Текст книги "Мой Тель-Авив"

Автор книги: Нина Воронель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

ЭФРАИМ ИЛИН

Одним воскресным утром в Нью-Йорке, когда я, лихорадочно опаздывая, собиралась на театральный ланч к театроведке Розетте Ламонт, мой телефон зазвонил. Чертыхаясь при взгляде на уносящие время часы, я сняла трубку с намерением побыстрей отделаться от неурочного абонента. Однако отделаться от него не удалось, и наш разговор продлился более часа.  Когда я появилась на пороге Розеттиной квартиры с опозданием на целый час, ланч был уже съеден и мои извинения отвергнуты. В наказание за столь грубое нарушение правил вся ее веселая сытая компания умчалась куда-то на дневной спектакль без меня – в Америке на ланч не опаздывают и нарушителей не прощают.

Учитывая мое российское происхождение, Розетта сжалилась над моим невежеством – меня не отлучили от дома полностью, а только перевели в другой разряд опекаемых. Эато за этот час я приобрела нового – я бы сказала, друга, но ведь друзей не приобретают за час, да еще по телефону,– и потому я затрудняюсь в определении статуса этого удивительного человека в моей жизни. Лучше я о нем расскажу.

Напоминаю, я сушила волосы, опаздывая на ланч к Розетте, когда зазвонил телефон. Не выпуская из правой руки фэн, я левой рукой схватила трубку и несколько раздраженно выкрикнула «Алло!» – сразу по пересечении границы я выбрала этот телефонный ответ за его интернациональное звучание. Хриплый мужской голос произнес по-русски с неуловимым акцентом: «Я говорю из Лондона. Это Нелли Воронель?»

«Да», – призналась я, отложив на время свое намерение тут же бросить трубку, – все-таки человек звонит из Лондона! «Я прочел о тебе в «Нью-Йорк Таймс, – продолжал голос из Лондона, с легкостью переходя на «ты». – Ты имеешь отношение к Володьке Воронелю? Мы с ним выросли в одном харьковском дворе». Я не сразу сообразила, что речь идет не о моем сыне Володе, а о Сашином отце, носящем в семье прозвище «дед Володя», и тоже выросшем в харьковском дворе на каких-нибудь пятьдесят лет раньше.

Через двадцать минут я уже знала не только имя своего  собеседника – Эфраим Илин (не Ильин, а именно Илин, с ударением на первом слоге), но и разные пикантные подробности из жизни неизвестного мне до тех пор друга дедова детства.  Из  Лондона он звонил, потому что там у него  была картинная галлерея, где каждая картина оценивалась минимум в миллион долларов. Таких галлерей у него было около дюжины – во всех крупных культурных центрах мира. А с нашим дедом Володей Эфраим дружил в детстве, потому что в начале двадцатого века отцы их были совладельцами фирмы «Воронель-Илин», изготовлявшей и продававшей несмыливающееся мыло, изобретенное нашим прадедом Моисеем. Все было, как в романах – Воронель изобретал, Илин торговал, а их дети запускали в общем дворе бумажных змеев, сконструированных изобретательным сыном изобретателя.

Так и по сей день – Воронель, уже не Моисей, а Владимир Моисеевич, изобретал и строил химеры, а Илин торговал и стал миллионером. Однако торгуя и наживая миллионы, Эфраим Илин совершил столько нетривиальных поступков и занял столь особое место в портретной галерее выдающихся личностей Израиля, что я горжусь своим знакомством с ним и нашей долголетней дружбой.

Его увлечение коллекционированием картин началось где-то в двадцатых годах прошлого века, когда он, будучи студентом Льежского Политехникума, купил у молодого голодного художника приглянувшийся ему рисунок. За рисунок он заплатил 50 сантимов, и рисунок этот по сей день висит на стене его гостинной, освещенный так, чтобы издалека видна была подпись художника – Модильяни. Стены его дома в Хайфе украшали не только картины Модильяни, но и картины Брака, Шагала и Сотто, украшали до тех пор, пока он не решил дом снести, а коллекцию пожертвовать городу.

