Текст книги "Джентльмен что надо"

Автор книги: Нора Лофтс

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЛОНДОН. 1586 ГОД

Ралей шел навестить Леттис Ноллис. В связи с этим он натянул шляпу до бровей и поднял воротник своего обыденного темного плаща до самого носа. Слишком много королевских слуг навещало Леттис. И Ралею вовсе не улыбалось потерять свое положение фаворита, попав им на глаза.

Однако это не было любовным свиданием.

Два дня назад он получил известие о смерти Филиппа Сиднея под Зютфеном. Погас навсегда этот яркий светоч. Уолтер потерял единственного из друзей, кто действительно понимал все его мечты и сочувствовал его устремлениям. И Ралей ощущал необходимость поговорить с кем-нибудь из тех, кто любил его, и, кроме того, было совершенно естественно с его стороны проявить свое соболезнование женщине, для которой Филипп был не просто другом, а любовником. Он миновал парадную дверь -слуги обожают посплетничать, – обогнул дом и увидел сквозь щель в занавеске горящую лампу в ее комнате. Ралей осторожно постучал в окно, щель расширилась, и из него выглянула сама Леттис.

– В боковую дверь, – тихо сказала она.

Он не замедлил появиться в ее комнате. Старуха, возившаяся возле камина, поднялась и прошаркала мимо него, даже не взглянув в его сторону. Ралей и леди остались одни, стояли и смотрели друг на друга. Его удивило, что Леттис выглядела как всегда. Не было следов слез в ярких, чуть подведенных глазах или признаков обуревавшей ее скорби в аккуратно причесанной голове и в одежде. У Ралея промелькнула мысль, что умри он сейчас, его некому было бы оплакивать, но если бы он положил свою любовь к ногам женщины, то хотел бы, чтобы после его смерти она выглядела бы немножко иначе. Уолтер не знал точно, в чем именно иначе, но чуть-чуть изменившейся, так, как если бы горе затронуло и ее.

Леттис Ноллис пригласила его присесть и сама села напротив него. Два эти долгих дня она ждала его прихода. Что-то говорило ей, что Ралей непременно явится. И оба эти дня она раздумывала, как ей нужно будет вести себя, когда они с Уолтером увидятся вновь. Возбудит ли внимание мужчины зрелище безутешного горя, или лучше в каждом слове, в каждом жесте демонстрировать свой интерес к будущему, а не к прошлому? Она остановилась на последнем и оказалась неправа в своем суждении о Ралее.

Все его поступки как будто бы свидетельствовали о его жесткости и эгоизме. Его поведение по отношению к королеве, внешне такое осмотрительное и холодное, по сути своей должно было скрывать что-то далеко не осмотрительное и не холодное – так считал весь Лондон. Ведь за что-то она любила его? И Леттис решила про себя, что человек, такой твердый и расчетливый, вряд ли склонен к сантиментам. Его мешковатые веки и довольно циничный взгляд тоже ввели Леттис в заблуждение, и не только ее. Эти умудренные опытом глаза с морщинками по углам были свидетельством его постоянных насмешек. Человеку с такими глазами ни к чему женщина, распускающая, как какая-нибудь школьница, сопли по усопшему любовнику. И поэтому ее волосы были так аккуратно уложены – локон к локону, завиток к завитку, каждая прядка на месте, – на ее лице не было и намека на слезы, а одежда продумана до мелочей. Однако именно в этом и состояла ее ошибка. Вся эта непреклонность Ралея – кроме разве что его бесстрашия – была наигранная, по требованию общества взлелеянная им, но совершенно чуждая натуре этого человека, однако весьма существенная для претворения его планов в жизнь. Глупые и пылкие попытки Елизаветы вернуться в молодость возбудили в нем жалость к ней и тягу к поэзии, в то время как весь двор, сам потешаясь над капризами королевы, считал, что и он высмеивает эти причуды. И если бы Леттис Ноллис вышла к нему вся в слезах от горя, он постарался бы утешить ее, и, возможно, испытывая общее горе, они сошлись бы ближе. Леттис поняла это слишком поздно.

