Текст книги "Не буди !"
Автор книги: Нодар Думбадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Думбадзе Нодар
Не буди !
Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
НЕ БУДИ!
Рассказ
Перевод З. Ахвледиани
Прошлый сентябрь я провел в деревне.
Однажды воскресным утром ко мне зашел друг детства Митуша Маршания и уговорил сходить на речку – порыбачить. Вспомним, говорит, молодость!.. Через час-другой корзина была полна рыбой – усачи попались один крупнее другого!
Возвращаясь домой, мы свернули к колхозной конторе. На крохотной круглой площадке было многолюдно и оживленно. Я поздоровался с соседями, перебросился с ними парой-другой слов и попросил табака. Табака, конечно, ни у кого не оказалось, – кто сейчас в деревне станет возиться с табаком?
– Я принесу табак, дядя, возьму у дедушки! – крикнул полуголый мальчуган и исчез, словно ящерица, в расселине скалы.
В ожидании мальчика я подошел к стенду с фотографиями не вернувшихся с Великой Отечественной войны сельчан и невольно стал считать их.
Сто пятьдесят два молодых лица – наивных и удивленных, хмурых и улыбающихся, задумчивых и веселых, гордых и беспечных – глядели на меня со стенда. Одеты ребята были по-разному – одни в штатском, другие в военных гимнастерках. Некоторые фотоснимки были вырезаны из семейных альбомов и затем увеличены.
Я вглядывался в лица этих людей – ушедших и не вернувшихся, – и в памяти всплывали картины – живые, яркие, словно это было вчера.
...Даниел Басилия... Война застигла его за самым что ни на есть мирным занятием: взобравшись на японскую хурму, он собирал "изабеллу". Опорожнив полную корзину, почтальон Бакур пожелал Даниелу благополучного приземления и ушел. В поднятой наверх пустой корзине Даниел нашел повестку. На землю-то он спустился благополучно и на войну ушел с песней, да с войны так и не вернулся...
...Важико Центерадзе... На третье-утро после свадьбы его с трудом выволок из дома, от молодой жены, секретарь партячейки колхоза Людвиг Квитаишвили. Ох и парень был Важико – горячий, веселый, неугомонный!
– Не убирай постель, Тухия! – крикнул он зареванной жене. – Набью морду Гитлеру и через два дня вернусь к тебе!
Не вернулся...
...Тамаз Джабуа... В то лето он перешел в десятый класс. Трижды его гнали из военкомата: "Не так уж плохи наши дела, чтобы забирать на войну неоперившихся птенцов... Катись отсюда!" Он сбежал на фронт. Аттестат зрелости был выдан... покойному Тамазу Джабуа. Теперь тот аттестат вместе с фотографией Тамаза висит в классе, где он учился. А мать его с тех пор не снимает траура...
...Цензор Челидзе, Барнаба Магулария, Миша Гогиберидзе, Ладико Антадзе, Бучута Каландадзе, Лео Поцхишвили...
– А это кто? – спросил я.
– Не узнаешь? – удивился Митуша.
– Нет, хоть убей, не могу вспомнить!
– Да ты что?! Ведь это Кукури, водовоз! – сказал обиженно Митуша и стал рукавом прочищать стекло над фотографией Кукури.
...Боже мой, как я мог забыть Кукури, брата Нателы!
– А где же его лошадь? Почему здесь нет фотографии его лошади?
Все, кто знал и помнил Кукури, заулыбались. Рассмеялся и я. Потом в памяти моей всплыл и сам Кукури. И щемящая тоска овладела мною...
Кукури был писаным красавцем. Работал он водовозом – развозил по чайным плантациям воду в огромной бочке. Для девушек каждое появление Кукури было праздником. Окружив бочку, они с веселыми шутками и прибаутками обливались водой сами и обливали Кукури. А он молча стоял и улыбался. Уж кто-кто, а Кукури знал себе цену.
– Уходи отсюда, видишь, работа стоит! – упрашивала Кукури бригадирша Нина.
– Дай наглядеться на твоих красавиц, – упрашивал бригадиршу Нину Кукури.
