Текст книги "Красная горка"

Автор книги: Нина Корякина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Лёжа за горушкой, Нина слышала, о чём шепчутся синие головки льна. Нет, она не подслушивала, просто у льняного поля не было ни души. Птицы попрятались от июльского зноя, даже кузнечики не стрекотали в траве. Только лён шептался:

–Ш-ш-ш! Тише, тише! Придут мыши!

–Где же, где же? Их всё меньше…

Ну и всякое такое, о чём болтают только синеголовые цветы. Девочка вытянулась на пригорке ещё сильнее. Немного побаливал живот: грыжа мучала, сколько себя помнит. Но она к этому была привычна. Закинула исцарапанные травой руки за голову, прикрыла глаза и стала плевать в небо.

Солнце пекло нещадно. Духота. По всему видать, будет гроза. Тьфу! Очередной плевок разлетелся в воздухе на тысячу крошечных капелек и вернулся на лицо слабым дождём. Пусть так. Зато приятная прохлада. Девочка сощурила глаза. Солнечный луч пробился сквозь ресницы, образуя радужные ореолы. Свет был таким ярким, почти белым, как льняное платье невесты на Красную горку.

Нина призадумалась. Лён вон каждый день цветёт: одни цветочки опадают, другие раскрываются. Бутончики синие, как небо, а рубашки получаются из них белые. Вот отчего? Почему не синие? Если бы тату надумал её замуж выдать, пущай бы непременно в синем платье. А ленты, уж так и быть, покупает белые, всё равно их подружкам раздавать.

Уф, как же душно! Нина одной рукой стёрла липкий пот со лба, но уходить с пригорка явно не собиралась. Здесь, в одиночестве, она чувствовала полную свободу от крикливых сестёр и бесконечных домашних хлопот. В хате так тесно, как мыслям в голове, не пошевелиться. За Нинины ноги вечно что-то цеплялось – то ухват, то кочерга, то острый угол скамьи, оставляя бесконечные синяки и ссадины.

Девочка вздохнула. Нет, если и взаправду тату надумает её замуж выдать допреж старшух, то только не за Альку Мягкова. От него всегда луком воняет. А вот за Петьку Белова она бы пошла. Петька на целых два года старше и очень умный. Он уже второй год в первом классе, всю грамоту знает и даже считать умеет, так что с ним не пропадёшь. Причитать в невестином углу она, конечно, не станет:

Подойду к столу близёхонько,

Поклонюсь ему низёхонько:

«Ты удалый добрый молодец,

Прими мои подарочки».

Кому? Петьке кланяться? Ни в жизнь! А вот платье синее она бы одела… Эх! И почему лён белый?

Сквозь думки Нина услышала смех. Сначала ей показалось, будто это синие цветочки над ней насмехаются. Но нет. Тихонько смеялись девка с парнем. И, кажется, совсем рядом. Кто бы это мог быть? Кого нелегкая занесла в Нинину вотчину? Девочка поползла сквозь колючую траву.

Под пригорком сидели двое. И они явно целовались. Нина даже дышать перестала, когда в рыжих волосах промелькнул знакомый гребень. Такие огненные кудри во всей деревне были только у Марейки, старшухи. Во рту у девочки пересохло. А ну, как тату увидит! Обеим тогда не сдобровать.

Марее недавно четырнадцать стукнуло. Тату и мама её на вечерки одну не пускали, только со средней их сестрой, Валькой. А тут – такое. Стыд какой, батюшки! Крикнуть, что ль, им? Парня Нина толком не разглядела, но угадала по фуражке. Иван, молоденький милиционер. Объявился в деревне недавно, а на Фомино воскресенье они с Марейкой с этой горушки уже и крашенки катали. Старшуха сказывала, если ровненько яйцо скатится, к счастью! После тех гуляний Марею за порог хаты неделю не пускали, а свою любимку Нину тату крапивой отстегал. Видела ведь, да промолчала. Вот, значит, к какому счастью всё идёт. Нине разом стало обидно. Нет, точно не видать ей на Красную горку синего платья – прознает тату про Марейкин срам и не выдаст Нину замуж допреж старшухи.

Девочка замерла. Кровь стучала в висках. Что делать, если тату спросит, где Марея шлындает? Что тогда, а? Попятилась на четвереньках по кусачей траве и, только голова сестры скрылась из виду, вскочила и ринулась в хату. Не углядела, как Марейка бросила ей в спину полный горячих угольев взгляд.

Духота к ночи поутихла. Улеглись спать – кто на полу, кто на полатях. Нина ворочалась. Мысли, как надоедливый комар, мешали заснуть. А тут ещё керосинка на столе мерцала, неровным светом лезла в глаза. Тату подшивал прохудившиеся обутки.