Коллекцию – городу, конечно, красиво, а дом мне жалко. Это был замечательный дом, высоко на склоне горы Кармель, соединенный с домом сына Эфраима, Арнона, полнометражным плавательным бассейном, над которым громоздились поросшие декоративным лесом скалы. Мы с Сашей часто бывали там в гостях – Эфраим любил приглашать нас на свои рауты, пикники и приемы. Он всегда чувствовал себя молодым, даже и сейчас, перевалив за девяносто, он  все еще напивается на своих праздниках и задорно поет скабрезные русские частушкии. Особенно он любит эту:

«Раньше были времена, а теперь моменты,

Даже кошка у кота просит алименты!»

Наверно он выбрал в родственники нас, а не своего друга детства, нашего деда Володю, чтобы отдалить старость. Таким хитрым манером он надеялся сдвинуть даты рождения и смерти.

Дом Эфраима  был обставлен уникальной мебелью, которую он подарил теперь музею Беэр-Шевского Университета. Мы не раз обедали в огромной, увешанной драгоценными картинами гостиной, где за столом, сделанным лично для Эфраима по эскизу Макса Эрнста, свободно помещались тридцать человек. Стол Макса Эрнста заслуживает отдельного описания –  это была овальная плита из прочного, сантиметра в 4 толщиной  прозачного стекла, покоящаяся на трех бронзовых опорах, выполненных в виде крылатых грифонов – если бы не громкое имя автора дизайна, я бы сочла эту комбинацию китчем.

Гости, собиравшиеся за этим столом, отлично вписывались в неповторимую картину, созданную хозяином из различных,  хорошо продуманных элементов – из роскошных полотен кисти лучших мастеров на трех стенах гостиной и открывающимся за четвертой, сплошь стеклянной, стеной захватывающим дух видом на лазурный прямоугольник бассейна в оправе  возносящихся к небу скал. Там я встречала знаменитых художников, пианистов и промышленников, а также нашего покойного ныне премьера, а тогда просто прославленного генерала, Ариэля Шарона, создателя израильского флота Володю Маринова и первого начальника израильской разведки Биньямина Джибли.

Все эти люди собирались в доме Эфраима не случайно – он был знаменит в израильском обществе не своим богатством, а неожиданными поступками, судьбоносными для истории страны. Когда во время Войны за Независимость 1948 года Англия и Франция, желая удружить арабам,  ввели эмбарго на ввоз в Израиль оружия, Эфраим подсчитал свои миллионы – их оказалось тогда не так уж много, меньше полутора. Но в те времена это были неплохие деньги, и Эфраим спросил свою жену Цфиру, можно ли пожертвовать их на спасение Родины. Цфира ответила словами Эсфири: «Мы же не хотим остаться одни, когда все погибнут».

Услыхав эти слова, хитрый еврей Эфраим отправился в Чехословакию, где у него были деловые связи. Там он закупил огромную партию оружия, которую перевез в Италию, где у него тоже были связи. В Италии он договорился с контрабандистами, с которыми у него тоже были связи, и они тайно доставили оружие в Израиль, обеспечив таким образом нашу победу в этой первой войне.

Созданное после победы правительство Бен Гуриона, было так благодарно Эфраиму, что открыло зеленую улицу его деловым начинаниям, а идей у Эфраима было хоть отбавляй!

Во-первых он строил во всех городах жилые кварталы, во-вторых, возвел и содержал колоссальные дома-холодильники для хранения аргентинского мяса, в-третьих, создал израильскую автомобильную промышленность, производившую военные джипы. Было еще в-четвертых, в-пятых, в-шестых и далее, но для всех начинаний Эфраима не хватит места в моих воспоминаниях, так что я вернусь к своим проблемам и к новому вмешательству доброй феи в мою судьбу.