– А план? Ты, что ли, будешь работать за них? Катись, катись! подталкивала Нина упиравшегося парня.
– Нина, прогонишь его – вообще перестанем работать! – кричала одна из девушек.
– Кукури, чтоб ты ослеп, не видишь, что ли, как пылает мое сердце? Полюби меня! – смеялась другая.
– И что стоило твоей матери родить дюжину таких, как ты, парней? Хватило бы на всю нашу бригаду!
– Неужели я не нравлюсь тебе, Кукури? Посмотри на меня как следует!
– Уймитесь, бесстыдницы! Виданное ли дело, так терять голову из-за парня?! – набрасывалась Нина на девчат.
Промокший с ног до головы Кукури, посмеиваясь, взбирался на свою повозку и трусил к соседнему участку.
Осенью 1941-го Кукури вместе с его лошадью призвали в армию.
Помню, приехал тогда в наше село Филипп Махарадзе и произнес в переполненном клубе такую речь:
– Люди, братья и сестры, видите, что творит кровавый Гитлер? Вставайте, люди, ройте окопы, точите топоры, перекрывайте дороги! Не видать врагу нашей родной Грузии!
Потом он окинул взглядом рассевшихся на полу учеников и сказал:
– А вы, ребята, помогайте старшим! Страна наша принадлежит вам, так не отдавайте ее на растерзание каннибалу Гитлеру!
Потом, усомнившись, видимо, в наших филологических познаниях, добавил:
– Не уступайте ни вершка нашей родной земли людоеду Гитлеру!
Той же ночью я выполнил наказ Филиппа Махарадзе: вырыл во дворе окоп, отточил топор и разработал детальный план взрыва нашего моста. Однако Митуша отверг мой план.
– Взрывать висячий мост – лишние хлопоты. Перережем канат, и баста! Погляжу я на Гитлера, как он переберется через Губазоули!*
_______________
* Г у б а з о у л и – название речки.
На второй день после выступления Махарадзе на фронт ушла половина Гурии, в том числе Кукури со своей лошадью.
Думаете, Кукури отправился на сборный пункт верхом? Ничего подобного! С утра он вымыл, почистил лошадь, причесал ей гриву и хвост, потом покрыл красным атласом (атлас этот Кукури получил в виде премии за шелковичные коконы) и, торжественно вышагивая рядом с ней, явился в военный комиссариат.
Во дворе комиссариата состоялся митинг. Выступали с патриотическими речами, размахивали флажками и лозунгами, читали стихи. Местный поэт прочел от своего имени стихотворение великого Акакия Церетели. Поэт отправился на фронт вместе с Кукури и его лошадью. Никто из них домой не вернулся.
А за месяц до этого был еще случай...
Как-то воскресным утром Кукури пригнал на базар свою единственную корову. Пригнал, привязал к чинаре, а сам уселся на валявшийся тут же камень. Рядом присела босоногая сестренка Кукури – Натела.
Корову никто не торговал, но от любопытных не было отбоя.
– За сколько продаешь корову, Кукури?
– Сколько дает молока твоя корова, Кукури?
– Молоко-то жирное у твоей коровы, Кукури?
– Как звать твою корову, Кукури?
Кукури одним отвечал, другим нет.
Наконец появился Анания Нибладзе – человек, который при желании мог закупить весь базар, не то что корову.
– Продаешь, парень?
Кукури встал.
– Продаю, уважаемый Анания!
– Сколько просишь?
– Прошу три тысячи, уважаемый Анания!
– Многовато!
– Знаю, уважаемый Анания...
– Так скинь, коли знаешь!
– Для вас, уважаемый Анания, деньги – бумажки, а для меня корова все мое состояние...
– Зачем же ты ее продаешь? – улыбнулся Анания и самодовольно оглядел собравшихся.
Кукури промолчал.
– Тебя спрашиваю!
– Видишь эту полуголую девочку, уважаемый Анания? – Кукури кивнул в сторону Нателы.
– Две пятьсот!