Нина потянула носом. Первая волна свежего воздуха ворвалась в ликующие от его вкуса лёгкие. Девочка было сладко зевнула, но тут над головой страшно громыхнуло. Это был первый, по обыкновению, всегда нежданный, удар июльского грома. На мгновение все стихло. Даже новый поток вкусного воздуха из открытого окошка, и тот, завис на полпути. В эту самую минуту девочка услышала далёкие, пока ещё слабые громовые раскаты. И, не дожидаясь второго удара, кошкой спрыгнула с полатей.

«Чё не спишь, пичуга неугомонная?» – зашептал тату. Тонконогая, босая, в рубашке с чужого плеча, Нина и впрямь была похожа на пичугу. Она потянула отца за рукав.

–Тату, посижу с тобой? Грозы испужалась.

–Сиди, коли охота, а утром носом клевать станешь, – ответил отец, ловко орудуя двумя иголками.

Нине нравится смотреть, как тату что-то мастерит или портняжит. Сядет он, бывало, на широкую лавку, рядом со столом. На столе – куча добра. Отец любит, чтобы много всего было: шило, большие цыганские иглы-шершатки, сено – постелить в обутки, щипцы. Станешь туда-сюда ходить, так и ночь пройдёт, а ведь надо и обутки подшить, и вздремнуть малость перед тяжёлой колхозной работой. Тату всегда подшивал обутки сразу двумя иглами. В обе была вдета крепкая дратва – черные, просмолённые нитки. Иголки ходили в ловких руках отца быстро, словно спицы. Сначала тату дырку шилом проколет, потом в неё с одной стороны иголку вденет, протянет нитку, и сунет иглу в заготовленную дырку с другой стороны. А второй иголкой – также. Так и штопает. Крепко получается, не вдруг разом порвёшь.

– Тату, – зашептала Нина, ложась животом на стол, – а расскажи про страхолюдину.

– Дык как тебе рассказать, пичуга, коли ты вон даже грозы боисся?

– С тобой стерплю. Шибко люблю бояться.

– Вот побудим матку и сестёр, отстегаю тя крапивой-то. Слухай. На Красную горку затеяли в одной деревне свадьбу играть. Сосватали девку. Как водится, опосля просватанья приехал жених на орешник. Женихова сестра да тётка стали, по обычаю, скатерти на свои на столах менять. На ентом поменяют на две, на другом – на три. Стали подавать на стол. Жених-то богатый, шибко много привёз: конфекты мапасье, пряники, орехи. Давно было, ещё моя бабка в девках ходила, на том орешнике плясала. Ну вот. Наелись сластей, зачли хороводы водить. Засмеркалось. Одна девка возьми, да и скажи, кто, мол, не боится, пущай в баню сходит, да без огня, а из бани ушат принесёт. Навроде, как подшутить хотела. Невеста – девка бедовая, вызвалась. Не провожайте, гырт, меня. Побёгла, да только огонь всё ж с собой прихватила. Приходит в баню, зажгла огонь, не впотьмах же ушат искать. Смотрит, а на полке сидит старая старуха, седая, как лунь, космы по плечам раскидала и глаза, того и гляди, наружу вылезут, – круглые, страшные. Улыбнулась невесте старуха, а у самой зубы черны, как ночь. Руки к девке потянула, да…

Спит Нина. Прямо на столе заснула, слушая тату. И снится Нине сон, будто это она – невеста, идёт вся в синем: платье синее, до полу, из самого тонкого льна пошито, в волосах – ленты синие-синие. Идёт, а навстречу ей – деревенские. Спрашивают, мол, откель такая девка красная и как звать-то. А Нина им: невеста я нонче, а звать меня Имперьяною. И вдруг из толпы зевак выскочила грязная старуха, схватила Нину своими когтями, да больно так. Нина закричала и…проснулась. Во сне, пока тату обутки подшивал, она ёрзала на твёрдом столе и наткнулась на острое шило.

–Не девка ты – беда, – сказал отец, вытирая дочери слёзы. – Щас, горе моё, подсластю те маленько.

Отец усадил Нину на своё место и полез в шкаф. По особым случаям тату доставал с верхней полки маленький деревянный сундучок. В этом сундучке под замком он хранил головку сахара, самого сладкого, что ни на есть. А маленький ключик всегда носил с собой. Крохотными щипчиками откалывал тату кусочек и угощал дочерей. Тех, кого приголубить хотел. Больше других доставалось его любимке, пичуге. Вот и сейчас Нина, сидя на коленях у отца, посасывала кусочек сахара и уже позабыла и страх перед грозой, и уколовшее в грудь шило.

