Текст книги "Аствац, инчу амар !"
Автор книги: Нодар Думбадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Думбадзе Нодар
Аствац, инчу амар !
Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
АСТВАЦ, ИНЧУ АМАР!
Рассказ
Перевод З. Ахвледиани
Дядя Геворк умер неожиданно. Сперва он встал, поднес левую руку к виску и произнес пропавшим вдруг голосом:
– Слышь, Мито, со мной, кажется, все...
Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами, "Аствац, инчу амар!" – проговорил по-армянски, уронил седую голову на шахматную доску и... кончился с зажатой в руке моей черной ладьей.
Дяде Геворку было лет сорок, сорок пять. Жил он в нашем дворе, в одной комнате, с женой и дочерью. Дочь его, писаную красавицу Нелли, в послевоенный год увел Трубка-Гогия из Сванетского квартала. По воскресеньям Нелли навещала родителей. Весь день бабка Анетта и дед Геворк наслаждались, лаская внучка. Вечером Нелли возвращалась к мужу.
Мы с мамой поддерживали с дядей Геворком более чем доброе соседство. Дело в том, что когда Трубка-Гогия похитил Нелли, никто, кроме меня, не заступился за нее, не погнался за похитителем. Обошлось мне это в добрый синяк на глазу да в два унизительных пинка в нашем же дворе, но зато я навсегда заслужил любовь, доверие и симпатию дяди Геворка и тети Анетты. Симпатия эта со стороны дяди Геворка выражалась в том, что ни с кем, кроме меня, он в шахматы не играл. Турнир устраивался почти ежедневно и протекал по установленному порядку: белыми играл я, проигравший выставлял две бутылки "саперави" и закуску, в которой, как правило, доминировала красная редиска. Возвратясь с работы, дядя Геворк обедал, затем устраивал "мертвый час", потом, облачившись в пеструю арестантскую пижаму, выходил во двор и, задрав вверх голову, звал мою маму:
– Глубокоуважаемая сударыня, почтенная Анико, вернулся ли с лекций ваш чокнутый Капабланка?
– Вернулся, вернулся, – отвечала мама.
– В таком случае, если он не занят, как обычно, творческим трудом, передайте ему, что ваш сосед Ботвинник просит его оказать честь, уделить из золотого фонда своего драгоценного времени несколько минут и...
– Ладно, ладно, отсохни твой язык! Чем трещать и мудрствовать по-грузински, выучил бы, несчастный, хоть одно армянское слово, был бы человеком, а то не поймешь, кто ты! Ни то ни се! – отвечала мать, потом звала меня: – Спускайся вниз, приглашает твой свистун!
Не было на свете человека сладкоречивее и рассказчика интереснее дяди Геворка. В шахматы мы играли во дворе, у самых дверей его комнаты. Я спускался вниз, подсаживался к шахматной доске с расставленными уже фигурами и протягивал руку дяде Геворку:
– Баров!*
Дядя Геворк не отвечал. Он дожидался моего первого хода, затем делал ответный ход, записывал его и лишь после этого здоровался со мной за руку:
– Здравствуй. Дав-давбасэ** идет?
_______________
* Б а р о в! – от армянского "барев" – здравствуй!
** Д а в-д а в б а с э – удвоение, утроение ставки при игре в
нарды.
– Нет!
– Соседи, будьте свидетелями, дав-давбасэ не идет! – обращался дядя Геворк к занятым своими делами соседям во дворе. Те равнодушно кивали головой. Прежде, бывало, соседи роились, словно пчелы, вокруг нас, но потом им надоели наши бесконечные споры и препирательства, и они постепенно охладели к нашим шахматным баталиям. Теперь я и дядя Геворк пользовались во дворе полной автономией, и это доставляло нам удовольствие.
– Товарищ Геворк Артавазович, почему вы записываете ходы? – начинал я придирки.
– Так положено!
– Я ведь не записываю?
– Должен!
