Текст книги "Цыгане"
Автор книги: Нодар Думбадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Думбадзе Нодар
Цыгане
Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
ЦЫГАНЕ
Рассказ
Перевод З. Ахвледиани
В Гурии цыган называют чачанами. В то же время это слово в обиходе служит синонимом плута, обманщика, хитреца. Поэтому разнесшуюся по нашему селу в июле 1943 года весть о том, что в Зенобани появились чачаны и расположились в Лашисгельской прибрежной роще, я воспринял как набат, возвещающий о нашествии разбойников.
Отправляясь на разведку неприятельского стана, я на всякий случай вооружился старым дедовским перочинным ножичком и его же кремневкой, из которой никто не стрелял и при всем желании стрелять не мог, ибо никто ни разу не удосужился водворить на место курок, оторвавшийся при последнем выстреле из этого ружья в 1905 году.
Я подкрался к лагерю пришельцев, внимательно присмотрелся к нему и увидел... моих любимцев – шумливых, веселых, смуглых цыган!
А цыгане в свою очередь так обрадовались появлению в этой глухомани, в затерянной в горах деревушке мальчика, разговаривавшего на русском языке, что чуть было тут же не усыновили меня.
Первый день ушел на разбивку лагеря, устройство кузницы, стреножение коней. А на другое утро, когда мужчины раздули мехи и приступили к ковке топоров, серпов, кос, щипцов и цепей, женское население табора – цыганские жены, сестры и дочери, одни – стройные, как стебли камыша, другие брюхатые, на последнем месяце, но все одинаково красивые и очаровательные, подхватив на руки грудных детей, сопровождаемые ватагой полуголых своих отпрысков, рассеялись по селу. Словно саранча, налетели они на сады и огороды, и не будь на месте наших гурийских женщин – ядреных как орех, великих мастериц отстаивать свое добро, – к вечеру на деревьях не осталось бы даже листьев.
– Босячки! Мошенницы! Чачанки! Хотите сожрать все сразу? Слопать все за один присест? Оставьте хоть что-нибудь на завтрашний день! набросились они на босоногих цыганок. И – странное дело – неуемные, не привыкшие к повиновению цыганки послушно ретировались с поля боя, отгоняя от деревьев и грядок распоясавшихся вконец детей.
О цыганах сказано, написано, поставлено и снято так много – к тому же под заглавием, аналогичным заглавию моего рассказа, – что ждать от меня чего-то нового не приходится. И все же о том, что произошло в нашем селе за две недели лета сорок третьего, думаю, стоит рассказать...
В то тяжелое время если не все село, то, по крайней мере, половина его была в трауре. Известно: в грузинских деревнях люди селятся по признаку фамильного родства, в них много близких, кровных родственников. И потому весть о гибели на фронте члена одной семьи несла горе и слезы чуть ли не пяти-шести другим.
Вот в таком-то облаченном в траур селе и очутились пришедшие цыгане. И надо отдать им должное: они старались свести к минимуму свое врожденное веселье, свои шумные танцы и песни, и даже привычное свое стремление прибрать к рукам что плохо лежит. Правда, порой то здесь, то там вспыхивали грузинские проклятия и цыганская ругань, но до острых конфликтов дело не доходило.
Со мной цыгане сдружились быстро. Более того, узнав, что я сирота, они всерьез предложили мне перебраться к ним в табор навсегда, – авось-де станешь когда-нибудь цыганским бароном! Но я предпочел роль "козопаса" у бабушки и ограничился функциями переводчика между сельскими и цыганскими женщинами, – разумеется, безвозмездно. Цыганки в свою очередь также безвозмездно обучали вечерами меня цыганским песням, чечетке и игре на гитаре.
Мужчины, занимавшиеся в основном торговлей сельскохозяйственной утварью, в переводчике не нуждались. Как известно, язык обмена и торговли – это тот международный общепринятый язык, с которого человечество начало свое существование и которым оно думает закончить его.
– Сынок, приведи-ка мне хорошую чачанку-гадалку, уж я отблагодарю тебя! Пусть погадает... Давно нет писем от моего Ванойи... – просила меня соседка, и я приводил к ней "хорошую" цыганку.
– Слышь, веди сюда ту самую, что гадала Аграфене. Напророчила она добрых вестей... Веди ее ко мне, за мной, знаешь ведь, не пропадет! умоляла другая, и я вел к ней "пророчицу".