Они немного поговорили о погибшем друге. О его благородстве, его стихах, его рыцарственной натуре, блестящих способностях, проявившихся уже в юности и угасших навсегда. Леттис сидела не двигаясь. Наконец она предложила ему вина, налила немного и себе и смотрела на него через край бокала, пока пила его. Она соглашалась со всем, что он говорил о Филиппе, но при этом было очевидно, что тот был для нее всего лишь одним из многочисленных любовников и что она легко заменит его другим. Однако, когда уставший и разочарованный своим визитом Ралей встал и собирался уйти, она вдруг разразилась слезами, прикрывая лицо кружевным рукавом, и вся, со своими дрожащими, худенькими плечиками, обратилась к нему.

Это были слезы досады и разочарования. Он таки навестил ее, это был ее последний, золотой шанс, и вот он упущен. Ралей вернется к своей королеве, а поскольку Сидней мертв, их дорожки не пересекутся больше никогда.

А Уолтер тут же решил, что он неправильно понял ее, что ее спокойствие происходило не от ее равнодушия, а в результате удивительного самообладания, которое наконец не выдержало, лопнуло. Он встал, подошел к ней и положил ей руку на плечо. Сквозь легкую атласную ткань Уолтер ощутил хрупкие, маленькие, как у ребенка, косточки ее плеча, и вся она была беспомощной и несчастной, как ребенок. Он обнял ее и прижал дрожащее тело к своему плечу, успокаивая ее нежными словами и довольно неуклюжими похлопываниями по спине. При этом Уолтер не испытывал страсти в отношении нее: он давно убедил себя, что уже не в том возрасте, когда его легко было бы соблазнить, тем более женщине, которую он вплоть до этого вечера воспринимал не иначе, как любовницу своего друга.

Ралей ласково подержал ее так в своих объятиях, пока не почувствовал вдруг происшедшей в ней перемены. Она уже не плакала и, повернувшись лицом, прижалась к нему всем телом. Он ощутил ее запах, и мягкость ее груди, и тепло, и ту ужасную силу, которая исходит от жаждущей тебя женщины, силу столь мощную, что под ее воздействием, – в представлении индусов, – если такая женщина обнимет ствол финиковой пальмы, на ней созреют плоды. Ему стало не по себе, прошла жалость к ней, Уолтер отпустил ее и отступил, но Леттис сделала шаг и встала перед ним; вздымающаяся грудь, влажные губы и глаза в поволоке выдавали ее тайное желание. Осознав это, Ралей вздрогнул от омерзения.

– Филиппу повезло, что он умер, так и не узнав о вашем распутстве, – отчетливо произнес Ралей.

Захватив плащ и шляпу, он быстро покинул ее. Уолтер не заметил гнева и ярости, запечатлевшихся на ее лице, и понятия не имел о том, что этой своей нехитрой фразой он сотворил себе смертельного врага, который когда-нибудь нанесет ему роковой удар.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ИППОДРОМ МЕДОУ. ВЕСНА 1588 ГОДА

Елизавета резко бросила свой веер на ручку кресла, отчего сломались несколько его непрочных ребер, в результате чего королева еще больше разозлилась. Черт подери! Неужели у нее и так недостаточно забот, чтобы еще возиться с этим настырным парнем, без конца мучающим ее своими домогательствами – отпусти да отпусти его в Виргинию?

– Запрещаю, бесповоротно и окончательно, – заявила она. – Сиди и жди здесь, как повелевает тебе твой долг. У ворот страны испанцы – разве это подходящее время для того, чтобы тратить наши корабли и людей на твои дурацкие выдумки?

– Как раз подходящее, – настаивал на своем Ралей. – Армада скоро выступит против нас [23]23
  Армада скоро выступит против нас. – Армада («Непобедимая армада») – так называли флот испанского короля Филиппа, который попытался захватить Англию в 1588 году, но был разгромлен британскими моряками в нескольких сражениях.


[Закрыть], и тогда уж ни о чем другом мы не сможем помышлять. Мои суда готовы к походу; получив ваше разрешение, я за три дня погружусь и посещу свою колонию, оставлю им запасы продовольствия и одежды, подбодрю их и буду здесь еще задолго до того, как первый галион выйдет из Кадиса.