– А я не умею.
– Значит, ты неуч. Дай-ка я запишу твой ход, а ты поставь крестик или же приложи отпечаток пальца.
– Какой еще отпечаток? Что я, заключенный? – слово "заключенный" я произношу с ударением – дядя Геворк в свое время побывал в плену и напоминание о тех днях расстраивает ему нервы. Но делаю я это не со зла волнуясь, дядя Геворк начинает допускать ошибки, и у меня появляются шансы на выигрыш.
– Но, но, сопляк, без намеков! Я ведь не напоминаю тебе о двойках по политэкономии, планированию, статистике, праву и диалектическому материализму. – Дядя Геворк по пальцам пересчитывает предметы университетского курса.
– Ты, что ли, учишься вместо меня? Как же я перехожу с курса на курс?
– Вот именно – как? – смеется дядя Геворк.
– Где это ты получил такое образование? Не в плену ли? – щурю я глаза.
– В каком еще плену? – цедит дядя Геворк сквозь зубы и испуганно оглядывается.
– А в таком! От Навтлуги до самого Ростова с поднятыми руками кто вместо "ура" орал "хайль Гитлер"? Не ты?
– Геворк, ты человек мудрый. Не обращай внимания на этого сопляка, иначе схлопочет он от тебя пощечину, а это не к лицу тебе, – предупреждает дядя Геворк сам себя и делает ход, от которого меня бросает в жар.
– Ва-а-а, вот это ход! – хватаюсь я за голову.
– Армянский ход! – уточняет дядя Геворк.
– От изменника Родины иного я и не ожидал.
– Слушай, парень, почему я изменник Родины? – встает дядя Геворк.
– Потому, что сдался Гитлеру!
– Я один, да?
– А ты на других не кивай!
– Так я же был вместе с другими! Шах! Что же мне оставалось делать? Убери руку, это моя фигура!
– А ты вышел бы и заявил: "Товарищ Гитлер, я не могу быть заодно с этими трусами!" Почему не объявляешь "гардэ"?
– Болван, королю "гардэ" не объявляют... Хорошо, а что дальше? – Дядя Геворк садится.
– Да, так и сказал бы: "Я не могу быть заодно с ними, я свою цветущую, красивую..."
– Знаешь что? Я помню тебя вот с такого возраста, – дядя Геворк показывает кончик мизинца, – и всегда ты был обезьяной, ничего в тебе не изменилось. Плевал я на Дарвина и его эволюционную теорию! Человека из тебя не получится! Вот ты здесь, наглядное пособие. Какая же тут эволюция! Тьфу!
– Значит, ты не изменник Родины? – не отстаю я.
– Я был бы таковым, если отвел бы Гитлера в сторону и шепнул бы ему, как Иуда: "Товарищ Гитлер, товарищ Сталин скрывается в Гефсиманском саду!"
– Где, где?! – удивляюсь я.
– Эх ты, одноклеточное! – сокрушенно качает головой дядя Геворк.
– И дивизии своей ты не изменял?
– Нет!
– Ни полку, ни батальону, ни взводу? – допытываюсь я.
– Слушай, человек, что ты ко мне привязался? Если я изменял кому, так это моей Анетте, и то раз в жизни, и то в командировке, и то в Кутаиси, и то с двадцатилетней официанткой, понятно тебе?
– Нет, непонятно! – упорствую я.
– Анетта, – кричит дядя Геворк, – пока я не взял греха на душу и не раздавил, как клопа, этого мерзавца, вынеси две бутылки и авоську!
– Опять проиграл? – смеется в комнате тетя Анетта.
– Смейтесь, смейтесь, будет и на моей улице праздник! – грожусь я.
– Ну, а до праздника, дорогая Анетта, положи ему в авоську две бутылки.
– Хоть две, хоть пять – денег у меня нет! – предупреждаю я дядю Геворка и собираюсь встать.