И если не каждой, то доброй половине жаждущих утешения семей нашего села цыганки гарантировали возвращение в добром здравии мужей и сыновей, братьев и отцов, зятьев и нареченных... В сердца многих страждущих вселили они надежду, у многих плачущих осушили слезы горя и отчаяния, во многих остывших было очагах раздули, разожгли они огонь... А довольствовались пустяком – понюшкой табаку, парой яиц, полголовкой сыра, кусочком мчади, бутылкой "одессы", а то и просто стаканом родниковой воды.
Об одном таком "пророчестве" хочу я поведать вам.
Как-то утром зашла к нам во двор соседка Дзнеладзе и окликнула бабушку.
– Чего тебе, Нина? – отозвалась бабушка.
– Одолжи, милая, своего мальчика!
– Бери его навсегда, коли сыщешь непутевого! Мне-то толку от него что с козла молока! Целый день бездельничает с чачанами, бренчит на гитаре! А вчера привел сюда пятерых отпетых босяков, сожрали, бродяги, последнюю луковицу в огороде и последнюю черешню в саду!
– Господи! И ничего не оставили?
– Как же! Оставили горсть вшей!
– Все равно, одолжи мне мальчика!
– Да говорю же тебе: найдешь его – бери на здоровье!
Разговор этот я слышал собственными ушами, так как сидел на ветке и разыскивал спасшиеся чудом от вчерашнего набега цыганят черешни. Я спустился с дерева и предстал пред очи соседки.
– В чем дело, бабушка Нина, зачем я тебе понадобился?
– Спаси меня, сыночек! Приведи ко мне самую лучшую чачанку, пусть погадает... Гриша, мой мальчик дорогой... – Глаза у старушки наполнились слезами, голос задрожал.
Мог ли я отказать ей?
Я тотчас же повернулся и побежал к табору. Бежал и думал – кого я мог привести к несчастной женщине, да какой был смысл в гадании, если "похоронка" и окровавленное письмо домой, извлеченное из пробитого пулей кармана Гриши, уже два года лежали на полке перед образами у нее в доме... Два года! На что же она надеется? На чудо? На воскресение из мертвых?.. Но разве закажешь сердцу матери? Пока она собственными глазами не увидит мертвого сына, в ней будет теплиться надежда, крошечная надежда в тайнике старого сердца...
Табор был пуст. Кроме беременной дочери цыганского вожака Николы, все разбрелись кто куда. Я опустился на колени перед ней и взмолился:
– Оксана, прошу тебя, сходим в село к одной несчастной старушке!
– Да ты что, парень, свихнулся? Еле на ногах стою, сегодня-завтра рожать собираюсь, куда мне тащиться-то?
– На полчасика, Оксана, дорогая! Жалко старушку!
– А есть что у нее? – спросила Оксана равнодушно.
– Видать, есть, коли приглашает, – ответил я с сомнением, так как отлично знал, что село наше, как и все другие, в голодные годы войны влачило жалкое существование.
– "Видать"! А того ты не видишь, что я с трудом дышу?
Цыганка кряхтя встала, накинула шаль и пошла со мной.
Моему появлению бабушка Нина обрадовалась, как небесному знамению, но при виде Оксаны она забеспокоилась.
– Ты кого ко мне привел, чертова пята! А вдруг она здесь рожать начнет, где я повитуху сыщу?!
– Не бойся, бабушка, свое дело она знает лучше тебя!
– Что она говорит? – спросила меня Оксана.
– Говорит, что ты еще молода, чтобы уметь гадать, – солгал я.
– Не ее это забота... Скажи-ка ей, пусть принесет таз, воду, горсть соли, золотое кольцо и три куска сахара.
Я перевел.
– С ума она, что ли, сошла? – запричитала бабушка Нина. – Трех кусков сахара вместе я три года не видела!
Я опять перевел. Оксана захохотала и смеялась так долго, что еле потом отдышалась.
Бабушка принесла все, кроме сахара, потом с трудом сняла с пальца обручальное золотое кольцо и протянула его Оксане.
Цыганка осторожно опустилась на низкий трехногий стульчик перед камином, налила воду в таз и засыпала туда горсточку соли.
– А как же без сахара? – забеспокоилась бабушка Нина.
– Без сахара нельзя! – заявила Оксана.
– Господи, что же мне делать? – Старушка готова была расплакаться.
Оксана полезла рукой в карман, скрытый в складках ее широкой пестрой юбки, извлекла три кусочка леденца и бросила их в таз.
– Боже всесильный, ниспошли добра и радостей этой милосердной женщине! – Бабушка Нина перекрестила Оксану.
– Чего это она? – отодвинулась цыганка.
– Благословляет тебя.
– Вот еще...