– Уже месяц девочка не ходит в школу, уважаемый Анания. Ей нужны платье и обувь...
– Отдай, парень, цена хорошая! – посоветовал кто-то.
– Да? А когда я пойду в армию, кормить мою мать и сестру будешь ты? спросил Кукури советчика.
– Две восемьсот! – сказал Анания, извлекая из кармана кипу бумажек. Кукури, словно завороженный, глядел на огромные сторублевки.
– Забирай!
Анания быстро отсчитал деньги и передал Кукури. Тот долго и внимательно пересчитывал их, потом аккуратно завернул в газету и опустил в карман. Анания отвязал корову и обратился к стоявшему рядом соседу:
– Как, по-твоему, Акакий, хватит ее человек на шестьдесят? Дом завтра будем перекрывать.
– Вряд ли, уважаемый Анания!
– Так будут еще поросята, индюшки!
– Ну, тогда – конечно!
– Как-никак корова! – Анания похлопал животное по спине.
Кукури удивленно глядел то на Анания, то на соседа. Вдруг у него побледнели губы и раздулись ноздри.
– Зачем тебе корова, уважаемый Анания?
Анания рассмеялся.
– Как это зачем? Зарезать! – ответил за него сосед.
– Зарезать?!
– А ты что думал? – удивился Анания.
Кукури тотчас же достал из кармана сверток.
– Вот деньги, уважаемый Анания! Возвращаю их обратно!.. Как это можно – зарезать корову!
– Ты что, с ума сошел?
– Нет, уважаемый Анания, скорее я дам зарезать себя, чем мою корову! – Кукури осторожно взял из руки Анания конец веревки, всунул ему в карман деньги и обернулся к сестре. – Веди корову домой!
– Три тысячи рублей! – сказал Анания.
– Домой, говорю!
– Три двести!
– Не надо об этом, уважаемый Анания.
– Три пятьсот!
Натела остановилась. Кукури взглянул на босые ноги сестры, потом на деньги, потом на Анания и, наконец, на корову. Он не произнес ни слова. Люди с нетерпением ожидали развязки этого необычного события.
Вдруг Кукури взорвался.
– Ты что, не слышишь меня? Марш сейчас же домой! – прикрикнул он на растерявшуюся сестру, потом сильно толкнул корову: – Домой, корова, домой!
И корова пошла домой. За ней последовал Кукури.
– Болван! – проговорил Анания.
– Да он просто дурак! – добавил кто-то.
А случай, о котором я расскажу сейчас, произошел в феврале 1943 года, на уроке грузинского языка и литературы.
Мы – восьмиклассники бондисхидской средней школы – в ожидании учительницы Джоконды Мелимонадзе сидели у тлевшего камина, стараясь хоть немного отогреть окоченевшие руки и ноги.
Село Бондисхиди* расположено по обоим берегам знаменитой реки Губазоули (ее в народе называют второй артерией Гурии. Первая артерия, как известно, это река Супса). Через реку перекинут висячий мост, давший селу название. До сооружения моста село называлось Джварцма**, но не потому, что здесь был распят Христос, а потому, что именно здесь приняла мученическую смерть от набежавших со стороны Бахмаро татар известная каждому гурийцу монашка Центерадзе. Если не считать святой Шушаник и царицы Кетеван***, Центерадзе первая женщина в мире, погибшая во имя христианской веры. Обо всем этом нам известно из лекций, прочитанных в нашем клубе руководительницей кружка атеистов Агнессой Багатурия. И мы гордимся своим историческим прошлым.
_______________
* Б о н д и с х и д и – "висячий мост".
** Д ж в а р ц м а – распятие.
*** К е т е в а н – мать грузинского царя Теймураза I, в 1624 г.
была замучена иранским шахом Аббасом за отказ принять ислам.
