ничем не гарантирован (хотя реально здесь больше шансов на успех, чем ему в отчаянии может показаться), и необходимо мужество для того, чтобы упорно следовать своей интуиции вопреки всеобщему неодобрению. Тем не менее вы не можете, не подвергаясь соответствующему риску, делать крупные ставки в игре там, где речь идет о вашей собственной карьере и – что гораздо более важно – о развитии самой науки.
Позвольте мне здесь воздать должное тем старшим ученым и тем администраторам науки, которые независимо от того, являются они сами творческими учеными или нет, с симпатией относятся к этим борениям своих молодых коллег и которые, не считая каждого честолюбивого гадкого утенка молодым лебедем, всегда готовы активно поддержать силу и оригинальность. Подобные люди существуют в каждой стране, и я из своих собственных наблюдений вынес уверенность, что они есть и в России, только повсюду их слишком мало.
Эти мои замечания не являются – я и не претендовал на это – продуктом некоторой строгой системы идей. Но они являются результатом весьма длительного и обширного опыта научной работы и выражают мое глубокое и искреннее убеждение в характере той научной атмосферы, в которой я могу работать, работаю и хочу работать.
Послесловие к статье Н.Винера «Наука и общество»
В написанной для нашего журнала статье известный американский ученый Норберт Винер рассматривает в общем виде вопрос о роли науки в обществе, об отношении ученого к той или иной организации научного труда, о том, канава должна быть эта организация, чтобы его результаты были наилучшими с точки зрения назначения науки.
Статья представляет несомненный интерес как выражение взглядов и настроений крупного ученого, обеспокоенного условиями, в которых находится наука в современном буржуазном обществе, условиями, которые искажают внутреннюю логику научного прогресса, привязывают науку к бюрократическим, милитаристским и чисто утилитарным запросам.
Красной нитью проходит через всю статью тема социальной ответственности ученого, его бескорыстного служения науке. В развиваемом проф. Винером понимании интересов и обязанностей ученого отразились вполне определенные воззрения на общество, воззрения человека, решительно отказавшегося от военных использований своих научных изысканий, неоднократно выступавшего с честной критикой американской общественной организации науки и системы образования, с разоблачением мифа об абсолютном научно-техническом превосходстве США, человека, сумевшего занять мужественную позицию в годы освободительной войны в Испании, в черные дни разгула нацизма в Германии и маккартистской реакции в США, в период недавно развязанной американской интервенции на Кубе.
Высоко ценя эту позицию, мы в то же время не можем не высказать ряд критических замечаний в связи с публикацией настоящей статьи.
Год тому назад во время посещения нашей редакции проф. Винер отметил, что он желал бы встретить в журнале не столько одобрение, сколько обсуждение статьи, которую он любезно согласился подготовить (см. «Вопросы философии» № 9 за 1960 год, стр. 165). Откликаясь на это пожелание, мы в настоящем послесловии обратим главное внимание на те стороны и моменты, концепции науки и общества, предлагаемой проф. Винером, которые представляются нам спорными, недостаточно обоснованными, а иногда даже ошибочными.
Прежде всего бросается в глаза, что в статье проф. Винера отсутствует исторический подход к проблеме. Винер говорит о «науке вообще» а «обществе вообще», не выявляя особенностей современной науки, двух в корне противоположных типов современной организации общества и соответственно двух в корде противоположных способов современного общественного использования науки.
Опасность иллюзий и ошибок, вытекающих из такого подхода, усугубляется еще тем, что проф. Винер, как следует из его замечаний в начале статьи, отнюдь не стремится к теоретически объективному описанию науки. Его обобщения, предупреждает он читателя, претендуют лишь на то, чтобы резюмировать определенные личные наблюдения, определенный личный опыт работы в науке. Иначе говоря, «наука вообще», как ее изображает проф. Винер, – это прежде всего суммарная картина индивидуального опыта ученого, картина тех проблем, успехов и затруднений, которые встают перед ним как перед личностью, вовлеченной в конкретную систему организации научного труда.
Но, не выявляя особую социально-историческую природу этой организации, нельзя различить, что в личном опыте ученого относится к разработке науки как таловой, а что – к участию в функционировании науки как особого социального института. Между тем в статье Винера оставляется в стороне вопрос о тех искажениях научной работы, которые несет капиталистическое развитие (в частности, процесс монополизации экономики). В ряде случаев это приводит к тому, что общие, абстрактные моменты непосредственно наблюдаемой реальности (для Винера это – положение ученого в капиталистическом обществе) принимают вид «естественных» и «вечных» свойств фактически изучаемого объекта («естественных» и «вечных» свойств науки как таковой). Последнее достаточно отчетливо обнаруживается в винеровском изложении таких тем, как «наука и общественные цели», «наука и социальные критерии пользы», когда отношению между собственными потребностями развития знания и потребностями, целями и интересами капиталистического развития придается некое всеобщее значение. Это может легко повести к экстраполяции тех условий, в которых существует наука при капитализме – и связанных с этими условиями трудностей развития научного знания, – на совершенно иную по своей природе социально-экономическую систему – социалистическое общество. Опасность такой экстраполяции усугубляется тем, что проф. Винер, достаточно хорошо знакомый с «научным климатом», существующим в условиях капитализма, по вполне понятным причинах не обладает достаточной информацией о постановке научной работы в социалистическом обществе.