– Так только говорится. И я хочу, чтобы ты, Уолтер Ралей, знал: мне уже докладывали, что никакой колонии в Виргинии нет. Что все эти небылицы нужны тебе для поддержания своего реноме. А еще говорят, – злобно понизив голос, добавила она, – что у тебя в Испании завелся дружок.

– Пусть подавится этой ложью тот, кто ее придумал. Назовите мне его имя, и, клянусь Богом, он откажется от своих слов.

– Об этом говорят многие, Уолтер. – Излив свой гнев, она чувствовала себя уже намного лучше. – Вряд ли ты справишься сразу с сотней их. Я им не верю…

– Благодарю ваше величество хотя бы за это.

– …но я устала от твоего нытья. Я хочу мира в моем государстве, в моем королевском дворе, в моей комнате наконец. – Перечисление своих владений она каждый раз сопровождала хлопками сломанного веера.

Время, которого так страшилась королева, наложило отпечаток на нее. Время застало ее врасплох. С недавних пор ее собственные рыжие волосы заменил парик, первый из коллекции париков, число которых к ее смерти достигло шестисот. Лицо ее было откровенно нарумянено и накрашено и приобрело теперь очарование хорошо выполненной маски, и отныне легкоранимому наблюдателю стало куда сложнее поддерживать в королеве стремление казаться молодой. Но руки ее оставались прекрасными: необычайно нежные, белые, без единого изъяна, они, казалось, подтверждали слухи о том, что она, подобно испанским грандам, спит в перчатках, пропитанных оливковым маслом и медом.

Ей хотелось обворожить Ралея после того, как она устроила ему такую выволочку, и она стала своими прелестными ручками сдирать со сломанного веера расписанный атлас.

– Я приказала устроить карнавал, – весело заявила она.

– Правда? – угрюмо откликнулся Ралей.

Он был настолько разочарован разговором с ней, что не задумывался в тот момент над тем, не оскорбит ли ее своим тоном. Быть фаворитом королевы ничего практически не значило для него: все его просьбы наталкивались на ее запреты. В этом году ему исполнится тридцать шесть; больше половины жизни прошло зря; и он по-прежнему целиком зависит от воли стареющей королевы-деспота, до которой не доходят никакие доводы.

– Карнавал поднимет настроение у народа и развеселит двор, а испанцам покажет, насколько нам наплевать на их угрозы, – продолжала она оживленно.

Ралей подумал – а отправлюсь-ка я в плавание без ее разрешения. Ну и что хорошего от этого будет? После такого его поступка она никогда не позволит ему править колонией… И все же – стоит попробовать. Если он там, на месте будет хорошо управлять колонией, может, этот номер у него и пройдет.

Уолтер отвлекся от своих мыслей, почувствовав, что он уже не наедине с королевой. Внезапно прекратив свои рассуждения по поводу карнавала, она воскликнула:

– О, Роберт! Какое удовольствие видеть улыбающееся лицо! Уолтер дуется тут на меня, оттого, что я не отпускаю его в Америку – ведь Филипп Испанский собирает против нас свою Армаду.

Эссекс посмотрел на Ралея со скрытой ненавистью.

– А почему бы не отпустить его, ваше величество?

– Он моряк, а моряки нам сейчас понадобятся, – ответила королева.

– У нас и так хватает моряков, – возразил Эссекс в таком тоне, что понятно было, что он имел в виду. – И получше сэра Уолтера.

Ралей взглянул на Эссекса так, будто впервые видел этого крепыша с веселым, румяным лицом. Он никогда не принимал Эссекса всерьез и уж тем более не опасался его. Эта его слепота происходила главным образом от его самоуверенности. Королева, осыпая его упреками, как было заведено у нее, когда бывала в дурном настроении, тем не менее с благодарностью принимала его советы и рассуждения, как это было, например, в тот апрельский день в Хэтфилде. Как этот неоперившийся мальчишка мог избавить стареющую, умную женщину от тягостных мыслей? Отчасти это было результатом ее равнодушия. Игривые выходки Елизаветы частенько раздражали и огорчали капитана королевской гвардии. Пусть королева заведет себе другую болонку, и целует ее, и ласкает, и шлепает. Это позволит ему, ее старой, поношенной игрушке, заняться вещами, к которым у него действительно лежит душа.

