Текст книги "Жиличка. Рассказ"

Автор книги: Нина Литвинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

                                                                 Нина Литвинец.

                                                                     ЖИЛИЧКА

Входите, входите. Свет я сейчас зажгу. Из редакции вашей мне вчера звонили. Пальто сюда, на вешалку. Сапоги снять придется, утром как раз пол протерла. Вот я вам тапочки приготовила, они чистые, их докторша надевает, когда ко мне заходит. Я ведь недомогаю, а сейчас и вовсе расклеилась. Семьдесят лет, шутка ли? Вчера только стукнуло. Спасибо, спасибо. В моем возрасте это уже не праздник. Сегодня вот все кости ломит. К перемене погоды, должно быть. Ой, за тортик спасибо. «Абрикотин», мой любимый. Я песочное всегда больше любила. Вы где брали? В гастрономе на углу? У них обычно все свежее. А вот в булочной лежат неделями, страшно покупать. Сейчас чайник поставлю, с тортиком и попьем. В комнату проходите, мигом стол накрою. Нет, в кухне не очень удобно, крошечная она, да и заставлена вся. У меня ведь соседка еще одна, то есть сама-то соседка у детей живет, за внуками присматривает. А комнату студентке какой-то сдала, ее целыми днями не бывает. Так что толком и поговорить не с кем. С тех пор, как Никола умер, я все одна. В четырех стенах сижу да телевизор смотрю. Сегодня вот повторение праздничного «Огонька» будет.

Давно ли я здесь живу? За год до войны, считай, поселились. Тогда в этой квартире Штрухи жили. Он в министерстве пост занимал, и ему командировка на Север вышла, года на два. На стройку какую-то. Жена с дочкой младшей с ним собралась ехать. А старшей дочке лет восемнадцать тогда было, студентка. Она, понятно, в Москве хотела остаться. Вот родители и сдали две комнаты, чтоб она с порядочными людьми жила. Да и под присмотром заодно. Мы с Николой тогда как раз поженились, он рабфак закончил, диплом инженера получил. А жилье нам еще долго ждать надо было. Хотя на очередь поставили. Вот и сняли у них комнатку, чтоб гнездышко свое было. Я как ее посмотрела, сразу сказала, здесь будем жить. В другом месте, может, и подешевле бы вышло, и деньги не все сразу платить, да уж больно дом хорош. Новый почти, в семь этажей, с лифтом! Газ, ванна. На кухне под окном холодильничек устроен, до сих пор им пользуюсь. И люди вокруг все такие культурные. Художнику одному знаменитому даже музей из квартиры после войны сделали. Еще была артистка из оперетты, фамилию сейчас запамятовала, ну да она там не главная была. И замминистра один, его перед самой войной арестовали, вредителем оказался. И футболист какой-то знаменитый, мальчишки его у подъезда всегда караулили, он их на стадион бесплатно проводил. Не простые все люди. Еще бы, Покровский бульвар, это вам не выселки какие-нибудь на окраине.

А вы, значит, о доме нашем сведения собираете? Статью будете делать или как? Книжку даже издать хотите? Много уже про московские дома написали? Надо же, мне как-то не попадалось. А дело это хорошее. Помрем мы, старики, кто вам что расскажет? Я вот соседей своих хорошо помню. Квартирка-то не очень большая, жильцов мало, вроде как и не коммуналка совсем. Ежели дружно жить, вообще как одна семья. Только не очень получалось. Все из-за жилички той, которой Штрухи другую комнату сдали. Нам-то с Николой сразу две комнаты снять неподъемно было. Да и вообще ни к чему. Детишек мы тогда не планировали, спокойно пожить хотелось. Да и как с детьми на съемной площади? Не свое поди. А после войны уж и поздно было. Мы ведь могли б тогда и всю жилплощадь на себя перевести. Но не судьба! Так и прокуковали всю жизнь в коммуналке. Нет, я не жалуюсь. В хорошем доме и в коммуналке очень даже неплохо. Особенно если с соседями повезет.

