Текст книги "Запах победы"

Автор книги: Нонна Слепакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Слепакова Запах Победы

Не то что на полу под шкапом, а были в тогдашних

славянских шкапах такие поддоны под нижними

ящиками, где на всякий случай хранилось многое

не очень нужное. Потом оно становилось и вовсе

ненужным и выкидывалось. А сейчас, когда оно

сделалось исторической драгоценностью, о старом

хламе можно лишь смутно и горестно вспомнить.

Там клубилась путаница заплесневелой портупейной

сбруи, ремней с медной пятиконечной

звездой на пряжке, планшетов с желтоватым мутным

плексигласом, полевых сумок, компасов с

фосфоресцирующим циферблатом, штабных карт, испещрённых аккуратными и даже аппетитными

топографическими значками и обозначениями

высоток и огневых точек. Там же пластами желтели

и ветшали вороха отцовских писем с фронта, фотографий, военных отцовских документов, орденских

книжек. От всего этого исходил лежалый, но какой-то жаркий запах – копчёный, потный, солдатский.

Тайно вытаскивая нижние ящики, я рылась в

поддонах, недоумевая и не смея расспрашивать

отца.

Это ведь был незнакомый взрослый дядька, которого только к концу 1945 года я научилась

называть на «ты». Четырёхлетняя разлука войны, видимо, пала на такой детский период, когда

у ребёнка и формируется самое-то ощущение: «Это мой отец». Всё своё послевоенное детство я провела в скрытом отчуждении от него. А когда

в 1951 году его разбил паралич (следствие тяжёлого

фронтового ранения), отчуждение ещё и возросло: отец почти лишился речи и до самой своей смерти

мог произносить только необходимые, путаные, исковерканные слова. По детской дурости я стеснялась

его болезни, которая, вдобавок, сделала

его придирчивым и подозрительным. Стыдилась

выходить с ним на улицу, показывать его подругам.

А он ещё и до болезни был строг и требователен.

Когда он вдруг бросался меня «воспитывать» и, задрав юбчонку, драл меня ремнём по заднице, мне казалось – ничего не может быть постыднее и

катастрофичнее: от получужого-то дядьки! Мало

он меня драл. Но спасибо и на том.

Заметив мою склонность к стихам, он заставил

меня, третьеклассницу, выдолбить наизусть

первую главу «Евгения Онегина». Ежедневно я

«отвечала» ему по 3–4 пушкинских строфы, мало

что в них понимая.

Напрасно я допытывалась у отца, кто такие

«месье ль’Аббе, француз убогий», Адам Смит

и Гомер, Ювенал и Феокрит – он и сам того не

знал: не шибко был образован, принадлежал к

тому поколению, которое хотело, да не успело

приобщиться к гуманитарному образованию, к искусству, занятое строительством «светлого

будущего» и его защитой. Установка отца была

непререкаемо проста: хочешь быть культурным

человеком, интересуешься поэзией – знай наизусть

«Евгения Онегина». А попугайское задалбливание

пушкинского текста меж тем давало мне понять, что передо мной закрытая сокровищница, до тайн

которой мне когда-нибудь предстоит докопаться, и западала в меня музыка этих строф – с той поры

я и пишу. Спасибо.

Однажды, вскоре после войны, он повёл меня

в Эрмитаж. По какому-то странному послевоенному

легкомыслию в те дни начальство ещё

держало открытым для посетителей третий этаж

с французской живописью от импрессионистов

до Пикассо (потом он был закрыт до самой хрущёвской

«оттепели»).

Помню, отец подвёл меня вплотную к какой-то

картине, и я увидала шероховатую, неразборчивую

и грубую сине-зелёную мазню. Затем, торжествуя, отец отвёл меня на другой конец зала и заставил

взглянуть оттуда. Передо мной был летний куст, полный росы, просветов неба, птиц и живого

шевеления листвы. Так отец открыл мне чудо Ван

Гога. Спасибо.