– Сиди-и-и, – дядя Геворк кладет мне на голову свой огромный кулак, хочешь, чтобы я пошел под суд именно за убийство?
– Ва, нет денег у меня! Ты что, не человек? Нет у тебя ни сердца, ни детей?
– Такое, как ты, дитя я убивал бы три раза в день... Анетта, одолжи-ка этому недоноску еще одну десятку за мой счет... Редиска – на улице Клары Цеткин, хлеб – на 25 февраля, хлеб возьми мой любимый "Отелло", дешево и вкусно... Вино – "саперави"...
– Что ты сказал? – появляется в дверях подбоченившаяся тетя Анетта.
– Ничего, Анетта-джан, одолжи, говорю, ему десять рублей... За мой счет... – Голос дяди Геворка заметно ослабевает.
– Прохвосты, жулики! Решили околпачить Анетту Георгобиани? Ну-ка, проваливайте отсюда, иначе напьетесь у меня стрихнина и сулемы! Ишь ты, сговорились, аферисты! Да этот вислоухий уже задолжал мне сто двадцать рублей за твой счет!
– Что ты, дорогая, в чем ты нас обвиняешь? – удивляется дядя Геворк.
– В том! Почему хоть раз не выиграл он и не потел за вином ты? вопрошает со злорадством тетя Анетта.
– Ва, а какая разница? Ну, скажем, проиграл я и я же пошел за вином, деньги-то все же отдашь ты? – объясняет дядя Геворк.
– У кого только повернулся язык назвать тебя армянином, человеком расчетливым, знающим цену деньгам?! Что же это получается? Деньги – мои, бутылки – мои, закуска – моя, и вино разливать мне же! А вы будете угощаться, да? – Тетя Анетта кладет на стол приготовленную заранее десятку и авоську с бутылками и взирает на нас уничтожающим взглядом – точно таким, каким контролер в трамвае взирает на безбилетных пассажиров.
Я и дядя Геворк стыдливо опускаем головы.
– Иди скорей, пока она не передумала! – шепчет мне дядя Геворк.
Вино мы пили всегда дома. И вот что странно: хотя об этом мы не договаривались и никто нас к тому не обязывал, но как только в руках у нас появлялись стаканы с кровавого цвета жидкостью, всякое балагурство и сквернословие как рукой снимало и наша беседа настраивалась на грусть, откровенность, юмор, мечтания и любовь.
Первый тост, конечно, произносился за тетю Анетту и мою мать, следующий – за родных, затем – за Грузию и сразу же – за Армению. О Грузии дядя Геворк говорит странно и удивительно:
– Ваша Грузия, дорогой мой Мито, похожа на красивого, породистого скакуна под золотым седлом... К вашему несчастью, отведено этому скакуну место на таком красивом лугу, да к тому же такое видное, что каждому прохожему хочется сесть на него и погарцевать с видом военачальника. Так было испокон веков. Слава всевышнему, нрав скакуна разборчивый и гордый сажает на себя не каждого подонка, а лишь людей достойных. А если кому изменит чувство меры, тотчас же сбросит его наземь... Ты еще ребенок, многое тебе невдомек, а мне на своем веку пришлось повидать таких... Да, удивительная страна ваша Грузия, выпьем за нее!
А что же я? Ведь я не тварь бессловесная? Я – человек, существо мыслящее и говорящее, и я обязан сказать дяде Геворку что-то приятное про Армению. Но что, я не знаю, и потому начинаю, заикаясь:
– Дядя Геворк, на свете нет страны лучше Армении...
– Вот сукин сын! Откуда тебе об этом известно, ведь ты ни разу не был в Армении, – улыбается дядя Геворк.
– Ну и что? Зато я читал и слышал... Один Эчмиадзин чего стоит! И потом – вторую свою жизнь человечество начало с горы Арарат... – Голубые глаза дяди Геворка наполняются слезами и блестят, словно изумруд. – В общем, если б не один недостаток...