Оксана долго мешала воду рукой. Когда соль и леденцы растаяли, она опустила в таз кольцо.
– Чистое золото? – спросила она.
– Червонное! – ответила с гордостью бабушка Нина.
– Гадать-то про кого?
– Про сына, сына, Гришу моего!
Оксана прищурила глаза и зашептала что-то на родном языке.
– Переведи! – попросила меня старушка.
– Да не понимаю я, она по-своему говорит! – объяснил я.
Долго бормотала Оксана. Вдруг она замолчала, повернулась к бабушке Нине и заговорила по-русски:
– Вижу... Жив он... Среди чужих людей... Хочет идти домой... Не пускают его... Ага! В плену он! В плену! Понимаешь?
– Сыночек! – воздела руки старушка. – Лишь бы жить ему...
– На голове у него повязка... Окровавленная повязка... Что это? А, он был ранен... Да, был ранен, но он жив...
Бабушка Нина с подозрением взглянула на цыганку, потом быстро встала, подошла к образу, вернулась к нам и протянула Оксане письмо – то самое неотправленное письмо сына с засохшей кровью.
– А вот это? Как же быть с этим?
Оксана побледнела.
– Ты куда меня привел, болван?! – прошептала она.
Что я мог ответить?
Оксана задумалась. Я и бабушка Нина с нетерпением смотрели на нее.
После долгого молчания цыганка подняла голову:
– Письмо было отправлено с другим человеком... И этот человек убит. Письмо лежало в кармане у того, у другого человека... Твой сын жив...
Бабушка Нина опустилась перед Оксаной на колени.
– Заклинаю тебя дитем, которого ты ожидаешь...
– Что?
Я перевел.
Оксана обомлела, побледнела, лицо ее окаменело, глаза расширились. Она прикрыла, словно защищая, живот руками, потом начала медленно поглаживать его. Губы женщины что-то шептали на непонятном языке. Мне показалось, что она молится – горячо, самозабвенно, выпрашивая у своего бога прощение за содеянное тяжкое преступление... Постепенно она отошла, успокоилась, на зарумянившемся ее лице разлилось чудное умиротворение. Потом она улыбнулась и сказала:
– Объясни старушке – жив ее сын. И вот ей знамение: у меня начинаются роды. Родится сын, и я назову его Гришей!
И пока я дрожащим голосом переводил сказанное бабушке Нине, которая целовала босые ноги цыганки, душераздирающий вопль Оксаны оглушил все вокруг.
Спустя полчаса во дворе Дзнеладзе собрались весь цыганский табор и все село Зенобани.
На высоко поднятых руках, словно богоматерь и младенца Христа, унесли цыгане дочь своего вожака Оксану и сына ее Гришку.
Я был с ними.
До самого утра не прекращались вокруг огромного костра танцы, песни, звон стаканов с вином, поцелуи, объятия, шум, крик и даже мимолетные драки.
Однако главное – не это, и даже не то, что бабушка Нина подарила Оксане свое обручальное кольцо.
Главное произошло потом.
Проснувшись однажды утром, село увидело Лашисгельскую рощу опустевшей. Оказалось, что цыгане собрались ночью, прихватили с собой одну козу, двух поросят, одного теленка, десятка два кур, еще кое-что из домашнего скарба сельчан и... были таковы! Их и след простыл...
Сейчас, в наши дни, упоминание вышеперечисленного добра может вызвать улыбку у читателя, но в то время это было целое состояние. Какое там! Из-за поросенка сосед мог перегрызть горло соседу!
Догнать цыган – с их бешеными конями! – никому и в голову не приходило. К тому же никто не знал, по какой дороге они ушли.
И пока село бушевало...
И пока село суетилось...
И пока село совещалось...
Пришел вечером человек в Зенобани и сообщил: милиция задержала цыган в Чохатаури, уличила их в краже, и теперь пострадавших зенобчан приглашают в район.
В Чохатаури двинулась половина села – кто за своим похищенным добром, а больше из-за любопытства.
Цыгане толпились во дворе милиции. При нашем появлении они смутились, отвели глаза. Я сгорал от стыда, хотелось плакать и – вы не поверите! быть не среди наших сельчан, а с ними, цыганами. "Неужели люди не понимают, – думал я, – что цыгане вовсе не воры? Просто они так устроены пройдут мимо чужой вещи, она сама пристает к ним, как к магниту!" Но поделиться своими мыслями было не с кем, да и кто бы их принял всерьез?