Однако он сразу понял свою оплошность, когда заметил, какими оживленными стали их лица, когда они обменивались своими идеями по поводу карнавала. Уолтер понял, что Эссекс будет рад убрать его со своей дороги. Ралей быстро справился со своим плохим настроением и присоединился к обсуждению планов, внося усовершенствования во все предложения Эссекса, ловя взгляды Елизаветы, играя роль придворного. И в то время как королева улыбалась, слушала, обращалась то к одному, то к другому, эти двое искоса бросали друг на друга ревнивые взгляды, как будто два пса, готовые вцепиться друг другу в глотку.

Они стояли лицом друг к другу на беговой дорожке ипподрома Медоу. Множество знаменитых дуэлей начиналось здесь так же и раньше. Место было тихое, ровное, окруженное деревьями и располагалось недалеко от города. Солнце пробивало своим теплом желтую шелковую рубашку на плечах Ралея и било своими лучами по клинку в его руках в то время, когда он засучивал свои гофрированные рукава. Высоко над ним рано потревоженный жаворонок, покинув гнездо, разразился своей песней. Вполне вероятно, песней смерти. Выжидая, пока Блаунт подаст сигнал, Ралей смотрел на человека, которого он собирался убить. Большое, крепкое тело в голубой рубашке и длинные ноги в штанах того же цвета, но с ярко-красными прорезями – было что-то в этом Эссексе удивительно инфантильное. Ралею уже не хотелось наносить ему удар: он в какой-то мере почувствовал удовлетворение, смазав своей перчаткой по этому жизнерадостному лицу. Но ничего не поделаешь – дуэль была неизбежна, оставалось только приступить к ней и победить. Не могут же Виргиния и все его надежды рухнуть от удара меча марионетки.

В поднятой руке Блаунта развевался на ветру платок. Юный Кавендиш, секундант Уолтера, издал пронзительный свист. Ралей не спускал глаз с платка, но вдруг увидел, что Блаунт, вместо того чтобы уронить его, подошел к Эссексу и стал показывать на что-то позади него, по направлению к реке. По тропе, по которой они пришли сюда, на полной скорости мчался паж, размахивая руками и крича во весь голос. За ним прямо по росистому лугу двигалась женщина, двигалась быстро, хотя ей было явно нелегко идти. Она опиралась при этом на трость. Это была королева. Не удовлетворенная усилиями пажа, она сама, заметив, что на нее обратили внимание, подняла трость и прокричала:

– Остановитесь! – голосом, который эхом отозвался в лесочке.

Эссекс бросился к Ралею.

– Это вы все заранее подстроили? – спросил он с нескрываемой ненавистью.

– Нет. Не вы ли? – ответил Ралей.

Затем, движимые одним инстинктом, они вложили шпаги в ножны и побежали навстречу королеве, которая, увидев, что они приближаются к ней, остановилась, опершись на трость.

Утреннее солнце бросало свои безжалостные лучи на ее ненакрашенное лицо. Парик королевы, с дурацким бантом под подбородком и повязанный шарфом, неуклюже сполз на сторону, так что одна растрепавшаяся рыжая прядь накрыла ее черную бровь. И все же никогда Елизавета не выглядела такой поистине царственной. Когда они оказались в шести шагах от нее, каждый стремясь приблизиться к ней первым, чтобы первому произнести нужные слова, она голосом твердым и холодным как лед приказала:

– На колени, оба! Вот оно! Так-то вы подчиняетесь моим приказам о дуэлях!

Двое крупных мужчин опустились на колени в покрытую росой траву. Королева сделала пару шагов в сторону, словно в ожидании, когда они переведут дух.

– Это что еще такое? – потребовала она затем ответа.

Они заговорили оба сразу, осыпая друг друга оскорблениями и насмешками.

– Стойте, – остановила их королева. – Уолтер, как старший, говори первый.