– Какой недостаток? – настораживается дядя Геворк и ставит на стол стакан.
– Моря у вас нет, дядя Геворк, моря! – произношу я трагически.
– Да, что правда – правда, – вздыхает он.
– Но ничего, есть ведь у вас Севан! Чем не море? – ободряю я дядю Геворка.
– Какое это море – без единого порта.
– А вы постройте порт и назовите его Севанстополем! Вот и все! смеюсь я.
– Ну-ка, без балагурства! – предупреждает дядя Геворк, от души смеется и произносит очередной тост.
Я готовился к сессии и поэтому виделся с дядей Геворком редко, а последний месяц – то ли по моей невнимательности, то ли по причине его занятости – вообще не встречался с ним. Говоря откровенно, я был так обременен собственными заботами, что и не вспоминал о нем.
В тот день я сидел дома и конспектировал земельное право. Мать хлопотала на общем балконе, обмениваясь с соседками последними дворовыми новостями. Вдруг до меня донесся голос дяди Геворка, зовущего маму. Было около часу дня – в это время ему полагалось находиться на работе. Я прислушался.
– Уважаемая Анико, ваш Митуша дома?
– Дома, Геворк, занимается.
– Скажите ему, пусть спустится на минуту, когда освободится, попросил дядя Геворк.
– Ступай вниз, что-то с Геворком неладно, – заглянула в комнату мама.
– Почему ты так думаешь? – спросил я, вставая.
– Слишком уж серьезно и жалобно он со мной разговаривал...
Я сбежал по лестнице и, не постучавшись, вошел в комнату дяди Геворка. Он сидел за столом, у шахматной доски с расставленными фигурами. Теги Анетты не было видно.
– Баров, дядя Геворк! – приветствовал я соседа с наигранной веселостью.
– Здравствуй, дружок! Садись! – отвечал он с улыбкой.
Я сел.
– Сегодня буду играть с тобой белыми. На коньяк. Выиграю, проиграю коньяк покупаю я. Согласен? Хочу напиться! – не дожидаясь ответа, он сделал первый ход.
– Согласен! – ответил я и передвинул фигуру.
– Ну, как ты, как твоя сессия?
– Готовлюсь... Сессия еще не началась.
– Ну и какие у тебя виды на нее?
– Знаешь ведь мой девиз, дядя Геворк: тройка и здоровье...
– Правильно...
– Э, дядя Геворк, почему не записываешь ходы? Разучился, что ли, писать? И почему ты решил напиться именно коньяком? "Саперави" тебя уже не берет? – решил подурачиться, но, взглянув на дядю Геворка, осекся: он был бледен и хмур.
– Нет смысла записывать, – насилу улыбнулся он, – а напиваюсь коньяком потому, что коньяк – зелье от сатаны, оно память у человека отшибает, а вино... Вино – напиток благородный, божественный...
– Верно! Вино и коньяк – что небо и земля! – подтвердил я.
– Не то говоришь, сынок! Между небом и землей, как и между телом и одеждой, нет ни разницы, ни расстояния... Небо – одежда земли, небо вселенная. И земля наша – в том же небе, то есть во вселенной. А вселенная – это божество. А что такое божество? Это – вечность, в которой пребывает все земное и все то, в чем овеществлено само божество. Понятно тебе? – спросил дядя Геворк и погладил меня по голове.
Я весь напрягся. Столь непонятным и умным я видел и слышал дядю Геворка впервые.
– Нет, ничего я не понял, дядя Геворк! – признался я.
– Сейчас поймешь! – сказал он, и не успел я моргнуть, как мой слон исчез с доски.
– Дядя Геворк, верни слона! – взмолился я.
– Ладно, возвращаю! Сегодня день помилования! – Дядя Геворк поставил слона на место и вдруг запел вполголоса:
Чичинадзе, жизнь ты нам расстроил.
Для чего, зачем ЗАГЭС построил?
Темных улиц в городе не стало.