Бондисхиди со всех сторон окружен небольшими деревушками – Мециети, Чачиети, Буксиети, Цкварамети, Укунети, Квирикети, Какабети, Коколети и Ципнагвара. Дети, живущие в этих деревушках, после окончания своих начальных школ продолжают учебу в бондисхидской средней школе. Они ничем не отличаются от бондисхидских детей, разница разве только в том, что от бесконечного хождения по висячему мосту у бондисхидцев немного разболтались мозги, а у ципнагварцев глаза чуть печальней, чем у остальных их сверстников, и лица у них невыспавшиеся. Объясняется это просто: от Ципнагвара до Бондисхиди добрых семь километров, поэтому вставать им приходится на целый час раньше других учеников. Во всем же остальном Бондисхиди с окружающими его деревушками – обычное гурийское село, и его средняя школа – обычная сельская школа, не очень-то напоминающая Икалтойскую академию*.
_______________
* И к а л т о й с к а я а к а д е м и я – высшая школа в
Грузин, возникшая на рубеже XI – XII вв.
Кукури и его сестра Натела жили в Ципнагвара. Я же, спасаясь от городского голода военных лет, жил у своих родственников в Бондисхиди.
Итак, было февральское утро. И мы – озябшие восьмиклассники бондисхидской средней школы – толпились у тлевшего камина в ожидании преподавательницы грузинского языка Джоконды Мелимонадзе.
Она вошла в класс без обычного "Здравствуйте!" и "Садитесь!", бросила журнал на стол, подтащила к камину стул, села и протянула к огню побелевшие от холода руки.
– Замерзли вы, да? – спросила она после минутного молчания.
– Холодно, учительница!
– Сколько вас сегодня?
– Восемь из шестнадцати!
– Маловато!
– Ничего, начнем, остальные подойдут! – посоветовал Титико Чантурия.
– Где же они до сих пор?
– В дороге, наверно...
– Например?
– Например, Натела Нижарадзе!
– Она придет? Не подведет нас?
– Не думаю, чтобы Натела способна была подвести! – ответил Гури Гогиберидзе.
– А урок ты знаешь? – спросила вдруг учительница.
– Я? Конечно, знаю!
– В таком случае, пожалуйста, начни!
Скрип дверей спас Гогиберидзе.
В комнату вошла Натела.
– О-о-о, зачем ты так спешила! – воскликнула учительница.
– Мать у меня захворала, учительница! – солгала Натела и, устыдившись собственной лжи, потупила голову.
– Ладно, ладно, не накаркай здоровому человеку!
– А что мне делать, учительница? От моего дома до школы семь верст!
– Надо вставать пораньше!
– Когда пораньше – ночью?
– Не болтай глупостей!.. А урок ты выучила? – Натела еще ниже опустила голову. – Тебя спрашиваю, Нижарадзе!
– Нет, учительница!
В классе наступило неловкое молчание. Оно длилось довольно долго, и все это время учительница не сводила глаз с Нателы.
– Зачем же ты шла в школу? Нет, подумать только: вставать чуть свет, идти в такую даль, в снег, метель и мороз, и ради чего? Чтоб заявить учительнице: "Я не знаю урока"? Можно ли так рисковать из-за трех слов? Вдруг по дороге споткнешься, или сорвешься в овраг, или, не дай бог, волк из лесу выскочит! Ведь тогда пропала ты и, что самое главное, пропали все мы! Зачем же поступать так неосторожно?! Не лучше ли сообщить телеграммой – так и так, урока не знаю, сожалею, но в школу сегодня не приду...
Классная комната ходуном заходила от хохота. Смеялась Натела, смеялась сама учительница...
– Ладно, иди сюда, погрейся! – Джоконда уступила Нателе свое место у камина, а сама подошла к столу, взяла книгу и начала:
– "Распоряжение". Рассказ Эгнате Ниношвили...
Долго рассказывала наша учительница про жалкое, голодное, бесправное существование гурийского крестьянства, про такую же голодную, несчастную жизнь его верного заступника – Эгнате Ниношвили. Она рассказывала так тепло и проникновенно, что мы не могли сдержать слез. Наши переживания достигли кульминации, когда уставший, голодный и холодный Кация Мунджадзе, посланный сельскими властями караулить железнодорожный путь, прилег вздремнуть и, боясь прозевать поезд, положил голову на рельс.