Думаю, что отец по-настоящему искусства не

понимал, но у него был несомненный интерес

к его фокусам, затеям, чудесам, которые и мне, восьмилетней, оказались вполне доступны и драгоценны.

Он вообще любил выдумки, фокусы. Ещё

до войны, любительски занимаясь фотографией, он снял наш никелированный электрический чайник, в котором отражалась вся комната и он сам

за треногой с аппаратом.

Инженер-текстильщик по образованию, он

работал до войны на фабрике «Красный ткач»

(комбинат им. Тельмана), а после войны стал там

же директором ФЗУ.

На войну он ушёл в конце июня 1941 г. Мы жили

в то лето на даче в Мельничном Ручье и вдруг нежданно

переехали в город. Смутно помню дурацкую

радость переезда, возвращения домой среди

лета. А вернулись мы для того, чтобы проводить

отца на фронт и уехать с матерью в эвакуацию, в

Узбекистан. Бабушка осталась в Ленинграде на

всю блокаду, чудом выжила и приехала к нам в

Узбекистан только к концу войны.

Она рассказывала, что в блокадном Ленинграде

было до того тихо, что к ней на Петроградскую

долетали звуки боя с Невской Дубровки: стрельба

и крик «ура». Уже полуживая от голода, бабушка

вслушивалась, стараясь различить в этом «ура»

голос своего зятя, моего отца. Именно там он и начал

войну. Среди страшной блокадной зимы отец

внезапно пришёл к бабушке пешком с Невской

Дубровки, сумел как-то добраться через все препятствия

и опасности и принёс ей свой солдатский

паёк – хлеб, консервы, махорку. Растягивая это

по миллиграммам, она сумела перенести первую

зиму блокады.

Мало мне известно об отце и его войне. Документы

не сохранились. Письма тоже. Пока он

был здоров, говорил он со мной о войне мало, а

потом речь потерял. Матери и бабушки, которые

знали обо всём его пути от Невской Дубровки до

Германии, уже нет. Чисто официальные сведения

об отце можно уложить в несколько строк: Мендель Цалевич Слепаков (1907–1956), уроженец

местечка Семёновка под Черниговом, прошёл

всю войну пехотинцем, начав её младшим лейтенантом

и окончив капитаном. Был несколько раз

ранен. Награждён орденом Великой Отечественной

Войны, трижды – орденом Красной Звезды

и медалями за оборону Ленинграда и за победу

над Германией.

Судя по наградам, сражался он храбро, но в рассказах

его о войне преобладали занятные байки, анекдоты (а может, такое мне лучше запоминалось).

Чаще всего он рассказывал о ней, когда в

скудные послевоенные вечера мы всей семьёй

наклеивали в альбом его военные фотографии.

Он сидел на всегдашнем своём месте, у левого

валика дивана, я – у торца стола. Меж нами был

угол стола, покрытого скучной жёлтой клеёнкой

с выцветшими ромбиками,– роковой угол моего

детства, за которым я «отвечала» «Евгения Онегина

», на который, трепеща, выкладывала дневники

и тетрадки с парами, возле которого отец меня и

драл. Но в минуты, когда клеили в громоздкий

старый альбом фотографии, этот же угол становился

островком тепла, уюта, заинтересованной

тяги к отцу и его прошлому. Покажет он, бывало, какой-нибудь групповой солдатский снимок и

скажет:

– А вот эти ребята больше всего боялись, что в

нашу часть приедет Вася Тёркин.

– Как так приедет?

– Штука в том, Глупундури (моя кличка в мирные

минуты), что им казалось, будто Вася существует на

самом деле, где-то сражается и мне, их командиру, стоит только ему написать – и он приедет, взгреет

их за все провинности и подтянет как следует.

Стыдно-то как перед ним будет! Ну, я тем и пользовался, нет-нет да и постращаю, что Васю приглашу.

Больше всех смотров и ревизий они его боялись.