Девки, поцелуи – все пропало.
Он пел так сладко и приятно, так легко и красиво, что я даже рот разинул от удивления. Впервые я видел поющего дядю Геворка.
– Ва-а-а! – вырвалось у меня.
– Что, понравилось? – спросил довольный дядя Геворк.
– Поешь, как бог, дядя Геворк! Чего же ты до сих пор таился?
– Вот это ты хорошо сказал – "как бог!". Гм, а кто ее слышал – песню бога?
– А вправду, поет ли бог? – подумал я громко и сам же ответил себе:
– Впрочем, для кого ему петь, когда его же прославляет и воспевает весь свет.
– Бог, если и поет, то всей вселенной! – сказал дядя Геворк.
– Как?
– А так – за пятак! Если бог создал мир, то и должен петь для своего детища. Нельзя ведь растить дитя без колыбельной? – рассмеялся дядя Геворк. – А мне как теперь быть, взять твою глупую королеву или подарить ее тебе?
– Дядя Геворк, ты куда сегодня ходил – на работу или в церковь?
– А что? – нахмурился дядя Геворк.
– Больно ты сегодня мудрый и грустный.
Дядя Геворк закурил и долго молчал, наблюдая, как вьется и рассеивается голубой дымок. Докурив папироску и погасив окурок в пепельнице, он заговорил:
– Сегодня опять меня вызывали.
– Куда, дядя Геворк?
– Туда, – вскинул он голову, – по поводу плена.
– Да ты что, не кончилось это? – огорчился я.
– Видать, не кончилось.
– Что же ему нужно от тебя?
– Он предъявляет мне два, вернее – три обвинения. Первое – почему и как я попал в плен, второе – почему я не покончил с собой, и третье почему я пел в ансамбле песни...
– В каком еще ансамбле? – удивился я.
– А черт его знает! Когда мы, еле волоча ноги, возвращались с каменного карьера, я и один русский парень, Костя Суворов, старались развлечь изможденных ребят, Костя играл на балалайке, я пел:
Гей-гоп, гей-гоп,
мадам попугай,
гей-гоп, гей-гоп,
один рубль дай...
Это я пел для русских, а для грузин – ту самую песенку, про ЗАГЭС. Вот те крест, видит бог, для немцев я не пел никогда и ничего! Сами они, сволочи, распевали нашу "Сулико"... А теперь этот бессовестный тип пристает ко мне – почему я услаждал немцев!.. Как я попал в плен? Будто знаю и скрываю! Посадили нас в товарные вагоны, повезли куда-то. А спустя три дня – пожалуйста, вылезайте, а кругом – немцы! Вот и объясни теперь ему, как это случилось! Почему не застрелился! А было у меня оружие? И разве так просто – застрелиться? – Дядя Геворк закурил снова. Рука у него дрожала. – Спрашиваю, сколько тебе лет, сынок...
– Кого спрашиваешь?
– Да этого следователя, будь он неладен...
– Как его фамилия?
– Дай вспомнить... Такая, знаешь, имя и фамилия вместе...
– Алекси-Месхишвили?
– Нет...
– Гогисванидзе?
– Нет... Да, вспомнил! Гигиберия!.. Спрашиваю, сколько тебе лет, сынок, такой ты скорый и строгий... Не твое, говорит, это дело! Через три дня не получу исчерпывающего ответа, потом пеняй, говорит, на себя!
– Ты тоже хорош! Что ты мне все это рассказываешь? Рассказал бы ему!
– Гм, расскажешь, когда на лбу у него вот такими буквами написано: "Входа нет!"
– В следующий раз, когда он вызовет тебя, возьми меня с собой! потребовал я. Дядя Геворк рассмеялся. – Да ты не смейся, я говорю серьезно – возьми меня с собой!
– Ладно, сынок, возьму, только коня и ладью поставь на место – они оба твои, как же ты их берешь?