Дочитав до этого эпизода, учительница закрыла глаза и продолжала шепотом, наизусть:
"Положив голову на рельс, Кация спал... Сияла полная луна, озаряя небритое лицо Кации. В кустах сладчайшей трелью заливался соловей. Вот вдали показался поезд... Кации снится сон: он почувствовал приближение поезда, вскочил, взял ружье на караул, вытянулся... Подходит поезд вагоны из чистого золота, и люди в них в золотых мундирах. Они сердито смотрят на Кацию – дескать, как ты посмел спать на посту!.. "Боже мой, думает Кация, – сошлют, чего доброго, меня в Сибирь! Пропала бедная моя семья!.." Колеса паровоза скользнули по рельсам, где лежал Кация, и продолжили свой бег..."
Учительница умолкла. Мы плакали навзрыд.
– А дальше? – спросил, глотая слезы, Сосико Гигинейшвили. Учительница, с трудом уняв дрожь в голосе, докончила рассказ:
"На рассвете путевой обходчик нашел на рельсах обезглавленный труп. Это был Кация Мунджадзе..."
Минут пять в классе длилось молчание. Потом учительница подошла к камину, подняла Нателу, села на свой стул и спросила:
– Есть вопросы, дети?
Вопросов не было – умер Кация, и все тут. Какие еще вопросы? И вдруг раздался голос Нателы:
– У меня вопрос, учительница!
– Говори!
Натела не спеша подошла к своей парте и спросила:
– Ежели у Кации оторвало голову, кто же рассказал про его сон?
Разразись в классе гром и молния и провались все мы в преисподнюю, Джоконда была бы удивлена меньше! И мы заржали так, что в окне зазвенели стекла. Натела села и стала удивленно оглядываться – дескать, что я такого сказала?
Когда класс унялся, учительница подняла покрасневшее лицо:
– Нижарадзе, встать!
Натела встала.
– Собери книги!
Натела собрала книги.
– Вон из класса!
Натела двинулась к двери.
– И чтоб глаза мои не видели тебя на моих уроках!
Натела вышла. Мы сидели притихшие и удивленные. Никто не ждал такого финала.
– Учительница! – встал я.
– Чего тебе, Нанадзе?
Я сам не знал, чего мне хотелось в ту минуту. Но я чувствовал, что, если сейчас не выскажу всего, что накипело в душе, – задохнусь. И я начал скороговоркой:
– Что же это вы, учительница... Что же это вы с утра отравляете нам настроение!.. Читаете нам про голод, несчастье, смерть, про отрубленную голову, про горе и слезы!.. Мало нам своих забот? Прочли бы этот рассказ сытым, довольным судьбой детям – пусть пожалеют бедняка Мунджадзе... А нам хватит и своего горя – войны, холода и голода!.. Да!.. И потом, если хотите знать, Нателу Нижарадзе вы выгнали совершенно напрасно! Вот так!
Я сел, еле переводя дыхание. И тотчас же встала учительница.
– Ты кончил, Нанадзе?
– Да, учительница!
– Все сказал?
– Да, учительница!
– Значит, Ниношвили тебе не нравится?
– Нет, не нравится!
– А кто тут ревел минуту тому назад? Не ты ли, Нанадзе? Или мне показалось?
– Потому он и не нравится, что заставил меня реветь!
– Собери свои книги, Нанадзе!
Я ждал этого, и книги мои были уже собраны.
– Закрой за собой дверь и догони Нижарадзе, она не могла уйти далеко!
Я вышел во двор. И вдруг мною овладело такое чувство, словно все это время я сидел в раскаленной пекарне, а потом кто-то вытащил меня оттуда и ткнул головой в снег.
Натела шла, опустив голову, не спеша. Я окликнул ее. Она оглянулась, остановилась.
– Выгнала меня! – сказал я с улыбкой.
– Слушай, Нодар, чего вы взбесились? Что я такого сказала? – спросила Натела грустно.
– Ну, знаешь... Задавать такие вопросы про писателя нельзя...
– Почему?
– Так. Нельзя!
