Текст книги "Завидные женихи (сборник)"
Автор книги: Нонна Доктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Шли они, держась за руки, парой, как в детском саду. Сначала по проселку, потом по неширокой асфальтированной дороге, вздыбившейся посередине горбом, мимо длинного проволочного забора, окружавшего низкое мрачное здание из красного кирпича. Откуда-то Света помнила, что это местный детский дом. И действительно, в размокшем месиве весенней земли под выцветшей надписью «Стадион» гоняли мяч шесть или семь неулыбчивых подростков.
– Это детский дом, мальчики? – обратилась к ним Света, неизвестно для чего.
– Не-е, инкубатор для брошенных, – несмешно пошутил один из них, ногой лихо поддавая мяч в ее сторону вместе с комьями грязи.
Красивый, стройный, белокурый, сирота был чем-то похож на Юру.
«В детских домах сотни сироток только и ждут…» – всплыли в памяти давно забытые слова сердитого гинеколога.
– Может, зайдем, Ген? – неуверенно попросила Света.
– А что, давай…
По нескончаемым коридорам сквозняками бродила тоска. Тусклые лампочки едва освещали облезлые стены. Пожилая женщина, точь-в-точь учительница начальных классов, но со шваброй в руках, удивленно вышла им навстречу из помещения то ли душевой, то ли туалета – Света не разглядела.
– Вы кого-то ищете?
– Еще не знаю, – ответила Света, – посмотрим.
И тут услыхала детский плач.
Там, где коридор заворачивал под девяносто градусов, в углу между стеной и разрушенным книжным шкафом стоял мальчик, лет, наверное, четырех. Лицо залито слезами. На глазу ячмень. Штаны размера на три больше, чем нужно…
– Ах ты! – кинулась к нему женщина со шваброй. – Ну что ты будешь делать! Опять описался! Ну когда, когда это кончится?! Ты совсем, что ли, идиот?! Слов человеческих не понимаешь?! На меня смотри, когда я с тобой разговариваю!
Ребенок зыркнул на нее ненавидящим взглядом и заорал еще громче.
– Заткнись! – гаркнула та и отвесила ему звонкую затрещину прямо по затылку. – А ну, заткнись!
– Сама заткнись, сука! Не то я тебе пасть порву и моргалы выколю! – грубо тявкнул мальчишка, в самом деле переставая плакать, и вызывающе посмотрел на обомлевших Свету с Геной.
Первым в себя пришел Гена. Расхохотался, подошел к мальчику, сел рядом с ним на корточки.
– Молодец ты, парень, не даешь себя в обиду! А что описался, так это не беда, с кем не бывало? Тебя как звать-то?
– Володькой. – Пара вполне нахальных карих глаз, минуя Гену, впилась Свете прямо в переносицу.
– Вовочкой, значит, – задумчиво проговорил Гена и в свою очередь тоже посмотрел на жену.
На оформление документов ушло чуть ли не полгода, поэтому, когда Вовочка наконец переехал жить к приемным родителям, ему уже исполнилось пять. Опасаясь дурных примет, Света сменила в детской даже обои. Игрушки, кроватка, турник, ковры, одежда – все было добротное, красивое, яркое, вполне подходящее мальчику такого возраста, но Вовочка, казалось, терпит красочно-стерильную обстановку исключительно из благодарности. Послушный, как арестант, и, как арестант, себе на уме, в альбоме он толстым фломастером рисовал, подобно Малевичу, черные квадраты, замалевывая их густо, так что фломастера хватало максимум дня на два. Знакомые намекали, что неплохо было бы показать малолетнего маэстро психиатру, но у Светы уже был один неполноценный ребенок, нынешнего она постановила себе считать здоровым.
– Ничего, он привыкнет, – говорила она и гладила Вовочку по курчавой головке, – правда, солнышко мое ненаглядное?
– Правда, – отвечал он с готовностью и, улучив момент, когда взрослые, увлекшись разговорами, теряли его из виду, отправлялся в кухню на поиски еды.
Страх остаться голодным преследовал его даже во сне.
«Отдай мой хлеб! Отдай, гаденыш!»
«Мой кусок, не дам!»
«Я тоже хочу! Дайте мне! Мне тоже дайте!»