Попытка решить проблему «наука и общество» без обращения к объективным методам социально-исторического анализа приводит проф. Винера к весьма абстрактной и схематичной модели общественного функционирования науки.
Следуя традиционному либеральному воззрению, проф. Винер пытается уяснять данную проблему посредством аналогии с некоторым свойствами и потребностями изолированного индивида, с особенностями поведения такого индивида в общественной и природной среде. «Проблема роли науки в обществе, – замечает он, – например, представляется мне тесно связанной с проблемой роли чувственного опыта и мысли в жизни индивида. На мой взгляд, в основе своей она подобна той роли, какую выполняет гомеостазис в поддержании определенного рода динамического равновесия между индивидом и окружающим миром». Как нетрудно заметить, в свете этой аналогии общество выступает просто как совокупный индивид, обладающий особым органом – наукой. Подобно некоему субъекту бихейвиористских концепций, оно регулирует посредством этого органа свое поведение.
Такая конструкция исключает из поля зрения наиболее глубокие, материальные связи между индивидами, объясняющие возникновение и способ реализации потребности общества в науке, а, следовательно, с другой стороны, не позволяет разглядеть зависимость того или иного типа научного знания от господствующих материальных отношений. Между тем именно они определяют, в какой мере то или иное общество способно научно регулировать свою жизнедеятельность (и может ли оно вообще регулировать ее посредством науки).
С другой стороны, именно от анализа этих отношений зависят понимание роли науки и характера ее развития в данную историческую эпоху. Проблема социальной функции науки, ее общественного назначения, организации и использования решается не путем изучения той или иной совокупности внутринаучных факторов, – она образует один из аспектов в исследовании конкретной социально-экономической организации общества.
Однако именно данная организация постоянно остается вне поля зрения автора статьи. Последствия этого очень легко проследить в предлагаемом Н.Винером «гомеостатическом» описании общественной функции науки.
Лежащий в его основе принцип настолько абстрактен, что ведет к одинаковому описанию совершенно различных типов использования научного знания. Аналогия с механизмом гомеостатического поведения индивида покрывает любой случай эффективного применения рациональных навыков мышления в целях предвидения, оставляя в стороне действительное содержание, фактическую направленность этого предвидения. В самом деле, и в том случае, когда наука используется для анализа последствий применения новой разновидности стратегического оружия, и в том случае, когда она используется для предвидения эффекта, который произведет на покупателя новый рекламный трюк, она, несомненно, остается орудием «гомеостатичного» действия. Но сказали ли мы этим определением хоть что-нибудь о действительном общественном характере данных применений науки, о ее фактической общественной роли? Не выявляя характер материальных связей людей в их отношении к использованию знаний, схема «гомеостазиса» не может объяснить ни того, почему наука оказалась сегодня гигантской разрушительной силой, ни того, почему общество может развиваться стихийно и катастрофично при наличии в XX веке науки – естественной и социальной, – способной формулировать и разрешать самые сложные проблемы практической жизни.
Действительно, вряд ли сегодня нужно доказывать, что наука вообще способна ориентировать людей в отношении достаточно отдаленных последствий предпринятых ими действий. Но совсем другое дело, в каких целях и в каких пределах данное общество использует эту способность, превращается ли она реально в общественную роль науки. Мы, конечно, далеки от мысли, будто проф. Винер не видит, что в обществе, в котором он живет, подобное использование науки подвержено весьма существенным ограничениям.
Однако именно в силу своей абстрактности схема науки, предложенная проф. Винером, легко умещает многие совершенно нерациональные, узкопрагматические, уродливые применения этого наиболее совершенного средства человеческой ориентация. Применяемая во многих частных случаях как средство регуляции человеческих действия, наука в условиях капитализма отнюдь не участвует в регулировании совокупного общественного процесса в целом.
Разумеется, когда руководителям промышленной фирмы необходимо учесть, к каким изменениям в рыночной конъюнктуре может повести сбыт нового товара, они могут обратиться к науке как орудию ориентации. Они, по всей вероятности, будут регулировать свое поведение на рынке в соответствии с добытой таким способом информацией. Но перестает ли от этого сама система хозяйства, основанного на частной собственности, быть стихийной, принципиально нерегулируемой? Становится ли от этого наука орудием хозяйственного планирования, осуществляемого в масштабах всего общества?
Вот как характеризует капиталистическое развитие (рассматриваемое именно под углом зрения господствующего в данном обществе конкретно-исторического типа использования науки) американский экономист А. Баран: «В природе капиталистического строя (и это самая примечательная его особенность) коренится то, что прогрессивное возрастание рациональности может совершаться лишь запутанным и противоречивым образом. Оно, по существу, сводится к росту частичной рациональности и ограничивается рамками отдельных участков, звеньев и аспектов социальной машины. Так, эффективность промышленных и сельскохозяйственных предприятий, рациональность в управлении ими, способы исчисления производственных издержек, цен и прибылей, при посредстве которых регулируется рынок, и т. д. – все это достигло небывалых размеров. Однако рост частичной рациональности не сопровождался соответственным ростом общей рациональности – рациональности самой системы организации и функционирования общества. Более того, общая рациональность социального строя уменьшилась… Достаточно хотя бы указать да контраст между автоматизированной, контролируемой электронными приборами фабрикой и экономикой как целым с ее миллионами безработных и, кроме того, миллионами людей, работа которых бесплодна».