Отец продолжал заниматься фотографией всю

войну. Конечно, так и остался любителем, но, без

сомнения, умел выбрать удачный, выразительный

момент, кадр, теперь становящийся историческим

свидетельством. Какое-то горящее селение в Польше.

Восторженная встреча солдат-освободителей

в Праге. Совестно было разглядывать эти кадры

в 1968 (!) году. Я тогда об этом писала: …Ещё не бросили мечей

Бойцы – носители Свободы,

И их не ждут ещё народы

Обратно – в роли палачей…

Отец часто фотографировался и сам: наводил аппарат

и давал кому-нибудь «щёлкнуть». Снимется

где-нибудь этаким воякой – щёголем в шикарном

кожаном пальто, а на обороте честно напишет: «Пальто не моё». Вообще, эти надписи на оборотах

были удивительно интересны, часто значительны, остроумны. Наклеивая фотографии, мать порой

переписывала некоторые из них под карточками в

альбоме. Вот групповой снимок: ночь с 8 на 9 мая

1945 года – празднование победы в Вальденбурге, офицерское застолье. А на обороте: «Пиво в бочке

немецкое, вино – итальянское, пьют славяне-

победители». Не дрогнула у Менделя Цалевича

рука написать это «славяне». Да он и был в те

поры чистокровным русаком, иначе себя и не

мыслил. Ни разу ни от него, ни от его друзей-

евреев, прошедших войну и собиравшихся у нас

на праздниках, я не слышала о каком-либо случае

антисемитизма или другой национальной розни

в армии. Наверное, они вообще возмутились бы, что я об этом пишу. Им такое и в голову бы не

могло прийти. Они были русскими и, насколько

я понимаю, любой шовинизм отрицали хотя бы

потому, что он был идеологией врага.

Интересно, что отголоски этого безусловного

военного братства мы с мужем встретили в 1989 г.

в Израиле, в семье очень дальних – седьмая вода

на киселе – родичей отца, дяди Миши и тёти Раи

Райзманов. Они эмигрировали очень давно, в 1958

году, и, говоря на иврите, имея своё маленькое

дело, приняв все законы нового государства, остались

русскими. Нас они почти не знали, слышали

только от другой родни о нашем существовании.

Но приняли как ближайших родных: напоили-накормили

на убой, спать уложили и русскую сказку

на ночь рассказали – поставили на видик фильм

«Служебный роман». Больше всего, сказала тётя

Рая, она скучает без русских книг. И говорили они

оба с нами только о России и о своей недавней —после стольких лет – поездке туда.

Но вернусь к фотографиям. Есть среди них

одна, бывшая предметом многих шутливых издевательств

матери. На ней отец где-то в Германии

стоит под цветущей яблоней, держа на руках

маленькую чёрно-белую собачку. А держать её

ему помогает совсем молоденькая девушка в гимнастёрке, русоволосая связистка какая-то. Мать

подписала под фотографией «ППЖ» (походно-

полевая жена), хотя, как мне известно, и сама не

верила, чтобы отец мог ей с кем-либо изменить.

Я тоже в это не верю. Дело в том, что в отце было

что-то, неодолимо привлекавшее молоденьких

девчонок. Его ученицами в ФЗУ на комбинате им.

Тельмана были тоже совсем юные девушки 15–16

лет, и все они преданно обожали его. Это были

в основном девчонки, оставшиеся без отцов, на

той грани детства и девичества, когда поиск отца

неприметно сливается с тягой к любви. Они

видели в нём и то, и другое – интересного мужчину, который по возрасту и отношению был им, скорее, отцом – человек, наиболее подходящий

для обожания.

Учитель – и ещё далеко не старик. Он тоже

видел в них дочек, и я ревниво удивлялась, что

он так добр к ним и так строг ко мне, своей родной

дочери. Наверняка потому и был строг, что я

приходилась ему родной – уж так, характерно для

своего времени, он понимал отцовство.