– Все началось с чепухи, – приступил к объяснениям Ралей. – Для карнавала он выбрал мои цвета, так что я и мои люди выглядели бы его сторонниками. Я обратил его внимание на это, в ответ он оскорбил меня.

– Как?

– Он заявил, что считал, что я остановлюсь на цветах, более близких к испанским – не знаю, что он имел при этом в виду, но это уже не важно.

– Тогда, – вмешался в разговор без разрешения королевы Эссекс, – он швырнул мне в лицо перчатку и вызвал меня на дуэль.

– Будь я мужчиной, я поступила бы так же, -сказала королева. – Это было оскорблением с вашей стороны, и вы попросите извинения у него. А вы, Уолтер, извинитесь за то, что устроили всю эту шумиху из ничего, – добавила она, обратившись к Ралей. – Нам известно о ваших монополиях, но я что-то не слышала, чтобы человек имел монополию на одежду красно-коричневого цвета.

– Но он сделал это с намерением опозорить меня, превратить меня в одного из своих слуг…

– Довольно об этом. Вы оба не правы. Хуже того – вы оба позволили себе ослушаться моих приказов. Разве я не запретила дуэли при дворе? Хорошенькое было бы дело, если бы я потеряла Уолтера благодаря тебе, Роберт, или Роберта благодаря тебе, Ралей. Еще того лучше, если бы накануне того дня, когда Англии понадобится каждый сильный мужчина, каждый из вас привел бы в негодность своего соперника. Припасите ваши удары и вашу злость для испанцев.

Она глубоко вздохнула.

– Опять же, милое дело вытащить меня из постели ни свет ни заря, поставить среди мокрого луга с риском подхватить простуду и умереть – и все только ради того, чтобы два взрослых человека не оказались наутро никчемными трупами.

Эти слова привели в замешательство обоих дуэлянтов. Они знали, что состояние здоровья королевы не позволяет ей подобные, опасные для ее жизни прогулки. Но Елизавета еще не закончила экзекуцию. Она с юности любила пользоваться своим высоким положением, и немало трясущихся послов узнали об этом на собственном горьком опыте. И теперь, несмотря на боль в спине, насквозь промокшие ноги в тоненьких туфлях, тяжело опираясь на трость, она не собиралась оставить их в покое, пока не почувствует, что сделала свое дело.

– Оставайтесь там, где вы есть, и слушайте меня. – Она подняла трость и не шутя нанесла по одному удару по ребрам каждому из них. – Если вы еще когда-нибудь поссоритесь, по любому поводу, я накажу вас обоих. Клянусь Богом, я это сделаю. И клянусь, если бы сегодня утром кто-нибудь из вас убил другого, я повесила бы убийцу. Неповиновение мне есть предательство, и я буду наказывать за это именно как за предательство. Помните об этом, вы оба. Теперь можете встать. Роберт, ты попросишь прощения за свои слова. Уолтер, ты извинишься перед Робертом за то, что ударил его. – Она оставила без внимания причины ссоры. – А ну, приступайте! Я жду.

Они сконфуженно встали на ноги – на коленках у них остались мокрые пятна.

– Прошу прощения, ваша милость, – произнес Ралей.

– Прошу прощения, сэр Уолтер, – сказал Эссекс.

И одновременно, торжественно:

– Я принимаю ваши извинения.

Они стояли в ожидании новых приказаний.

– Одевайтесь. Мальчик! Принеси их камзолы.

Они влезли в свои одежды, чувствуя себя – да и выглядя – как нашкодившие юнцы.

Королева истощила свой гнев и теперь старалась пробудить в них жалость к себе. В своей типичной манере быстро меняться она поманила к себе Блаунта.

– Возьмите мою трость, – чуть ли не шепотом попросила она его. – А вы оба можете подать мне руку, каждый со своей стороны.

Королева взяла их под руки – они уж постарались предложить для ее тонких, нежных ручек свои согнутые в локтях, одетые в шелк руки, – и повисла на них всем своим весом.

Кто знает, была ли Елизавета так утомлена, как старалась изобразить. Они шли, нежно поддерживая ее, и, хотя их соперничество не дошло до кровопролития, каждый чувствовал комизм своего положения. Они выглядели и чувствовали себя такими смешными, когда стояли на коленях в мокрой траве, а потом в спешке натягивали на себя и свои камзолы.