– Ну и черт с ними, не твое дело! – сказал я в сердцах и смешал фигуры. Дядя Геворк спокойно разложил их по местам.
– Что, видишь, что моя берет, и на попятную? Играй, не вешай носа, у нас впереди целых три дня! – Дядя Геворк сделал ход и записал его. Видишь, записал, чего же ты ждешь?
Дядя Геворк как будто ожил, лицо у него порозовело, в голосе появились озорные нотки.
– Ну-ка, расскажи, как это было, на экзамене? "Кто перевел на грузинский язык "Капитал" Маркса"? И что ты ответил? "Энгельс"? Расскажи, расскажи!
Дядя Геворк встал, поднес левую руку к виску и произнес пропавшим вдруг голосом:
– Слышь, Мито, со мной, кажется, все...
Потом сел, поднял вверх лицо с расширенными от изумления глазами, "Аствац, инчу амар!" – проговорил по-армянски, уронил седую голову на шахматную доску и... кончился...
Дядю Геворка похоронили в первый вторник июня 1950 года. Уже к двенадцати часам дня вся улица Ниношвили, все перекрестки были забиты народом.
На Дезертирском базаре я накупил много белых роз и с огромным букетом в руках вошел в комнату, переполненную родными и близкими покойного. Сперва они не узнали меня – из-за букета не было видно моего лица. Но когда я подошел к гробу, положил букет у ног дяди Геворка и выпрямился, в комнате раздались такие вопли, что сердце у меня дрогнуло и я разревелся, как побитый ребенок.
– Папочка, дорогой, видишь, как тебя Митуша любил, сколько роз он тебе принес... – запричитала Нелли.
– Подойди, подойди к нему, бедный мой неудачник, – присоединилась к ней, раздирая лицо, тетя Анетта, – не было никогда у тебя стипендии, не выигрывал ты никогда в шахматы, а теперь не стало и твоего дорогого дяди Геворка... Некому больше сказать тебе "шах!"... Встань, Геворк, встань и спроси у него – на какие деньги он накупил столько роз, я ведь знаю – по три рубля штука на базаре... Расскажи, парень, расскажи своему дяде Геворку, не стесняйся...
Я обнял Нелли, тетю Анетту и вышел во двор с распухшими глазами.
В три часа народ зашевелился. В дверях показался дядя Геворк, поднятый так высоко, что казалось – не несут его, а сам он шагает по воздуху.
– Не уходи, папочка! – умоляла Нелли.
– Не покидай меня, Геворк! – вторила ей тетя Анетта.
Процессия свернула налево, миновала вендиспансер. В начале улицы Конституции вдруг раздался протяжный милицейский свисток. Процессия остановилась.
– В чем дело? – спросил удивленно Валерьян Габисония, отставной полковник, руководивший похоронами.
– Куда вы идете? – спросил в свою очередь молодой, безусый милиционер (как потом выяснилось – новичок).
– Не будь здесь народа, я объяснил бы тебе все как следует, дурак ты этакий!.. На свадьбу мы идем!..
Новичок смутился. Он понял, что сморозил глупость, спросив "куда" вместо "по какой улице", но отступать не стал.
– Закройте сейчас же! – распорядился он.
– Что?! – взбесился Габисония.
– Закройте гроб! – повторил милиционер, положив руку на пустую кобуру.
– Закройте, закройте, Геворку легче будет расставаться с милой жизнью! – сказал один. Другой громко расхохотался, – к нему обернулась вся процессия.
– Ничего, это истерика, пройдет! – успокоил народ третий.
– Ладно, пусть сойдет тебе сегодняшний день, а завтра потащу к полковнику Челидзе, собственными руками сдеру с тебя погоны, оборву уши и вырву язык. Запомни! – пригрозил Валерьян Габисония милиционеру.
Побледнев то ли от обиды, то ли от испуга, милиционер молча повернулся и ушел.
Гроб закрыли. Мы направились к Кукийскому кладбищу.