На этот раз она приняла облик невестки Эфраима, Нои, привлекательной  молодой женщины, терзаемой каким-то внутренним несовершенством. Мы познакомились во время пикника на траве, устроенного Эфраимом для своих высокопоставленных друзей. Дамы и господа прибывали прямо в купальных костюмах и сходу ныряли в бассейн, после чего с удовольствием вгрызались в ароматные стейки и шашлыки, в большом количестве испекаемые у всех на глазах на древесном угле. Мы с Сашей, чуждые, как марсиане, с отстраненным любопытством озирали веселую толпу гостей, знакомых друг с другом с детства, когда один еще не был хозяином банка Дисконт, другой – председателем Кнессета,  а третий не владел еще половиной бензоколонок страны.

Их элегантные  жены в умопомрачительных пляжных костюмах от Готтекса кружили вокруг празднично накрытых столов, уставленных разноцветными салатами и блюдами с паштетом из гусиной печенки, собственноручно изготовленным хозяином дома по собственному секретному рецепту. Эфраим, человек словоохотливый и открытый, щедро рассказывал  многое из встреченного им и пережитого, но никогда ни с кем не поделился он секретным рецептом своего знаменитого паштета.

Именно там, неприкаянно слоняясь среди многоголосого ивритского говора, пересыпанного космическими именами из другого мира, вроде «Гуччи, Реканатти, Ив Сен-Лоран», мы набрели на Ною, которая смотрела на окружающее великолепие так же отчужденно, как и мы, хотя  формально она, в отличие от нас, была там своя.

Своя, да не совсем. Похоже, привычное комфортабельное существование уже не наполняло ее жизни, ей хотелось чего-то большего, не столь материального. Она металась, маялась, пыталась писать прозу, но не очень успешно, и сразу потянулась к нам. Услышав о моих американских достижениях, она попросила привезти ей мои пьесы.

Пьесы ей понравились, и она взялась показать их своей подруге, которая была подружкой известного режиссера Одеда Котлера, хоть и молодого, но перспективного,  уже намеченного на должность руководителя отдела драмы израильского телевидения, которое было еще моложе, и оказалось еще перспективней.

Поверьте, к сердцу израильского режиссера нет пути вернее, чем этот, случайно предложенный мне Ноей, – через дружка или подружку этого режиссера, готовых подсунуть ему твои пьесы в интимный момент. Пьесы могут ему, конечно, не понравиться, но он наверняка их прочтет. Я восприняла это как чудо, ведь к тому времени я уже постигла главную проблему драматурга – заставить режиссера прочесть твои опусы.

Котлер мои пьесы не только прочел, но оценил и отверг, предложивши взамен найти тему, подходящую для израильской теледрамы. Я поняла, что это мой звездный час, и мысль моя заметалась в мучительных поисках – где и как следовало эту тему искать? В здешней жизни я не понимала ничего, писать об унылых бедствиях вновь прибывших жертв сионистского энтузиазма не хотелось, и я решила обратиться к своему уникальному опыту борьбы с КГБ. Я знала эту борьбу в деталях, и нужно было только выбрать оригинальную форму, отличающую мою пьесу от десятков других

Похоже, я в этом деле преуспела, и новую пьесу, написанную мною рассудочно, почти без любви, а может, именно поэтому, экранизовали дважды – первый раз на израильском, второй – на лондонском «Тэмз» – телевидении. Экранизовали на соответствующих языках – увы, ни один из них не был русским!

Осуществить русскую пьесу в виде израильской теледрамы  – задача не из простых. Передо мной высились два непреодолимых камня преткновения: перевод на иврит, и режиссер, способный понять и передать зрителю мой замысел.