Спустя час наконец-то вышел на балкон начальник милиции Кикития Осепайшвили. Облокотился на перила, окинул взглядом собравшихся и спросил:
– Сельчане, узнаете этих людей?
– Как же не узнать, когда они две недели жили у нас в Зенобани! ответил за всех наш старейшина, наш мудрец Леварси Бережиани.
– А добро это – ваше? – Кикития показал рукой на угол двора, где был привязан к ограде похищенный скот и свалены в кучу украденные вещи.
– Это мое!
– Вот это мое!
– Вот мое!
Люди подбежали к принадлежавшим им скоту и вещам.
– Вернитесь обратно, болваны! – крикнул Леварси, и сельчане, словно ошпаренные, побросали свое добро и отхлынули назад.
– В чем дело, уважаемый Кикития, зачем ты позвал нас? – обратился Бережиани к начальнику милиции.
– Ты что, оглох, старик? Сказано ведь вам – разберите свое имущество, а с этими воришками разберусь я!
– Какое такое имущество, уважаемый Кикития?
– Как – какое? Ваше имущество, какое же еще?
– Было оно нашим...
– Слушай, не своди меня с ума! Что значит – было?!
– А то, что мы выменяли его на разные вещи – на цепи, на топоры... Слышь, Арсен Гудавадзе, где твой поросенок?
– Вот он, с отрубленным ухом! – показал рукой Гудавадзе.
– И на что ты его выменял? Кажись, на цепь и щипцы?
– Точно, Леварси, на цепь и щипцы!
– Поросенка – на щипцы и цепь? Да обалдел ты, что ли? – крикнул Осепайшвили.
– А это уж дело хозяйское, уважаемый Кикития! – ответил с достоинством Арсен и отошел в сторону.
– А второй поросенок? Чей он? – спросил Кикития.
– Он бесхозный! – ответил кто-то из толпы.
– Чья коза? – продолжал начальник милиции.
– Откуда мне знать? – выступила вперед бабушка Нина, хотя никто ее и не спрашивал, и тоже отошла в сторону. Коза с блеянием последовала за ней.
– А почему коза прет к тебе? – усомнился Осепайшвили.
– Коза – она и есть коза, глупое животное, потому и прет! отпарировала бабушка Нина.
– Бабы! – обратился Леварси к женщинам. – Помните, за гадание вы платили чачанкам по курице. Так?
– Точно, Леварси, по курице! А за доброе предсказание – по две! ответили хором женщины.
– Значит, ни у кого из вас ничего не пропало? Так какого черта вы сюда тащились на ночь глядя, а? – спросил смешавшийся Кикития.
– Так мало ли что... Сказали – вызывают в милицию... Мы и подумали, может, новость какая неприятная... Война как-никак... – оправдал односельчан Леварси Бережиани.
– И этот теленок – бесхозный? – предпринял последнюю попытку начальник милиции.
– Нет, это мой теленок, я подарил его начальнику чачанов, – ответил Леварси.
– А что – кум он твой, начальник чачанов?
– Почему кум? Дочь его родила у нас в селе и назвала сына именем Гриши Дзнеладзе... На фронте он... Вот я и подарил теленка. А что, нельзя?
Наблюдавшие эту сцену цыгане изумленно взирали то на нас, то на начальника милиции. Чувствовали они, что происходит нечто странное, необычное, но что именно, не могли понять.
– Ладно, – решил наконец Осепайшвили, – разыграли меня, опозорили перед этими чачанами? Бог с вами! Но не думайте, что подам вам автобус! Топайте пешком в свой Зенобани! – Он повернулся к нам спиной и обратился к вожаку цыган Николе: – Езжайте, дорогие, и извините, пожалуйста, за задержку. Нет у них к вам никаких претензий!
Сельчане и цыгане вместе вышли со двора милиции.
Молча стояли мы друг против друга. Потом из толпы цыган вышел Никола, приблизился к Леварси Бережиани, приложился к его груди, постоял так с минуту, затем повернулся, пошел к своей кибитке, вскочил на облучок, и... табор цыган со свистом, криком, щелканьем кнутов умчался по пыльной дороге.
Ускакали милые, моему сердцу чачаны – веселые, неунывающие, неугомонные кузнецы, танцоры, гадалки, скрылись с глаз нечистые на руку, дорогие мои цыгане. Они унесли с собой крохотный кусочек нашего сельского добра, а оставили в Лашисгельской роще огромный костер надежды, который до сих пор горит в моей груди.
Ушли цыгане... А мы – грустные, но беспредельно довольные и счастливые своим поступком – потянулись домой по нескончаемому зенобанскому подъему...