Неподалёку ударила молния. Марея пробудилась. Открыла глаза и увидела, как тату угощает Нину сахаром. Девица вздохнула, сглотнула слюну и отвернулась к стене.

Наутро не осталось и следа от вчерашней грозы. Только мокрая трава блестела, как сотни тысяч осколков, напоминая о вчерашнем ливне. Нина проснулась последней. Почесала живот. Поплевав на ладонь, пригладила непослушные волосёнки. Мамы с отцом в хате давно не было. До свету ушли на поля. Колхозника летний день весь год кормит. Сёстры сгрудились у шкафа. Стояли с кружками, ждали, пока старшая Марея нальёт всем поровну жиденького молока, обрата.

Нина прошлёпала босиком по полу, спросонок задела скамью и, падая, вцепилась в Танькины косы. Танька попятилась и заорала от боли. Двинула кружкой Нину по руке, да так сильно, что девочка тоже завопила в ответ. Валька кинулась было сестёр разнимать, но слишком поздно. Девчонки яростно пихались и щипались, завывая, как мартовские кошки. Вальке и самой досталось по первое число. В кучу малу, наконец, бросилась и Марея.

–Цыть, шаболды, а ну перестань, тату все скажу! – Марея расталкивала задир кулаками, пытаясь пролезть в самую середину битвы. Одной рукой схватила Нину за плечи, а второй – потянулась к шкафу, ухватилась за первое, что было под пальцами. Крынка с молоком, стоявшая на самом краю, вмиг полетела на пол вместе с глиняными тарелками и чашками. И только тогда Танька и Нина остановились.

–Нинка, злыда, глянь, что ты наделала!

Нина, тяжело дыша, смотрела на растекающееся по тёмным половицам белое молоко и мотала головой из стороны в сторону:

–Это не я! Это не я!

–Вытирай щас же, – старшуха цепко держала пылающее Нинино ухо, тянула его вверх. – Вертатца тату, отходит тя крапивой, иудушка!

Целый день Нина ходила тихая, сама не своя. Ну, как тату и впрямь крапивой отстегает. И как же это у неё получилось посуду побить? Нина, вроде, и у шкапа-то не была.

За целый день девочка не съела ни крошки. Кусок в горло не лез. А вечером не выдержала – перед тем, как тату с мамой с поля вернуться, выскочила и, огородами, убежала на горушку. Там, глядя на перешёптывающийся синий лён, и просидела до сумерек, выплакала свою горечь, так некстати свалившуюся на голову. Да ещё этот Марейкин поцелуй с Иваном никак не могла позабыть. Хоть бы тату не прознал.

Пока Нина плакалась перед льняными головками, Марея всё рассказала вернувшимся тату и маме. Тату сильно устал и на все Марееины жалобы только рукой махал. Никто и не заметил, как Нина вошла и тихонько улеглась на полатях.

Детские слёзы – что летний дождь. Пройдет, и снова сухо. Вот и опять стала земля воды просить, пришла пора лён поливать. Нина с Танькой всегда первыми из сестёр вызывались. За полем с голубыми цветочками, чуть пониже, протекал быстрый ручей. Хоть и был он ветвистый и неглубокий, но бежал через всю деревню и давал путнику в летний зной настоящую прохладу.

Вот и Нинка с Танькой, весело смеясь, бегут к нему с пустыми вёдрами, а уж оттуда, набрав каждая по половинке, степенно и важно, вышагивают на льняное поле. После к ним и Валька прибилась. Втроём дело заспорилось веселее. Идут к ручью, довольные, машут пустыми вёдрами, и Валька просит: «Нинка, а Нинка! Сбреши чёнить, а… Ну соври, Нин!»

–Сама ты, Валька, брешешь. Я токма правду сказывать могу.

А с Валькой и Танька затянула: «Нин, а Нин! Ну правду, дык правду! Сбреши, а…»

Нина, не выдержав натиска, с размаху бросает ведро подальше, подбоченясь, выступает, будто кадриль танцует. Надувает щёки и скрипучим голосом запевает:

Жил я у пана первое лето

Зажил я у пана курочку за это

Моя ку-роч-ка, лескатурочка,

По двору ходит, цыплят своих водит

Хохлы раздувает, пана спотешает,

Орёт,

Кричит:

Куда-куда-куда!

При этом Нина машет руками, как курица по двору, бегает по кругу, а потом со смехом бросается на сестёр и начинает их щекотать. Валька с Танькой визжат и норовят ускользнуть.