Единым ловким маневром я ухитрилась перескочить через оба камня одним прыжком – я вовлекла в этот проект своего старого московского друга, Славу Чаплина, который к тому времени прибыл в наши палестины, и на безрыбьи взялся руководить русским студенческим театром Иерусалимского университета. Должность эту он получил почти чудом, когда  прежний руководитель театра Зиновий Зиник закапризничал и пустился куда-то за моря в поисках счастья.

Слава оглядел свою малочисленную труппу, – тогда русскоязычных студентов было вообще немного, а жаждущих играть в театре и того меньше, – грустно вздохнул и принялся искать решение неразрешимой задачи: как поставить профессиональный спектакль с такой разношерстной любительской труппой.

И как ни удивительно, ему это удалось – тем более, что в его труппе оказались и настоящие таланты – Фира Кантор стала профессиональной характерной актрисой, она и по сей день с успехом играет в кино, а покойный Мирон Гордон проявил себя как блистательный переводчик на иврит.

Он-то и перевел мою пьесу «Последние минуты», переименованную при экранизации в «Час из жизни профессора  Крейна», причем на нашей первой встрече с Одедом Котлером он бегло декламировал ее на иврите просто глядя на страницу русского текста. И несмотря на это, а может, благодаря этому, пьеса Котлеру понравилась.

«Но кто же сможет ее здесь поставить?» – спросил он. И тогда я выпустила на сцену Славу, который был способен сказать на иврите только «спасибо» и «пожалуйста».

К счастью, Котлер оказался человеком истинно театральным – посмотрев спектакль студенческого театра Славы, в котором он даже «спасибо» и «пожалуйста» не мог вычленить из общего потока чужой речи, он оценил мастерство режиссера и заключил с ним контракт. А заодно и со мной. Подписывая договор с израильским телевидением, я наивно спросила: «Почему нет пункта о том, что я получу, если фильм будет продан за границу?»

      Ответом мне был гомерический хохот всех присутствующих. «К чему такой пункт? Ведь ни одна  наша теледрама еще не была продана за границу», – ответил администратор, утирая слезы счастливого смеха.

 «Но все же включите его в мой контракт», – настаивала я.

«А зачем? Наши драмы никто не покупает».

«А вдруг мою купят?».

«Много о себе воображаешь! Если купят – придешь, поговорим! – отрезал администратор. –  Так будешь подписывать или нет?»

И с намеком на угрозу одной рукой потянул лист к себе, пока другой уже приоткрывал ящик стола, будто намеревался небрежно смахнуть туда контракт.

«Буду, буду», – заторопилась я, пугаясь, что он передумает и мой сценарий сыграет в ящик.

      Я подписала контракт, отмахнувшись от пункта, защищающего мои права в случае продажи  фильма за границу, – и напрасно. Нас потом спрашивали: «А о чем вы думали, когда подписывали контракт?».

А о чем мы тогда думали? Да только о том, чтобы этот проект не рухнул в небытие, а осуществился на экране. Ведь когда мы со Славой с разгону выскочили из грязи в князи, вокруг нашего маленького успеха поднялась такая волна зависти, что под ее напором мы вполне могли бы погибнуть в автомобильной катастрофе.

ЙОРАМ КАНЮК

         Это случилось несколько лет назад. Нам позвонил профессор физики Тель-Авивского Университета Виктор Флеров и предложил прочесть его перевод статьи известного израильского писателя Йорама Канюка, «Музы и пушки», напечатанной в немецком журнале «Штерн».  Мы знали Канюка как автора впечатляющего романа «Адам бен Келев», посвященного трагедии Катастрофы и инсценированного театром «Гешер». Хоть Канюк и сабра, он в отличие от многих других сабр признается, что «чувствует Катастрофу как свою судьбу».

    Однако статья в немецком журнале никакого отношения к Катастрофе европейского еврейства не имела, а вся наполнена была горьким раздраем по поводу мертвого арабо-израильского узла, который ни развязать, ни разрубить. Тем более удивительным показалось нам, что ни в одном периодическом издании на иврите она не появилась и о ней не было сказано ни слова. Можно было подумать, что автор хотел скрыть от своих соотечественников эту статью, скорей напоминающую  плач брошенной девушки о неразделенной любви, чем разумный политический анализ выдающегося писателя. Особенно поражало, что Канюк обратился со своей жалобой к общественности именно той страны, которая была повинна в, так потрясшей его, Катастрофе.