После начала отцовской болезни пять лет моего

отрочества – это бесконечная цепь комиссий ВТЭК, пересматривающих его первую группу инвалидности

и каждый раз заставляющих семью дрожать

в ожидании понижения пенсии; вереница больниц, в которых он лежал,– нищенских, бесчеловечных, с переполненными палатами, с хамящими и вымогающими

«сестричками», где щедрым было одно

солнце, а честными – только, и то слава Богу, врачи.

В день, когда отца отправляли в последнюю его

больницу, где он умер, к нам домой вдруг пришла

незнакомая женщина с кошёлкой и попросилась

повидать отца. К нему тогда многие приходили с

работы – понимали, что обречён, и мать впустила

гостью к отцу. Не знаю уж, как и о чём она говорила

с ним, лишённым речи, ослабевшим после

очередного сердечного приступа, но скоро она

выскочила к нам, заливаясь слезами и повторяя: – А весёлый-то был какой, свойский…

Она объяснила, что служила в его части, что

прознала от других однополчан о его болезни, и представилась. Это была «ППЖ», конечно, и

никакая не ППЖ, а обожающая подчинённая. Так

она в последний раз повидала своего командира.

В расстройстве она уронила кошёлку – по полу

рассыпались тёмные сочные вишни, притащенные

отцу. А в дом уже входили санитары с носилками —за отцом. Вишни и над ними – навсегда уносимый

из дому отец – для меня образ 1956 года.

А уж если я рассказала, как мы с «ППЖ» Тоней

Ковалевой провожали его, расскажу и о том, как

встречали его мы с матерью летом 1945. Встречали

в три приёма. 9 мая, конечно, мы понимали, что

ему не добраться до нас из немецкого города, вывесившего

из каждого окна белую простыню или

скатёрку (сделал отец и такой снимок с подписью

«Вальденбург капитулирует»). Но весь этот день, обильно залитый солнцем, курившийся синим туманом

в концах улиц, где стояли толпы с лозунгами

«Да здравствует Первое мая», ещё не спрятанными

после недавней демонстрации, день, озвученный

торжествующий безднами левитановского голоса,—мы таили слабую надежду: вдруг всё же

сегодня? Что если – на самолёте? Но отца не было.

Потом, уже совсем летом, был день, когда в Ленинград

входили войска. Они шли по Кировскому

проспекту. Под ногами солдат и гусеницами танков

превращались в кашу букеты цветов, которые

бросали ленинградцы, выстроившиеся по обе

стороны на тротуарах. Было жарко, и магазины

выставили столики с лимонадом для победителей.

Они выходили из шеренг и пили, и я впервые

почуяла тот потный, копчёный солдатский запах, что потом сгустился в поддонах нашего шкапа. Но

отца не было и в этот день.

Однажды, ближе к концу лета,– я уже перестала

ждать – мать велела мне прийти к ней на работу и

повела меня к себе в столовую, покормить обедом

на лишний талон. Едва мы с ней сели за пустой

столовский борщ, как вдруг в полутёмный зальчик

влетела запыхавшаяся бабушка. Она заглянула к

нам в тарелки и сердито заорала:

– Вот вы тут борщ едите – а отец вернулся!

Когда мы вбежали домой, комната наша была

полна тем самым копчёным запахом, а у левого

валика дивана, под полочкой с фарфоровым зайцем, сидел отец.

Царство ему Небесное. Это – там, в непостижимом

и неизвестном. Но царство Небесное есть

и на земле. Оно – во мне, пока я жива, пока целы

хоть эти жалкие обрывки, пока живут другие

люди, знавшие отца.

А в моём царстве Небесном отец всегда сидит у

левого валика дивана, наклеивает фотокарточки, вспоминает войну, проверяет мои тетрадки и

дневники и грозно поднимается, чтобы меня выпороть.

И стоит в моём царстве Небесном жаркий, копчёный, прокопчённый запах Победы.