Света ужасалась, уходила в их с Геной спальню и лежала до утра без сна, а Гена брал малыша за ручку, сжатую в кулак, ждал, пока тот расслабит побелевшие от напряжения пальцы, и тихо-тихо говорил ему на ухо всегда одну и ту же фразу:
– Да пошли ты их, парень, на х…, вон там, за углом – глянь, – целый продуктовый магазин, твой собственный, запер за собой дверь, и ешь – не хочу.
– Ну что за бред! Чему ты его учишь? Мало он матерится? – ворчала Света, больше, впрочем, из зависти, что не ей, а мужу удается успокоить мальчика.
Мужнина нестандартная терапия, в отличие от ее дневных увещеваний, действовала безотказно. Более того, Вовочка Гену откровенно обожал.
Если бы Света была внимательнее, непременно заметила бы, что маленький мужчина, который никак ни за что не хотел звать ее мамой и к которому, увы, не подходили ее умильные словечки вроде «кровиночка», «заинька» и «котеночек», и к ней тоже не равнодушен. Просто, пострадав, как взрослый, он и в нечаянном счастье желал оставаться с ними на равных. Однажды он собрался с духом и вместо черного квадрата на большом листе начертал силуэт женщины, белой, пышной, с прической как у Светы. У ее полных ног сидел человечек поменьше, явно мужского пола, глядя на нее снизу вверх с широкой улыбкой от уха до уха. Свой шедевр Вовочка преподнес ей ко дню рождения, с помпой, при гостях. Именинница глянула – и остолбенела: женщина на рисунке была совершенно голая, со всеми признаками женщины, как они есть.
– Вот бесенок, черт! – в воцарившейся за столом тишине Гена не сумел сдержать скабрезного смешка, глядя на стушевавшегося мальчишку скорее уважительно, чем с укором.
– Идиот! – пискнула Света, от смущения и обиды теряя голос. – Оба вы идиоты!
После этого к психотерапевту стала ходить она сама: уж больно этот мальчик, ееВовочка, отличался от идеального ребенка ее мечты – не ласковый, не миленький, грубый, словно извозчик, и к тому же без конца светкает, нормального слова «мама» в его бандитском лексиконе, кажется, вообще нет!..
6– Прокофьева! Эй, Прокофьева! Проснитесь. Вам на клизму, – медсестра Даша трясет ее за плечо.
Получается, Света все-таки задремала, несмотря на предоперационное волнение.
«Клизма…»
Света ненавидит эту во всех отношениях мерзкую процедуру, ее мутит от стен, облицованных белым кафелем, стеклянных шкафов с инструментами, банок с дезинфицирующим раствором, в котором, как живые змеи, плавают шланги и использованные наконечники. Оксана, соседка по палате, говорит, что клизма уравнивает в унижении молодых и старых, нищих и олигархов, больных и здоровых. Это, по ее мнению, должно утешать в самый момент санитарного надругательства над телом, и без того поруганным болезнью.
Нет, Свету не утешает, но какая теперь разница, одним надругательством больше или меньше? Всего пара часов, и Светино тело изуродуют окончательно. Опять ей достался самый страшный удел. Удаление молочной железы… Звучит простенько, как будто что-то вырежут откуда-то изнутри – и всех дел, но нет, Света видела, во что превращает женщину такая операция. По сравнению с этим лишний вес, в любом количестве, не более чем укус комара на фоне выстрела в затылок. Казаков сказал: захотите – будете жить. Света ложится на клеенчатую кушетку, подтягивает колени к животу. И понимает, что вот это его последнее условие наиболее трудно выполнимо… Для того чтобы с отрезанной грудью хотетьжить, надо любить сам процесс, сам факт своего существования, вот как та же Оксана. Но разве может нормальный человек радоваться чему ни попадя? Недаром говорят, что смех без причины – признак сами знаете чего. Для радости нужен повод, настоящий, неопровержимый, а где он? Где? Нет его, хоть тресни. Может, в детстве когда-нибудь и был, но тогда все происходило само собой. По первым своим двенадцати годам она, во всяком случае, промчалась, словно по лыжне на хорошо смазанных лыжах, и мало что помнит. По следующим двенадцати, до самого замужества – прокралась, пряча от окружающих то, что, если верить тогдашним фотографиям и Гене, прятать вовсе не стоило: ненавистная ей пухлая девочка не помещалась не столько в детские размеры, сколько в рамки собственного максимализма. Еще пять лет – в одной затянувшейся попытке забеременеть, еще два – в кромешном ужасе беременности и вымученного материнства, следующие семь – в пустоте никому не нужных дел. Получается, что всей жизни было у нее только два года. Всего два. Из сорока. Да и те она потратила в основном на неумелые попытки доказать Вовочке, что она ничем не хуже Гены…
«Невеселый баланс…» – грустно соглашается с ней Невидимый.