– А если в рассказе получается неправдоподобно?
– Ну, может, про сон и вправду получилось не того... Но в общем-то все правдоподобно.
Натела пожала плечами.
– А тебя-то почему выгнала?
– А я сказал, что нечего читать нам рассказы про чужую нужду, когда у нас и своей достаточно! – Я гордо взглянул на Нателу. – Разве я не прав?
– Не прав, конечно! Наоборот, после этого рассказа у меня как-то легче стало на душе. Значит, были люди, которым жилось хуже нашего!
Ответ был настолько неожиданным, что я от удивления раскрыл рот...
Семь верст молча прошагали мы по снегу. Она не спрашивала, куда и зачем я иду, я не говорил – провожаю, мол, тебя. В этом не было ничего необычного ни для нас, ни для встречавших нас соседок. Про нас знало все село. Про то, что наша дружба – чистая и нежная – начало большой жизни, и больше ничего. Настал было однажды час, когда зловещая тень чуть не затмила свет двух пылающих сердец. Но тогда сам господь встал в нашу защиту.
Была осень – теплая, солнечная, ядреная.
Я и Натела лежали навзничь в скошенной траве у берега Губазоули. Я читал ей стихи. И вдруг к нам пришло странное умиротворение. Сияющий солнечный венец озарял нас своим светом. Мы слышали дыхание друг друга и биение собственных сердец. И мир наш стал подобен чудесной сказке, наши веки сомкнулись, и дивный сон унес нас на своих легких крыльях...
Я раскрыл глаза и увидел над головой хмурое лицо колхозного сторожа Михако Аробелидзе.
– Что, парень, сгубил сироту? – спросил Михако, и голос у него дрогнул.
– Вы о чем, дядя Михако?
– Что здесь происходит?
– Спали мы, дядя Михако!
– И больше ничего?
– А что больше?
– Гм, так я и поверил!
– Клянусь мамой, дядя Михако!
– Поклянись своей совестью!
– Клянусь совестью!
– Значит, не будить ее?
– Не надо, дядя Михако!
Михако с минуту глядел на спящую Нателу, и лицо у него просветлело.
– Ангел да и только, сукина дочь! – сказал он тихо.
– Точно, ангел, – сказал я.
Михако погладил меня по голове, улыбнулся и ушел.
У старой мельницы Натела вдруг остановилась и к чему-то прислушалась. Потом сорвалась с места и помчалась к деревне. Я еле поспевал за ней.
У развалин церкви царицы Тамар она вновь остановилась.
– Кукури... – прошептала она и словно подкошенная упала на землю.
Из деревни доносились душераздирающие вопли и причитания... Натела не плакала, не кричала. Она сидела с окаменевшим лицом и не двигалась. Я побежал в деревню, привел соседей. Не сумев расшевелить девочку, они подхватили ее на руки и понесли домой. Мать Нателы – с окровавленным, ободранным лицом – тупо взглянула на полуживую дочь.
– Пригляди за дочкой, не то умрет, чего доброго! – сказали соседи.
– Пусть умирает... Пусть сгинет солнце и обрушится небо... Нет моего Кукури...
Месяц Натела пролежала в постели. Потом отошла, встала, но в школу так и не вернулась.
С тех пор я один сидел за нашей партой.
– Пойдем, пожалуй, Нодар! Рыба протухнет! – Митуша взял меня за руку, встряхнул.
Я еще раз взглянул на стенд и зашагал за Митушей.
Да, не думал я, что воспоминания детства окажутся столь грустными...
Утром ко мне в комнату вошла двоюродная сестра.
– Там тебя спрашивает женщина.
– Пусть войдет.
– Я просила, не идет.
Пришлось спуститься во двор. У калитки стояла миловидная женщина лет сорока пяти с кошелкой в руках.
– Здравствуйте, уважаемый Нодар! – поздоровалась она.
– Здравствуйте! – ответил я и добавил ради приличия: – Пожалуйте в дом.
"Ну вот, – подумал я, – гостинец принесла, значит, теперь начнется: сына куда-то пристроить, кому-то позвонить, чего-то достать..."