В те годы духовой оркестр и венки на похоронах в Тбилиси выходили из моды. Поэтому в процессии, среди уймы цветов, был лишь один-единственный венок-исполин, который несли сразу же за гробом двое рабочих. На венке красовалась душераздирающая надпись:
"Дорогому Геворку Артавазовичу от женщин улицы Ниношвили".
Дяде Геворку была оказана достойная честь. В последний путь – с улицы Ниношвили до Кукийского кладбища гроб с прахом покойного несли на руках.
На могиле остались трое – я и два могильщика. Покончив с делом, они смотали и завязали веревку, вскинули на плечи лопаты и кирку и собрались уходить.
– Задержитесь на минуту! – попросил я их и присел у могилы. Могильщики переглянулись, сложили свой инструмент и молча уселись напротив меня.
Я достал из сумки колбасу, черный хлеб, две бутылки коньяка и маленький граненый стаканчик.
– Ты кто будешь? – спросил один из могильщиков.
– Секретарь комсомольской организации четвертого курса экономического факультета Димитрий Владимирович Дарчия, – ответил я с улыбкой.
– Я не про то. Кем ты приходишься покойному?
Я молча откупорил бутылку и наполнил стакан.
– Сын?
– Нет.
– Племянник?
– Нет.
– Пасынок?
– Да никто, просто сосед, должник...
– Видать, здорово ты ему задолжал – жена с дочерью ушли, а ты остался, – сказал второй могильщик.
– Да, я перед ним в неоплатном долгу, и последний мой проигрыш – вот эти две бутылки коньяка. Не успел расплатиться, скончался он за игрой в шахматы... Как тебя зовут?
– Меня – Арташ, его – Тедо.
– Так вот, прошу вас как своих братьев – помогите мне выплатить долг.
– Поможем, конечно, но две бутылки коньяка – это много, опьянеем. Выпьем одну, другую разольем на могиле, – сказал Тедо.
– А ему-то какая от этого польза? – спросил я.
– Будет польза... Ну-ка, подай бутылку! – Он взял бутылку и опрокинул ее на могилу. – Как звали покойного?
– Дядя Геворк.
– За упокой твоей души, дядя Геворк, и прими этот коньяк от Димитрия... – Золотистая жидкость с бульканьем выливалась из бутылки, и свеженасыпанная земля быстро впитывала ее. – Гляди, как охотно он принял твой долг. – Довольный Тедо возвратил мне бутылку.
– Теперь выпьем, – предложил я, поднимая стакан. – Я вам сказал, что в неоплатном долгу перед этим человеком. Не подумайте только, что я задолжал ему деньги...
– А что же? – удивился Тедо. – Что ты ему должен?
– Любовь, вот что!
– Вот ты и платишь любовью... – сказал задумчиво Арташ. – Эх, мне бы так отплатили...
– За дядю Геворка! – сказал я и быстро выпил. Потом снова наполнил стакан.
– Дай бог ему покоя! – произнесли могильщики разом, перекрестились и выпили по очереди.
– Арташ, – обратился я к могильщику, – имя да и лицо у тебя армянское. А армянским языком ты владеешь?
– Какой же я иначе армянин? – ответил он удивленно. – Не только я, вот и Тедо знает армянский.
– Тогда, будь другом, скажи мне – как по-армянски будет "бог"?
– Эх, комсомол, хватит вам и того, что вы по-грузински поносите бога, теперь захотели ругать его и по-армянски? – ответил Арташ с наигранной улыбкой.
– Да нет, не то. Когда дядя Геворк умирал, мне послышалось, что он что-то сказал богу...
– А что он сказал? – Заинтересованный Арташ привстал на коленях.
– Аствац, инчу амар!
– Так и сказал? – спросил удивленный Арташ и переглянулся с не менее удивленным Тедо.
– Что, что это значит? – В ожидании ответа у меня сперло дыхание.
– Боже, за что?! – прошептал Тедо...