Когда он начал приходить к ней? Может быть, когда врач, тот самый гинеколог из районной поликлиники, что в девяносто восьмом прогнал ее из кабинета, щупая ей саднящую грудь, предположил рак? В тот день она со страху чуть не бросилась под пригородную электричку, удержала только мысль о приемном сыне – воспитательница в детском доме упоминала вскользь, что настоящая его мать выпрыгнула из окна. Свете не захотелось, чтобы мальчик когда-нибудь сравнил ее с той, никчемной, женщиной.
«Эгоистка ты, Светлана Васильевна, каких свет не видывал!»
Именно так он тогда сказал, Невидимый. Почти как Юра. «Когда ты, Светик-Семицветик, думала о других? Без твоей этой пошлой жалости к себе? Без тщеславия? Хотя бы о тех, кто тебя любит, о человечестве уж я и не говорю».
«Да, правда, не нужна я им! И никому не нужна! Все сделала не так! А теперь у Вовочки есть его Гена и бабуля, у матери – ее Геночка, у Гены – Аришенька и Володька. Для чего им какая-то жирная, искромсанная уродина?» – думает Света напоследок, до конца оставаясь верной себе.
Хотелось бы сказать, что она прозрела. Например, под наркозом. Или пока Казаков реанимировал ее почему-то вдруг отказавшее сердце. Поняла что-то важное, изменившее всю ее последующую жизнь. Но это не так. Укол, больничная рубашка, каталка, бахилы, операционный стол, невыносимо яркий свет ламп, безвременье наркоза, клиническая смерть…
Женщина, проснувшаяся в кругу по-настоящему близких людей, такая счастливая, потому что они у нее есть, и такая несчастная, потому что этого не видит, – вряд ли когда-нибудь узнает, что сегодня осталась в живых исключительно потому, что семилетний Володька, спрятавшись с тетрадкой и фломастером среди мешков с использованным больничным бельем, роняя слезы на расплывающиеся черные квадраты, все три часа ради нее одной повторял непривычное, болезненное, горькое, с трудом помещающееся на язык:
– Мама, мама, мама…
И был услышан.
Оксана
1«Вот ведь мерзавка какая!» – думает медсестра Даша, проверяя Светину повязку.
Нет, Даша не гордится тем, что приходит ей в голову, но, если бы было можно, она сейчас сделала бы завывающей дуре по-настоящему больно, чтобы той действительно было из-за чего убиваться.
«Наркоз еще даже не отошел толком! Чего ж ты людей пугаешь?!»
Даше обидно, очень обидно. За еле живого от усталости Казакова, который час назад вытащил эту плаксивую симулянтку с того света. За мужчину и двух женщин – пожилую и помоложе, – которые прячут от нее свою тревогу и мокрые глаза. За мальчика, который пристроился у нее в ногах и, уцепившись за краешек одеяла, повторяет, как стих, с выражением:
– Мама, мама, мамочка, мама, мама, мамочка!
– Да помолчите вы, Прокофьева, сил нет! Два года тут работаю, всякого насмотрелась, но еще никогда не видела, чтобы кто-то так орал, когда ему не больно!
Даша сама не знает, зачем высказала свои мысли вслух. Никого не касается, что она думает, да и мнения ее никто, конечно, не спрашивал.
– Ну что вы, Дашенька, – нарушает Оксана повисшее неловкое молчание, – это очень больно, очень… даже когда не больно.
Светина соседка – полная ее противоположность. Худая, длинная, с вытянутым лицом в кругу морковно-рыжих волос, Вовочке она напоминает соленую соломку, и хотя его Света – сладкая плюшка с творогом – нравится ему больше, мягкость Оксаниной речи вызывает в нем симпатию. Поэтому и только поэтому он соскакивает на пол, пересекает палату наискосок и, протянув незнакомой улыбчивой женщине маленькую крепкую руку, звонко представляется:
– Володька.