    Канюк решил поведать читателям журнала «Штерн» печальную историю отношений израильских интеллектуалов с интеллектуалами арабскими. Сбивчиво и подчас невразумительно он рассказал, как все это началось и чем кончилось. Начиналось все хорошо:

  «Много лет назад, в начале 60-х, казалось, проклюнулось в Израиле взаимопонимание между израильскими и палестинскими писателями. Это был революционный прорыв. Евреи и арабы вместе боролись за мир».

  И дальше продолжалось вовсе не плохо:

«Именно мы, писатели, были первыми, кто, несмотря на правительственный запрет, установили контакты с ООП. Не отчаивались мы и тогда, когда наши товарищи по борьбе – арабские поэты и писатели – отказывались подписать хоть какой-нибудь текст с сожалением по поводу убийства детей в Маалот».

Нашел, чем похваляться! Мне даже неловко думать, что израильские писатели всей душой стремились установить контакты с ООП, виновной в убийстве детей в Маалот. Но тут вспоминается душераздирающая драма, происшедшая после изгнания Арафата из Бейрута – он объявил, что погрузит на пароход тысячу палестинских бойцов и отправится с ними в Хайфу. Что же тогда сделали израильские интеллектуалы? Они построились в длинную очередь, чтобы заполнить другой пароход, готовый выйти из Хайфского порта для радостной встречи с толпой  убийц. К счастью, вмешались какие-то высшие силы, пароход Арафта так и не вышел в море и радостная встреча любящих сердец сорвалась.

А может, не все сердца были такими любящими? Жизнь показала свои клыки, когда общая мечта о мире, наконец, осуществилась:

«После войны 1967 эта борьба не прекращалась, пока не было достигнуто, наконец, соглашение в Осло. Сегодня арабские интеллектуалы в Израиле, на Западном берегу, в Египте, в Ливане, в Иордании, да и по всех остальных странах, отвергают почти единогласно любое соглашение, которое де факто не ведет к ликвидации Израиля, как еврейского государства, даже если оно будет существовать в самых скромных границах бок о бок с палестинским.».

Когда, наконец, как говорит Канюк «было достигнуто соглашение в Осло», произошло «самое ужасное, – арабские поэты бойкотируют теперь даже и тот диалог, в котором они уже участвовали...В общеарабском и палестинском мире, в котором средние и деловые круги принимают соглашение с Израилем как неизбежное, интеллектуалы составляют самую агрессивную оппозиционную группу, противящуюся мирному процессу. Они отрицают право Израиля на существование даже при условии предоставления такого же права и палестинцам».

Поневоле начинаешь жалеть бедного Канюка – он  предлагает арабским интеллектуалам дружбу, искренне, от всего сердца, а они в гробу его видали, в белых тапочках. Он вдруг осознал, что сила их ненависти к нему и ему подобным даже превосходит силу его любви к ним. Но его это не испугало:

  «Мы не дали себя запугать словами палестинского поэта в эмиграции Махмуда Дервиша о том, что нас – израильских левых – нужно оттеснить насколько можно, а затем сбросить в море. В конце концов, нам нечего было бояться. Мы ведь были признанным государством. Махмуду Дервишу не так легко было бы сбросить нас в море. Тем, кто выжил после Освенцима, пожалуй, что и море по колено».