Ещё пару раз сёстры ходят к ручью и обратно на поле, и Валька за надобностью убегает в хату. Снова Нина с Танькой остаются одни. Лежат на горушке, на пушистой траве, отдыхают. Тихо-тихо ветерок, чтобы не беспокоить минутный сон девочек, бабочкой проносится по лицам. Где-то в глубине леса осторожно кукует кукушка. А сверху, на всю эту летнюю благость, молча смотрит ватное облако. И только синий лён по-прежнему неспокоен, всё спрашивает:

Тут ли мыши, тут ли мыши?

Раскрасневшаяся Валька забежала в хату:

–Марейка, милуша, айда с нами лён поливать. Нинка театру показыват. Умора! – и заулыбалась, припоминая Нину.

Марея подняла голову. Отложила вязание в сторону:

–Валька, ты, видать, всё позабыла про иудушку!

–Дык мама ж одна!

–Мама – одна. А тату – вотчим нам. Чужак. То меркуешь? И она, стало быть, – чужачка.

Сказала, как отрезала. Встала, повернулась к Вальке спиной и пошла к печи. Добрая душа Вали разрывалась. Ей и с Марейкой хотелось остаться, и была забота лён поливать. Постояла-постояла, махнула рукавом и выбежала из хаты.

Прошёл июль, а за ним и быстротечный август был на исходе. Берёзки понемногу меняли зелёные наряды простака на золотые, царские. В огороде высокая, до неба, рябина приоделась во всё красное. Шаловливый ветер гонял злых по осени паутов и мух, давая покой домашнему скоту, играл с первыми осенними листочками, подбрасывая их на соломенных крышах. На другом краю деревни стояла на отшибе ветхая хата. Жила в ней портниха Макевна. Целыми днями она возилась на ферме с коровами, а вечерами – шила. Да так уж ладно у Макевны выходило, что девки, кто побогаче, просили её рубахи к свадьбе пошить, а на вечерках потом похвалялись друг перед другом. Хоть и была Макевна бабой небогатой, вдовицей, но ходовой, уж чего-чего, а ткани разной-всякой, лоскута цветастого всегда в избе хватало.

Как-то раз Марея, отложив вязание, задумчиво сказала:

–У Макевны столько в хате лоскута всякого, она и знать сама не знает. Слазить бы к ней, да взять себе чуток. Уж я бы платочков-то понашивала…

–Марейка, возьми меня с собой, – вызвалась Нина, – я подсоблю.

–Ладно, бедовая, завтрева, как солнце над головой встанет, сходим. А и тебе, Нинка, платок на Красную горку сварганю.

Нина едва дотерпела со следующего утра, а потом каждую свободную минутку выбегала во двор смотреть, высоко ли солнце стоит, не пора ли к Макевне. Наконец, вышла Марейка в платке, повязанном по самые глаза.

–Жарко, чяво-то, как бы голову не напекло, – сказала она.

Дальними огородами, минуя деревенскую улочку, пробрались девочки к стоявшей на краю избе. Одним боком хата почти вросла в землю, покосившиеся ставни скребли густую траву. Деревянный кривой затон был таким старым и чёрным, как вороново крыло. Печная труба наполовину развалилась. В огороде ветер гонял труху. И во всём этом благолепии новенькая дубовая дверь смотрелась совершенной чужачкой.

Нина взялась за ручку, толкнула и шагнула во тьму сеней. Запираться в деревне было не принято. Соседи друг у друга не воровали, кругом – голь перекатная, с неё и взять-то нечего. Дверь со скрипом затворилась. Нина руками нащупала стену, ногами – порожек, и, переступив, вошла в горницу. Глаза постепенно привыкали к полумраку.

Все ставни в горнице были прикрыты, лишь одна болталась на ветру, давая волю свету. Через окно заглядывали солнечные лучи с тучами пылинок, бившихся в них, как птицы в силках. Посреди комнаты стоял большой стол, вокруг – некрашеные лавки. На столе – пара глиняных кружек. В одной – недопитый кисель, в другой – вода. На выцветшей от времени скатерти лежали хлебные крошки. Нина подошла к столу, потрогала. Крошки были мягкие, значит, кто-то недавно хлеб ел. Девочка огляделась. Никаких лоскутов или тряпок, обещанных Мареей, она не заметила. Зато её внимание привлекли огромные, выше окна, часы. Они стояли в углу и тихонько бубнили: тик-так, тик-так… Нина подошла поближе. Часы были очень старые, в деревянном, потрескавшемся от времени шкафчике со стеклянными дверцами. Девочка всмотрелась в тёмное стекло. В это время большая стрелка часов показала цифру двенадцать. Часы зашипели, набирая внутрь механических легких воздух, и громко произнесли: «Бом!» Нина подпрыгнула от неожиданности. Развернулась спиной к часам и тут увидела сидящую на полатях старуху.