Оксана отвечает на детское рукопожатие почти так же серьезно, как ответила бы на взрослое. Мальчишка ей нравится.
Сына ей всегда хотелось, хочется и теперь, но ей уже сорок три – в таком возрасте, без мужа да после операции, о новых детях, конечно, смешно и думать. Смешно и грешно. Не дай бог, не успеет вырастить, нельзя же все на Анютку вешать! Анюта, старшая дочь, хорошая, работящая, безотказная, и так всю дорогу пестует младшую, Танечку, пока мать тут неделями баклуши бьет. А ей учиться надо, свою семью создавать. Девчонке-то уже двадцать, того и гляди сама родит.
«Какая я все-таки везучая! – радуется Оксана, вспоминая своих девочек. – И с болезнью я тоже как-нибудь справлюсь!»
Между тем от такой же точно опухоли в свое время умерла ее мать, и память о том, как долго и трудно она умирала, не изгладилась за все двадцать лет. Тогда, правда, и методы лечения были другие, а главное, обнаружили слишком поздно. Потому-то, случайно прощупав у себя уплотнение, Оксана немедленно побежала к врачу. Сидела в очереди и надеялась, что опухоль окажется доброкачественной – бывает же и такое. Ну, не сбылось. Зато грудь все-таки не отняли, только шрам остался, да и его не со всякой стороны видно. Умница этот Казаков, всегда старается сохранить женщине что можно. И взяток не берет, не то что остальные. Им не «подмажешь», так они тебе для клизмы вазелину пожалеют… Каламбур! Оксана хихикает, хотя денег лишних у нее отродясь не водилось, и про деловую скупость отдельно взятых наследников Гиппократа она знает не понаслышке. Все равно смешно.
«Надо будет попросить Анютку купить профессору что-нибудь особенное в подарок…»
Правда, чтобы купить, придется, наверное, что-нибудь продать, а продать – особенно теперь, после всех трат, связанных с ее затянувшейся болезнью, – вроде бы нечего.
Прооперированная соседка между тем продолжает стонать, и родные сгрудились вокруг нее как безмолвные камни Стоунхенджа. На новые утешения у них, наверное, фантазии не хватает. Даша, конечно, права: не так ей больно. По крайней мере, ради мальчонки можно было бы взять себя в руки. Понятно, что не до смеха, но ребенок есть ребенок. Завела – имей в виду.
В этом вопросе Оксана всегда была кремень. Неверные любовники, безденежье, безнадежье – как бы ни было плохо, все выстаивала, не ропща, ради дочерей. Дочери были для нее альфа и омега, за их благополучие, их счастье все была готова снести, все отдать. Себе во всем отказывала. Замуж не хотела выходить, чтобы отчим девочкам жизнь не испортил. Однажды даже своровала, думала, Бог простит, раз на благое дело, да, видно, недаром все же заповедано «не укради»… Грех есть грех, за него она болезнью платит. И благодарна: пусть так, лишь бы на детей не пал.
«Разве что соседку по палате ты мог бы дать мне повеселее!» – в шутку обращается она к Богу, с которым с детства привыкла беседовать, когда захочется, без вмешательства церкви. Совершенно утомившись от Светиных причитаний, Оксана закрывает глаза, уплывает, как лодка по течению.
2– Мам, а мам, скажи, Бог есть?
– Не знаю. Зачем тебе? – устало отозвалась мать, не отрываясь от работы.
Весной у учителей выпускного класса всегда бывала целая куча дел.
– Ни за чем, просто так. – Оксана заглянула через плечо матери в строки сочинения по роману «Что делать?».
Наиболее ярко квинтэссенция революционных идей Чернышевского воплощена в гвоздях, впивающихся в тело Рахметова…
– Квинтэссенция в гвоздях? Что за бред? – ворча, мать принялась черкать и перекраивать заумно-корявые фразы. – Так что ты хотела, Оксаночка?
– Нет, нет, ничего, не отвлекайся…
– Как же ничего? Ты про Бога спрашивала… – мать в самом деле умела одновременно слушать, читать, писать и думать. – Для чего?