Этакий храбрый бобик – одной лапкой борется со своим правительством за права палестинцев, а другой держится за это правительство в надежде, что оно не даст осчастливленным им палестинцам сбросить его в море. Но этот храбрый бобик оказался не столь уж наивным, – он сделал довольно трезвые выводы из описанной им ситуации:

  «Сегодня в Германии нет больше еврейской проблемы... Однако Ближний Восток, куда мы бежали от еврейско-европейского конфликта, грозит нам новой Катастрофой. В Израиле несколько миллионов евреев среди миллиарда мусульман вокруг создали новую действительность... Конец нашего времени приближается, если уже пушки не хотят стрелять, зато музы воспевают грядущую войну».

Неужто автор статьи понял, куда нас ведет его стремление к «Миру сейчас»? Что-то тут не складывалось: все предприятие с утаенной от израильского читателя статьей в  немецком журнале показалось нам настолько странным, что мы решили взять у Канюка интервью на эту тему. Мы не очень боялись напороться на отказ – длительный журналистский опыт научил нас, что редкий писатель или общественный деяталь готов отказаться дать интервью даже заклятому врагу. И оказались правы: как только главный редактор журнала «22» А.Воронель позвонил Канюку с предложением напечатать интервью у нас в журнале, тот немедленно назначил нам встречу в своем любимом кафе на улице «Арбаа» напротив Синематеки.

Когда мы вошли в кафе, он уже сидел за столиком, на котором стояло несколько пустых кофейных чашек. Канюк оказался настоящим кофеманом – не могу сосчитать, сколько еще чашек эспрессо он выпил за время интервью. За кофе платили мы, но результат нашей двухчасовой беседы стоил затраченных средств. Я приведу здесь некоторые отрывки из этой беседы в надежде, что кто-нибудь из читателей, сложивши два и два Канюка, получит четыре. У меня этот фокус не получился.

Й.К. ... хоть у них остались проблемы, вроде убийств в семье, но в принципе – израильские арабы опередили всех в арабском мире.

Н.В. Что же происходит с интеллектуалами в арабских странах? Вы пишете, что большинство молодых арабских интеллектуалов обращаются к мусульманскому фундаментализму.

Й.К. Известно, что семьдесят процентов арабских студентов, закончивших такие элитарные университеты, как Оксфорд, Гарвард, Гайдельберг или Иейл, по возвращении на родину становятся фундаменталистами. Обидно думать, что лучшие становятся худшими. Представители арабской интеллектуальной элиты выбирают фундаментализм, потому что они не в силах соответствовать требованиям сегодняшнего технологического общества».

     Подумать только, какими гнусными именами обозвали бы меня, если бы я сделала такое заявление! Но левый борец за права палестинцев может себе такое позволить – ведь он назвал арабских интеллигентов людьми второго сорта:

    «Во всех областях сегодняшней жизни они оказываются людьми второго сорта, неспособными выдержать конкуренцию. Им обидно, что Израиль занимает 3-е место среди стран, развивающих высокую технологию. И, чтобы вернуть себе потерянное в Европе и в Америке самоуважение, они возвращаются к своей древней культуре и к своей древней религии, которой они могут гордиться. Этой культурой они защищаются от притязаний современного конкурентного общества, в котором они потерпели полное поражение. То, что евреи опередили их настолько, просто сводит их с ума. И они напоминают себе, что у них когда-то, давным-давно, тоже были достижения – в философии, в поэзии и даже в математике.

Н.В. Но если причина ухода арабских интеллектуалов в религиозный исламский фундаментализм в пан-арабском комплексе неполноценности, то положение безнадежно. Какое утешение вы можете предложить этим людям, чтобы скомпенсировать эту ужасную обиду?».

    Действительно, что может утешить бедняг, осознавших свою второсортность? Только создание «Союза троечников», как остроумно советует российский журналист Леонид Радзиховский. Но такой сам собой напрашивающийся вывод не устраивает Канюка – он пытается увильнуть от прямого ответа:

    «Й.К. Я не занимаюсь комментариями, я говорю о фактах. А факты состоят в том, что с каждым годом ситуация усугубляется и разрыв между арабским миром и миром высокотехнологической цивилизации все ширится. Это проблема не отдельных личностей, а суверенных государств, Ливана, Сирии, Египта. Все, кто возвращаются туда после учебы, – люди второго сорта, мало-мальски стоющие не возвращаются вовсе.