Елизавета, которая остро ощутила приближение грозы, теперь так же остро сознавала наступившее перемирие. Она брела между ними и то и дело раздавался скрип ее больных суставов. С юности она мучилась ревматизмом, и вот теперь при каждом шаге, перед тем как поставить ногу на землю, она производила укоризненный звук, сгибая сустав в голени. Ей при этом доставляло удовольствие наблюдать, как вздрагивал Ралей при каждом нарочитом проявлении ее немощи.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
УАЙТХОЛЛ. АВГУСТ 1588 ГОДА

Каким бы великим ни считал себя человек,

А есть две вещи, перед которыми и он бессилен,

И первая из них – любовь…

Из комнаты доносились звуки клавесина, и высокий, звонкий голос исполнял простую, жалобную песню. Сэр Уолтер Ралей взялся за ручку двери и остановился послушать пение.

 
Когда с тобой в разлуке мы,
На мир ложится тень.
Ни звезд, ни солнца, ни луны -
Нет ничего в тот день.
Цветок и тот не расцветет,
И птица не споет,
Но только милый мой придет -
И солнышко взойдет.
Приди, любимый, пробуди
Мою любовь к тебе,
За что в награду получи
И преданность и честь.
 

Последние четыре аккорда песни прозвучали и растаяли в воздухе.

Ралей открыл дверь и вошел в зал, когда королева говорила певице:

– Мелодия ничего, приятная. Но вам придется выучить другую песню. Тут мужчина должен был бы приставать к девице, а у вас получается наоборот.

Многие из фрейлин Елизаветы смолкли и были испуганы чуть не до слез этим сокрушительным разносом, но девушка, которая пела, хотя и покрылась краской чуть ли не до самых ушей, ответила королеве:

– В следующий раз, ваше величество, я спою ее иначе.

– У вас будут трудности с рифмой «пробуди» и «получи», – довольно резко заметила королева.

– Да нет, – возразила девушка, – вот послушайте.

И, подняв подбородок, она пропела ту же мелодию, но без музыкального сопровождения:

 
Придет любимый и вернет
Любовь и лето деве,
За что в награду обретет
Привязанность и нежность.
 

– А дальше если что и нужно изменить, то разве что отдельные слова.

Кое-кто из окружения королевы улыбался, но дамы были шокированы безрассудством девушки. Королеве, которая любила одухотворенных и уверенных в своих способностях людей, понравилось, как быстро девушка сумела переделать четверостишие, и она сказала:

– Хорошо, так и пойте ее, – и повернулась с разговором к кому-то другому.

Это был один из тех полуофициальных вечеров, которые тешили Елизавете душу. С высокого расписанного потолка свисали три огромные люстры с двадцатью свечами каждая и освещали ее кремовое платье и крупные бриллианты, сверкавшие на пальцах, в ушах и на шее. У стены стоял стол, уставленный фруктами, сладостями и вином, и проворные маленькие пажи с тяжелыми, большими подносами в руках быстро сновали среди гостей.

Ралей пробился сквозь толпу придворных и склонился над рукой королевы. Она коснулась его плеча одним пальцем и спросила:

– Как ваша рана, заживает?

– Все в порядке. Это была лишь царапина.

– А как вам понравились медали?

– О, вы щедро проявили свое полное доверие к своему союзнику, – с улыбкой ответил Ралей. Он намекал на девиз, высеченный на медали по приказу королевы, которая тем самым хотела напомнить о поражении Непобедимой армады – «Дыханием Господним все они были рассеяны по морю».

Елизавета рассмеялась.

– Я хотела особо отметить, что, несмотря на их святую воду и священника на каждом галионе, они не имеют права монополизировать Бога. – И, понизив голос, добавила: – Я еще должна поговорить с Крофтсом и Сесилом, а потом я буду танцевать с тобой.