На царство воинствующего атеизма надвигалась очередная Пасха, а с ней крестный ход. С пионерами и комсомольцами из года в год проводилась соответствующая агитационная работа, но каждый раз в жидкой кучке бабушек во главе с попом дружинникам попадалась парочка чересчур любопытных школьников. Это означало неприятности, проработку и, если не повезет, плохую характеристику, с которой о приличном вузе можно будет забыть.
– Оксаночка, мы с тобой договаривались, что к церкви ты не подходишь, да?
– А я и не подхожу…
– Тогда с чего этот вопрос про Бога?
– Я хотела его кое о чем попросить, но если его все равно нет, то…
– Запомни, девочка, раз и навсегда, – мать отложила ручку и серьезно посмотрела на дочь, – твое счастье в твоих руках. Если тебе действительно что-то очень нужно, иди и возьми это, не дожидаясь подачек. Мы хоть и просто живем, но права имеем равные со всеми. Это и есть главное завоевание социализма. Поэтому наша страна самая лучшая в мире, и никакой Бог нам не нужен. Запомнила?
– Запомнила.
Шел 1979 год. Оксане только что исполнилось двенадцать – возраст романтический, полный несбыточных мечтаний и первых робких влюбленностей. Но желание, которое она собиралась поведать Богу, было вполне материально. Ей хотелось гитару. Семиструнную, как у цыган. Она вообще обожала цыганские романсы. Все кругом слушали Пугачеву, Леонтьева, Антонова, а она, Оксана, десять раз на дню крутила на стареньком магнитофоне в четырех местах оборванную и склеенную пиратскую запись Ляли Черной и трио «Ромэн» с Валентиной Пономаревой. В музыкальной школе бойкой шестикласснице объяснили, что инструмент – дело родителей, будет инструмент – добро пожаловать. Попросить у матери с отцом, едва сводивших концы с концами, для себя непрактичную дорогую вещь Оксане было совестно. Если бы не мамино «иди и возьми», вряд ли она теперь играла бы на гитаре. Предпринятый ею шаг был довольно сомнителен с моральной точки зрения, но вреда, по сути, никому не причинил. Более того, никто никогда не узнал, каким образом у нее все-таки появилась вожделенная семиструнка.
А было вот как. Бога она все-таки тайком попросила, на всякий случай, но, поразмыслив дня два над имеющимися вариантами и ничего не надумав, снесла в ломбард отцовские серебряные запонки, свадебный подарок деда. Они были простенькие, почерневшие от времени, с двумя гранеными стекляшками на месте отклеившихся и потерянных топазов. Оценщик только потому дал ей за них четыре рубля, что разжалобился, слушая правдоподобную сказку о больной сестренке, которой прописано якобы усиленное питание. Язык у Оксаны всегда был подвешен неплохо.
В музыкальной школе она сказала, будто инструмент купили родители, родителям – что гитару выдали в музыкальной школе. И опять ей поверили. Обман тем не менее наверняка вскрылся бы уже через месяц, потому что на защиту своей диссертации отец к единственной парадной белой рубашке точно надел бы единственные запонки. До защиты, однако, дело не дошло. За шесть дней до знаменательного события младшего научного сотрудника нашли мертвым в химической лаборатории его института. Неизвестно, как и почему в отцовском кофе очутился в большом количестве цианид. Следствие, правда, установило, что виноват был сам покойный: по не-внимательности использовал для питья грязный лабораторный стакан.
Понятно, что на фоне такого горя о пропавших запонках больше никто не вспомнил. Не вспоминала и сама Оксана. Детский проступок перестал существовать сразу за дверьми ломбарда, как только родилась на свет невинная, все объясняющая выдумка. Осталось от него почему-то только чувство вины, неуловимое, как будущая мигрень, да загадочная, ни на чем не основанная уверенность, что Бог есть.