А.В. В чем же проблема израильских арабов, которые добились больших успехов там, где их собратья потерпели поражение?

Й.К. Они не стремились получить эти преимущества из наших рук. Им оскорбительна мысль, что мы – их покровители.

Н.В. Но ведь в арабских странах нет ничего похожего на те преимущества, которые они имеют в Израиле!

Й.К. Конечно нет, но это только усугубляет их обиду. Ведь само наше присутствие в центре арабского мира им невыносимо – мы для них инородное тело».

Кажется, все ясно, не правда ли? Остается только поставить очевидные точки над очевидными И.

«А.В. Зачем же вы, израильские интеллигенты, так для них старались, раз вы все это понимаете?

Й.К. Было время, когда положение израильских арабов было невыносимо...

Н.В. Для кого?

Й.К. Для нас. И мы вступили в борьбу... Вы должны понять, это был процесс.

        А.В. И чего вы добились? Из вашей статьи можно понять, что отношения между арабской и еврейской интеллигенцией Израиля со временем не улучшаются, а только ухудшаются. Как это можно объяснить?».

   Почувствовав под ногами зыбкую почву, Канюк снова отказывается от прямого ответа:

   «Й.К. Я не пытаюсь ничего объяснить, я только утверждаю, что достижение того, о чем мы вместе мечтали, за что мы вместе боролись все эти годы, не только не укрепило нашу дружбу, но полностью ее разрушило.

   А.В. А за что вы вместе боролись?

    Й.К. За то, что израильское правительство признает Ясера Арафата представителем палестинского народа и вступит с ним в переговоры о создании палестинского государства.».

    Господи, почему именно Арафата, преступника, убийцу, создателя террористической организации? Почему именно его? Ответа на это нет. Страстно и нелогично Канюк продолжает свой плач о потерянной любви:

 «Й.К. И именно в тот миг, когда мы добились осуществления этой мечты, арабская интеллигенция прервала с нами все отношения. За последние годы в наших отношениях с арабской интеллигенцией произошли разительные перемены – они просто от нас отвернулись.

Н.В. А может быть, вы ошибались и обманывали себя, когда думали, что вы боретесь вместе за что-то?

Й.К. Я и пишу о том, что это был обман.

«Они обманывали вас?» – пытаясь вернуться на дорогу логики, спрашивает Воронель.

«Й.К. Нет, нет, мы сами обманывали себя. А они просто использовали нас, вот и все. Когда Арафат в первую неделю по приезде в Газу устроил прием для всех членов нашего комитета, приехали только израильские писатели, ни один палестинский писатель не явился.

Н.В. Может, они просто боятся?

Й.К. Это правда, у них есть причины бояться. На жизнь тех, кто пытался с нами иметь дело, иногда покушались. Но все же дело не в страхе. Именно арабские интеллектуалы не хотят нас здесь, хоть их политики готовы примириться с нашим существованием. А.В. Почему?

Й.К. Арабские политики, генералы и бизнесмены понимают, что пришло время заключить с нами мир, и только интеллектуалы против. А интеллектуалы в отличие от политиков обычно выражают истинные чувства своего народа.

Н.В. Но, может быть, народ не так уж важен, там ведь отнюдь не демократия?

Й.К. Пусть там не демократия, но ситуация трагическая: арабские интеллектуалы не хотят мира с нами. И выражают истинное желание арабского народа уничтожить Израиль.

А.В. Но, если это правда, то не логично ли предположить, что весь этот, так называемый, мирный процесс – ошибка?».

   Услышав этот вопрос, Канюк пугается – ведь такое утверждение разрушает весь смысл его многолетней героической деятельности.