Во время беседы с королевой Ралей скрытно поглядывал вокруг в поисках девушки, которая пела, и, оказавшись на свободе, отошел в сторону, чтобы хорошенько разглядеть ее. Он наблюдал за ней, открывая все новые достоинства этого прекрасного существа. Девушка была высокая, но пониже королевы, стройненькая, но с высокой, полной грудью, что говорило о ее гордом нраве. У нее были высокие, немного выдающиеся скулы, отчего ее щеки казались немного впалыми, хотя она была очень юная – не больше двадцати – двадцати одного года. У нее были светло-золотистые с серебряным отливом волосы, но вместо вымученных завитушек и локонов они были причесаны на прямой пробор и заплетены в косу. А коса лежала на макушке как корона. Бархатное платье темно-синего цвета подчеркивало ее бледность и синеву ее больших глаз. На фоне фрейлин с крашенными хной волосами и нарумяненными щеками – в подражание королеве – она выглядела простой и естественной, но когда Ралей, побуждаемый любопытством, подошел ближе, он поразился – возможно ли, чтобы губы были такими красными, а ресницы такими черными у девушки со светлыми волосами?

Мужчина и женщина, с которыми она разговаривала, отошли от нее, и, оставшись в одиночестве, девушка почувствовала на себе пронизывающий взгляд Ралея. Она повернулась к нему лицом, чуть выпятила нижнюю губку, гордо подняла голову, как бы говоря: «Вот я какая, смотрите, если это доставляет вам удовольствие». Над людской толчеей его черные глаза встретились с ее синими. И на девушку обрушился такой заряд энергии, который не выдерживали и более подготовленные сердца, чем ее. Она видела перед собой узкое, загорелое лицо с острой, аккуратной бородкой. Не будучи в состоянии оторвать глаз от этого лица, она не смогла оценить его элегантные, ослепительно белые атласные камзол и панталоны, его украшенный драгоценными камнями пояс для шпаги. Девушка видела только его лицо; и внезапно сердце ее забилось сильнее. Горячая волна смятения охватила ее всю и бросилась ей в лицо. Медленно, неохотно она отвела глаза от Ралея и отвернулась в сторону.

Уолтер отыскал Артура Трогмортона.

– Кто эта девушка, что пела, а потом так смело разговаривала с королевой?

– Моя сестра Елизавета, – не скрывая раздражения, сказал Трогмортон. – Я еще поговорю с ней об этом. Хоть она и недавно при дворе, но должна получше разбираться в этикете.

– У нее прелестный голос, – осторожно заметил сэр Уолтер.

– Был бы совсем хорош, если бы она умела держать язык за зубами, когда нужно.

Ралей отошел от него. В последние годы его занятость и услуги, которые он должен был оказывать королеве, да и собственный характер не оставляли ему возможности ухаживать за дамами. Но в этот вечер, бродя по светлому, переполненному людьми залу, он понял, что его час пробил. Он смотрел на новенькую фрейлину и говорил про себя: «Это моя женщина».

Скрипачи и флейтисты вдруг появились на галерее, и зажигательная мелодия понеслась по залу. Ралей был осторожен и, помня о пожелании королевы, поискал ее глазами, но она, взяв за руку испанского посла, уже танцевала с такой живостью и вдохновением, что узнать в ней старуху, которая не могла без поддержки двух сильных мужчин поле перейти, было совершенно невозможно. Убедившись, что она занята, Уолтер принялся разыскивать леди в темно-синем платье. Она с братом стояла в дальнем углу зала. Артур Трогмортон явно отчитывал ее, а сестра с пылающим гневом лицом и выпяченной нижней губкой слушала его, в ярости от того, что он не давал ей слова вымолвить. Ралей уже дважды, пока пробирался к ним, видел, как она открывала рот, чтобы возразить Артуру или защититься, но всякий раз тот, ударив правым кулаком по своей левой руке, призывал ее к молчанию. Незаметно приблизившись сзади, Уолтер неожиданно схватил девушку за руку и повлек танцевать. Краска гнева залила ее лицо, она едва не задохнулась от возмущения, но, узнав Ралея, еще больше покраснела и потом рассмеялась.

– Я подумал, что хватит ему читать вам нотацию, – объяснил ей Уолтер, пока они отступали друг от друга, исполняли обороты, кланялись и снова брались за руки.