После гибели отца жили еще скромней, хотя, казалось бы, куда скромнее? Маминой учительской зарплаты впритык хватало на макароны, жухлую магазинную картошку, хлеб да молоко. Ах да, и на гречку, конечно. Из нее мама делала их личный «деликатес» – крупеник: готовую гречневую кашу запекала в духовке по-особому, как пирог. При воспоминании о любимом блюде у Оксаны даже сегодня во рту собирается слюна. А салат? Салат из огурца и зеленого лука со сметаной? Свежие овощи появлялись у них дома редко, зато как они радовались – мама и Оксана! Нарежут дольками пару печальных огурчиков, покрошат лучку, зальют жидкой сметаной, сядут в кухне за столом и смакуют каждый кусочек. Мать часто по такому случаю даже меняла моющуюся клеенку на зеленую бабушкину скатерть, чтобы все было как в лучших домах Филадельфии. Так она говорила. Исключительно в шутку. Это Оксане грезились дальние страны, а мать даже в Сочи никогда не была. Вера в главное завоевание социализма не иссякла в ней даже в перестроечные времена, даже в больнице, где она умирала без обезболивающих три месяца на койке в продувном коридоре.
– Ничего, дочка, все в порядке, не волнуйся. Больница, врач – что еще больному надо?
Так и умерла, без единой капли морфия, без единого слова жалобы, с улыбкой.
Глядя на себя в зеркало, Оксана иногда отмечает, что с годами становится все больше на нее похожа. И странно ли это, если вся жизнь проходила примерно в том же ключе? Кто-нибудь скажет, посмотреть не на что: китайские тапочки, видавший виды халатик, маникюра совсем никакого. Зато ни оптимизма, ни силы духа Оксане не занимать. Здесь, на «Каширке», среди безнадеги и страха, каждое утро она приветствует: «Доброе утро, девчонки!» И все улыбаются, даже Светлана. А ведь если задуматься, жизнь Оксане не уготовила никаких особенно приятных сюрпризов. Старшей дочери было меньше года, когда ее случайный отец, в прямом смысле этого слова, ушел за сигаретами и не вернулся. Так из нищеты собственного детства и юности Оксана плавно перекочевала в такую же убогую жизнь с грудным ребенком. После смерти мамы ей, правда, досталась двухкомнатная «хрущевка», настоящее – и единственное – состояние, которым она обладала. Между прочим, одна из всех своих подруг. Посидеть у Оксаны они любили очень, почти завидуя ее «двушке», хотя выглядела она чуть лучше сарая: лак с паркета давно сошел, обнажив скрипучие, совсем серые досточки, подоконники заставлены цветами в горшках, заслоняющими и без того тусклый свет с северной стороны. Мебель примитивная, советская: трехстворчатый рассохшийся шкаф, у которого плотно не закрывается ни одна дверца, диван, впивающийся в спину упрямыми пружинами, пыльный ковер на стене, щербатая посуда из толстого фарфора, со следами плохо отмытой пищи, абажуры, похожие на подвешенные кастрюли. Оксана, однако, не унывала. Соберет гостей, возьмет гитару, приласкает, как своего мужчину, которого все нет и нет, и запоет несильным, но приятным голосом проникновенное цыганское:
Ой, мама, мама, мама,
Люблю цыгана Яна…
Подтянут девчата нестройно, повспоминают каждая о своем, поплачут, выпьют сладкого вина по рюмочке – и снова все в порядке. По крайней мере, у Оксаны.
После школы она сразу же пошла работать санитаркой в Боткинскую. Про вуз пришлось забыть. Учиться дальше, сидя у матери на шее, было невозможно. В Боткинской и работала до самой своей болезни, но уже медсестрой, параллельно закончив медицинское училище. Спасибо главврачу: поддержал, помог. И вообще, если б не он, в жизни не попала бы она теперь в эту VIP-палату! Позаботился, добрый человек, поговорил с кем надо.
Работала, естественно, посменно, часто ночами, Анютку поэтому пришлось чуть не в год отдать в круглосуточные ясли. Забирала дочку домой только на выходные, но девчонка получилась такая же жизнерадостная, как она сама, всем была довольна и росла, слава богу, здоровой, несмотря на неполноценное питание. Ей тоже хватало праздников на кухонном столике, который никакая сила не могла заставить не качаться. Иногда, правда, Оксана выкраивала и на кино, и на театр. Не так, словом, плохо жили, хотя подруги не переставали удивляться, как это она даже после самого тяжелого рабочего дня и давки в метро полна жизни, как после отпуска. Гораздо удивительнее меж тем было, что ей, с ее-то судьбой, вообще удавалось вызывать чувства, похожие на зависть, тем более у друзей.