– Нет, я на минуту к вам...
– Чем могу служить?
– Вы меня не узнали, уважаемый Нодар... – грустно улыбнулась женщина.
– Признаться, не узнал...
– Не думала я, что не узнаете...
– По-моему, мы не знакомы...
– Я – Натела, сестра Кукури Нижарадзе...
– Натела! – У меня разом ослабли колени, руки, голос. – Натела, повторил я и опустился на бревно, – Натела, ты...
Она села рядом со мной и извлекла из кошелки банку...
– Вот. Это майский мед... Из собственных ульев... Чист, как янтарь...
– Спасибо...
– Слышала я, с сердцем у вас было неважно? Мед – лучшее лекарство... Про Кукури, говорят, спрашивал... Про его лошадь... Надолго к нам?.. Вы одни или... – Она говорила отрывисто, не поднимая головы, и голос у нее дрожал.
– Натела... Как ты живешь? – прервал я ее.
Натела вздохнула и пристально посмотрела на меня.
– Как видите, уважаемый Нодар... старею... А вы? Как у вас теперь со здоровьем?
– Я ничего, Натела. Ты расскажи про себя. Как ты, как... – Я запнулся.
– Да так, как полагается деревенской...
– Ну, а все же?
– Собираю чай, дою коров, ухаживаю за детьми, мужем...
– Ты вышла замуж?
– Я вышла замуж поздно, уважаемый Нодар... Теперь у меня четверо детей. Учатся они...
– А...
– Хороший человек, честный, трудолюбивый...
– Натела, зайдем же в дом!
– Нет, не стану вас больше беспокоить... – Она смущенно заерзала.
– Натела, вижу, что-то тебя беспокоит. Говори!
– Да. Вот принесла вам... Вы только не подумайте иначе... Вы теперь человек известный... И вам это больше пригодится... – Она протянула мне пожелтевший тетрадный листок.
– Что это, Натела?
– Это... Это стихи... Ваши стихи...
Я быстро схватил листок и... обомлел.
Ципнагварская Натела!
Меркнет свет с тобою в споре!
Ты – моя цицинатела*,
Ты – и радость, ты – и горе!..
Утонув в мечтаньях дерзких,
Губ твоих я чую сладость,
Как мне мил твой окрик резкий,
Ты – и горе, ты – и радость!
_______________
* Ц и ц и н а т е л а – светлячок.
И я вспомнил – вспомнил живо, словно это было вчера, – как я, заимствуя без зазрения совести стихи у Галактиона, питал ими ненасытную нашу любовь...
– У меня есть и другие ваши стихи, но эти лучше всех...
– И ты никому их не показывала?
– Что вы! – удивилась она. – Как это можно – показывать другим написанные о тебе стихи!
– А детям?
– Ни детям, ни одной живой душе на свете!
К моим глазам подступили слезы.
– Натела, ты чудная женщина! Прости, что не узнал тебя... Теперь-то... Но теперь поздно, Натела!.. Прости меня...
– Вы ни в чем не виноваты...
– Натела!
– Да?
– Я вспомнил все, Натела! Вспомнил Кукури, его лошадь. Вспомнил тот день, когда вы продавали корову и так и не продали. А помнишь рассказ про Кацию Мунджадзе и его сон? Впрочем, как ты могла забыть, ведь в тот день мы узнали про гибель Кукури... А помнишь, тогда в скошенной траве... Я читал тебе стихи, а потом мы заснули... Помнишь?
Натела встала. Из глаз ее градом катились слезы.
– Нодар, все это спит во мне... И не буди, прошу тебя!
Я взял ее натруженную, огрубевшую руку и прильнул к ней долгим поцелуем. Она осторожно высвободила руку, обняла меня, поцеловала в грудь, там, где сердце, повернулась и ушла...
– Прост меня, Натела! – сказал я. Она не ответила.
Долго еще стоял у калитки, надеясь, что Натела обернется хоть раз. Но она не обернулась.
Она ушла и унесла с собой мое безрадостное детство...