На ней была белая домотканная рубаха, седые космы лежали на плечах. Сильно выпученные глаза, не мигая, уставились на Нину. Казалось, ещё миг, и они вывалятся наружу и покатятся по половицам. Обнажая в улыбке беззубые дёсны, старуха протянула к девочке сухие руки. Нина, как полоумная, бросилась вон из хаты, но зацепилась ногой за порожек и растянулась в сенях прямо на больной живот. На голову ей посыпались какие-то пыльные мешки и кули. Девочка завизжала, на четвереньках поползла к двери, кое-как поднялась, нащупала на двери ручку и, наконец, вывалилась из хаты на свет божий.

«Так, шибко ты, Марея, шустра не по годам стала, как погляжу,» – сердился тату, замазывая зелёнкой Нинины ссадины. – «Самовольничашь много. Видать, пора тя замуж выдать. Чтоб из хаты мне – ни ногой. А ты, мать, скажи, пущай кривой Терех сватов засылает. Никакой ей Красной горки!»

Марея, оставшись в хате одна, поплакала-погоревала и решила сбегать на горушку, туда, где Ивана впервые увидала. Ветер поутих, снова стало жарко. Сестёр в ограде не было, их мать с отцом взяли подсобить на ферму. Стало быть, и не прознает тату, что Марейка из хаты отлучалась. Накинула на плечи платок и, как была в лёгком сарафане, выскочила во двор. Огромный бык Дунай, привязанный цепью к столбу, отгонял хвостом облепивших его назойливых паутов и мух. Крутил башкой из стороны в сторону, фыркал, гремел цепью. Его соломенная шерсть блестела и переливалась на солнце. Огромные рога доставали до небес. Бык повернул голову, посмотрел без интереса на Марею и тут же отвернулся. Пауты его занимали гораздо больше.

И только Марея взялась рукой за ворота, быка укусил в нос паут. Дунай заревел и со всей силы дёрнулся. Цепь порвалась, и разъяренный бык, мотая башкой, пронёсся по двору. Марейка не успела отскочить в сторону, как бык сбил её с ног и наступил, в горячке, ногой. Марея упала, но не закрыла глаз от боли, не закричала, больше боясь наказания тату, за то, что ослушалась, чем того, что бык её совсем затопчет. Кое-как она доползла до хаты и, теряя последние силы, притулилась у топчана.

К вечеру Марейке стало хуже. Мать послала Вальку в соседнюю деревню за лекаркой и повитухой. Сгорбленная Петровна, опираясь на клюку, зашла в хату, перекрестилась на образа. Поводила носом из стороны в сторону, а уж потом подошла к Марейке. Потрогала морщинистой рукой её пылающий лоб, присела рядом, зачем-то поводила руками из стороны в сторону и стала над Марейкой колдовать. Потрогала ей руки, ноги, помяла живот. А потом, словно прислушиваясь к чему-то, положила голову на Марейкину грудь и замерла. Минут через десять открыла глаза и тихо сказала матери: «Гаш, а есть у неё смертное?»

Нина, всё это время прятавшаяся за пристенком, не выдержала. Опрометью кинулась к горушке, зажимая себе рот рукой, чтобы до поры не заорать. Только оставшись наедине с собой, она могла вволю насытиться горем. В конце концов, Марейка была её старшей сестрой. Это она заплетала непослушные Нинины волосёнки в косы. Это она учила Нину ходить, когда та была совсем маленькой. Ну и ничего, что отцы у них разные, мать-то одна. Ну и пускай Марейка любит верховодить и частенько на Нину злится, ведь это же Марейка, а ну как помрёт, другой такой вовек не будет.

Нина бросилась лицом в траву и стала рыдать так громко, что даже шаловливый лён затих, пригорюнился, глядя на девочку. Приподняв голову, она вытерлась рукавом и увидела споро поднимающегося на пригорок молодого милиционера Ивана.

–Иван, Иван! Беги к нам скореича в хату. Там нашу Марейку бык помял, – сказала и снова без сил на землю рухнула.

Нину так трясло, что зуб на зуб не попадал, а вот душа отчего-то была спокойна, как речная гладь в безветренную погоду. Нина, глядя в спину бегущему к хате Ивану, вдруг подумала, что всё у них с сестрой теперь будет хорошо. Ну, а иначе как?