Что же касается мужчин, то их у Оксаны было достаточно, но в основном женатых, хотя бы уже потому, что она распространяла вокруг себя сияющую ауру вечной радости, готовности полюбить, обогреть и утешить и, следовательно, так мало напоминала типичную жену. Не будучи записной красавицей, она провоцировала у обеспеченных и многодетных представителей противоположного пола нечто вроде экстатической эйфории.
Так появилась Танюша, младшенькая.
Оксана как-то в ночную смену присела минут на пять выпить чаю. Сидит, налила кипяток в блюдечко, пьет с сахаром вприкуску, а мимо как раз больной проходил, из тридцать второй палаты, язвенник, Виктор Потапченко. Залюбовался огненно-рыжими локонами, выбившимися из-под косынки, да у Оксаны еще случайно пуговка на груди расстегнулась, щеки от горячего разрумянились…
– Вы, – говорит, – милая девушка, словно с картины Кустодиева «Чаепитие»! Глаз не оторвать, как хороши!
Роман у них вышел недолгий, вроде пляжного, и, как раньше выражались, без отрыва от производства. Если бы не Танечка, можно было бы и вообще не вспоминать. За дочку, однако, Оксана была ему благодарна, хотя ни о своем отцовстве, ни о связанных с ним обязанностях Виктор так и не узнал. Через две недели уехал с хорошенькой женой в город под названием Борок, где-то на Рыбинском водохранилище. Получила, что хотелось, – не сетуй, как бы ни вышло, скажи спасибо и иди дальше, без претензий и не опуская глаз. Это было еще одно мамино правило.
Почему-то Оксане в первые месяцы беременности, пока врач не внес окончательную ясность, казалось, что от Виктора непременно будет у нее сын. Она даже на секунду расстроилась, узнав, что в быстро растущем животе, вопреки предчувствиям и приметам, все-таки девочка. Расстроилась всего только на секунду, не больше, однако Танюшину болезненность – явную, хоть и не выходящую за рамки средне нормальной – относила на свой счет. Анюта, во всяком случае, за первые семь лет хорошо если трижды простужалась, а Танечка, та два дня в садике, две недели дома с температурой, вот уж пять лет. Так и цыганка-гадалка потом сказала: сглазили, мол, девочку еще до рождения или, может, не хотела ты, милая, ее вовсе?
«Вот бы кому усиленное-то питание! Танечке бы моей…» – Оксана вздыхает, машинально наблюдая, как Светина мать разворачивает из фольги и дает внуку солидный бутерброд с чем-то таким вкусным и свежим, что аромат копченостей и огурца разносится по всей палате. Такие теперь, кажется, по-современному называют сэндвичами.
– Кушай, Вовочка, кушай, только помедленнее, жуй, не торопись.
Мальчик с готовностью берет у нее из рук двойной кусок черного хлеба с благоухающей начинкой, но, замечая пристальный Оксанин взгляд, медлит приняться за трапезу. «Соломка» смотрит на недоступную еду так, как еще недавно смотрел он сам – с горькой обидой. И с болью в пустом желудке. Сочувствие заставляет его снова спрыгнуть с материной постели и снова подойти к так и не представившейся ему женщине.
– Вот, это тебе, – говорит он и протягивает ей нетронутый сэндвич, – бери, бери, ешь.
– Ну что ты! Я… – Оксана хочет сказать, что не голодна, хочет вежливо отказаться: с какой стати забирать у ребенка, да еще такое дорогое, – что-то, однако, подсказывает ей, что взять надо. – Знаешь что, давай его разделим, – находится она наконец, – половину съешь ты, а половину я, после, согласен?
– Идет, – соглашается тот, и за серьезностью на редкость взрослых черт мелькает едва различимая уважительная улыбка, – идет, только ты первая.
«Надо же, маленький совсем, а какой настоящиймужик! Вот же повезет кому-то в жизни!..»
В нерешительности оглядываясь на группку примолкших людей поодаль, Оксана с изумлением понимает, что они тоже на грани слез, а отец мальчика – немного запущенный с виду, но чрезвычайно приятный мужчина, с большими ладонями труженика, – и вовсе всхлипывает, рукавом утирая глаза.