«Й.К. Может быть, но это слишком сложная тема, я не хотел бы ее касаться. Она заведет нашу беседу в тупик.»

    Он пятится, а я начинаю наступать – уж очень хочется припереть его к стенке:

    «Н.В. Но, если вы уже один раз ошиблись и подозреваете, что можете ошибиться снова, почему вы так отчаянно боретесь?».

    Ответ очевиден и потому приводит нашего писателя в паническое состояние. Голос его повышается почти до визга:

    «Й.К. Потому что я чувствую, что должен сделать все, чтобы у арабов было свое государство!

    А.В. Почему вы? Кто вы такой?

    Й.К. Это государство нужно мне, чтобы я мог чувствовать себя человеком!».

  Стоит ли рисковать жизнью всего нашего народа только ради того, чтобы Йорам Канюк чувствовали себя человеком?

    Канюк словно не слышит моих слов, он вопит:

Й.К. Мы просто обязаны предоставить им государство, им полагается. Мы перед ними в долгу, а главное – этого требует историческая справедливость.

А.В. Что такое историческая справедливость? Может быть, вся ваша концепция справедливости порочна?

Й.К. Очень может быть, но я хочу быть прав внутри себя.

Н.В. Но, если арабский народ хочет нашего уничтожения, зачем облегчать ему эту задачу, создавая у себя под боком враждебное государство?».

    Тут Канюк внезапно сворачивает с широкой дороги справедливости на извилистую тропку прагматизма:

Й.К. Арабов – сто миллионов, мы не можем все время воевать с ними, мы должны найти какой-то путь прекратить эту войну. Все эти замыслы, все мечты о мире родились в умах израильских интеллектуалов, писателей, поэтов, людей искусства. И мы призвали арабских интеллектуалов, чтобы они вместе с нами боролись за эти идеи.

А.В. Но они, возможно, с самого начала вовсе не боролись вместе с вами и никогда не разделяли ваших идей.

Й.К. Я не хочу быть их психологом. В этой статье я не пытался подвести все итоги, я только описал поведение арабских интеллектуалов после начала мирного процесса. Очень важно, что арабы не имеют представления о нашей истории и ничего не хотят знать о Катастрофе. Они претендуют на роль главных страдальцев и хотят лишить нас права на страдание».

  Оказывается, все дело в том, что нас хотят лишить не жизни, а всего лишь права на страдание! С каким удовольствием я отдала бы это право кому угодно!

Я опять пробую его вразумить:

«Н.В. Почему же вы склонны поддержать тех, кто хочет сбросить Израиль в море?»

    Канюк раздражается, он уже не говорит голосом разумного человека, а кричит, как обиженный ребенок:

«Й.К. Послушайте, надо предоставить им государство, и мы будем знать, что поступили правильно!»

   Оказывается, главное – знать, что мы поступили правильно, а там хоть трава не расти. Воронель тоже пытается  вразумить Канюка простым вопросом:

«А.В. А если они начнут обстреливать нас из „Катюш", – на этот раз уже не только Кирьят-Шмона, но Тель-Авив и Кфар-Сабу?»

    С тех пор прошло двенадцать лет, и мы уже хорошо знаем, что бывает в этом случае: долгое терпение, короткая война и международное обвинение в военных преступлениях. Но тогда Канюк этого не знал. В ответ он заходится в истерике:

    «Нам будет легче войти танками в палестинское государство, если они обстреляют Кфар-Сабу, чем, как сейчас, врываться в дома палестинцев с полицией!».

    После этих слов его начинает трясти так, что у него зуб на зуб не попадает, а костяшки его пальцев стучат по столу как пулеметная очередь. Он почти сползает со стула и еле слышно умоляет:

    «Отвезите меня домой, мне что-то нехорошо». Мы с трудом выволакиваем его из кафе и погружаем на заднее сиденье машины.

    Я так и не узнаю, это случилось с ним оттого, что ему приоткрылась истина, или он просто перебрал кофеина.