– Еще немного, и я залепила бы ему пощечину и тогда уж, опозоренная, уехала бы домой навсегда.

– Вам не нравится жизнь при дворе?

– Я еще не жила при дворе, – ответила она, бросив на него такой взгляд, что он усомнился, была ли она такой простодушной, как ему показалось сначала. Однако Уолтер порадовался своему сомнению, потому что гораздо легче играть с тем, кто знает правила игры. Он крепко сжал ее руку. У нее была удивительно твердая, маленькая ручка, тонкая, но отнюдь не хрупкая.

– Вы посчитали мое поведение шокирующим? – спросила она.

– Нет, не шокирующим, а скорее неуместным.

– Вы обожаете ее?

– А это неуместный вопрос.

– Но ведь обожаете, правда?

– Я же сказал – это неуместный вопрос. А вы?

– Я ненавижу ее.

– Тс-с! Никогда не говорите этого!

– Почему? Это же правда.

– Тем более вы не должны это произносить.

– Сегодня я могу говорить все, что хочу. Завтра я уезжаю домой. На следующей неделе в это время я буду бродить среди своих вересковых зарослей, где могу говорить и петь все, что пожелаю.

– О нет, – тихо сказал Ралей, – завтра в восемь вечера заседает Совет. Вы будете свободны и встретите меня у южной калитки в парке.

При этих словах они разошлись, вращаясь, в последнем па, и, когда снова взялись за руки, она посмотрела ему в лицо и рассмеялась, показав при это мелкие, как у ребенка, белые зубы.

– Вы так думаете? – спросила она.

Уолтер понизил голос.

– Пожалуйста, – настойчиво проговорил он.

Музыканты внезапно умолкли, и вот уже королева манила его к себе своим веером.

Над парком опустился августовский вечер. Вьющиеся по стене красные и белые розы выглядели просто светлыми или темными в сгущавшихся сумерках. Левкои, росшие у корней роз, изливали одуряющий аромат; взглянув наверх, Ралей увидел, как зажглась первая звезда. Было уже почти половина девятого, он ждал больше получаса, потому что, словно мальчишка на свое первое свидание, примчался сюда далеко загодя. Уолтер уже стал бояться, что она исполнила свою угрозу и уехала домой. Елизавета Трогмортон вполне могла так поступить, он это понимал – уж настолько-то он успел узнать ее.

Ралей прогуливался взад-вперед, и скоро к первой звезде присоединились миллионы других звезд. Летучая мышь спикировала мимо него, за ней бесшумно пролетела белая сова.

Уолтер решал, уйти ему или… Он убеждал себя, что она молодая и неуклюжая. Какое ему дело, вернулась она к своим верескам или нет? Через пару дней он забудет прикосновение этих твердых, маленьких ручек, ее молодой, звонкий голос.

Было явной глупостью с его стороны оставаться еще в ожидании ее. Ралей резко развернулся на своих каблуках… и оказался лицом к лицу с ней. Девушка так неслышно подошла к нему по траве, что Уолтер до сих пор понятия не имел о том, что она где-то рядом, пока она не оказалась здесь – только руку протяни.

В этот вечер на ней было белое атласное платье, отделанное черными геральдическими лилиями. Оно туго обтягивало ее грудь и спускалось от талии к ногам жесткими складками. На шее и плечах было что-то светлое, воздушное, и надо веем этим на фоне густеющей тьмы белым пятном выделялось ее лицо. От сознания, что она все же пришла, у Ралея сердце подпрыгнуло в груди. Такого восторга он никогда в жизни не испытывал – ни прежде, ни в будущем. Уолтер никогда не думал, что может так сильно привязаться к женщине. Он поздоровался с ней дрожащим голосом.

– Итак, вы не уехали. А я чуть не потерял последнюю надежду.

– Я развешивала платья королевы, – сухо заявила леди Трогмортон. – Мы перепробовали двенадцать платьев и все положенные к ним аксессуары, прежде чем она нашла себя готовой отправиться на зaceдание Совета. Ну, а потом, естественно, мы с Мэри Фиттон почти целый час убирали все обратно.