Нам, правда, не повезло. Только въехали, прикидывать стали, как на кухне полочек своих добавим да антресоль в прихожей соорудим, Никола-то у меня умелец был, на все руки мастер, и тут на тебе! На следующий же день жиличка эта заявляется со всем своим скарбом. Ящики какие-то, коробки, все обшарпанное, неподъемное, будто кирпичей для весу туда наложили! Я в комнате тогда затворилась – и в слезы. Дня по-человечески не пожили! Всю квартиру сразу захламила, пройти нельзя. Никола меня утешал, это, мол, книжки у нее в ящиках, потому и тяжелые такие, стало быть, по любому антресоль понадобится, только теперь надо исхитриться за ихний счет все обустроить. Денег-то, небось, навалом, за два года вперед комнату оплатили, это у Штрухов условие такое было, да и чемоданы все заграничные. Простой он у меня был, Никола, всяк ему лапшу на уши навесить мог. Я-то сразу увидела – голодранцы, даром что фасону много. У всех знакомых поди перезанимали! Но уж понимала о себе! Смотрела прямо на тебя и словно не видела. Мыслями далеко где-то. И стрижка дурацкая, вроде как под горшок. Это при седых-то волосах! Похоже, с головой у нее вообще не все в порядке было. А уж одета… Все старое, по швам ползет, на живую нитку зашито. Пальто, правда, кожаное, но вытертое с боков, и цвета непонятного. И курит, как паровоз. Мундштук с папиросой изо рта не выпускала. А мундштук прокуренный насквозь, какая уж в нем польза? Всю квартирку в три дня продымила! Никола-то у меня тоже покуривал, но всегда на балконе. Квартире от этого ничего не делалось. Балкон и к их комнате заходил, но дверь только у нас была, им через окно вылезать приходилось. Она спросила, можно ли через нашу комнату проходить, ишь чего удумала. Конечно, я ей отказала. Она курила непрерывно, так и шастала бы все время через нас, не комната, а вокзал какой-то. Она пару раз в окно на балкон вылезала, да, видать, несподручно это ей было. Так и курила в комнате да на кухне.

У пацана тоже фасону было хоть отбавляй. Барчук настоящий, и имя какое-то кошачье – Мур. Нет чтобы по-простому, Ваня там или Коля. Потом, правда, выяснилось, что Георгием его на самом деле звали, еще куда ни шло. Я про себя его сразу Мур-муром окрестила. Воспитанный такой, вкрадчивый, вежливый, будто ластится: «Мур-мур, мур-мур». Только когда они вдвоем в комнате запирались, оттуда совсем другой «мур-мур» доносился. Резкий такой, отрывистый. Как котяра, когда жрать требует. Он ее словно учил все время, туда пойти надо, с этим поговорить, а эти просто обязаны помочь. Но гордости-то у ней немеряно, понятно, ей все это поперек себя было.

Не то чтобы я у них под дверью подслушивала, больно надо. Нам с Николой и так было о чем поговорить. Но квартирка-то ведь маленькая, идешь иной раз в ванную, да и зацепишься ненароком у двери. Соседи все ж таки. Только они иногда не по-нашему говорили. Наверно, чтоб мы не догадались. Никола сказал, по-французски, у них однажды французы на завод приезжали, он слышал. А после я от Зойки в домкоме узнала, что муж ее с дочкой в тюрьме, шпионами иностранными оказались. Тут уж поневоле бдительность проявлять приходилось, даже если что непонятно в разговоре.

Вкусный-то какой тортик! Я уж сто лет ничего такого не пробовала. Себе одной ведь покупать не будешь. А пирожные – это все не то. Теперь крем в них какой-то искусственный. Чем занималась жиличка-то новая? Да кто ж ее знает! На работу она не ходила, это точно. За столом обеденным все чего-то писала. Тарелки грязные в сторону сдвинет, и давай бумагу марать. Стол вечно книжками да бумагами завален был, обедали на уголке. Тараканы у нас появились сразу, ясно, от них. Посуду-то раз в два дня мыла.

На что жили? Ума не приложу. Денег у них никогда не водилось. Впроголодь жили. Пацан иногда втихаря от нее книжки на продажу таскал. Но и покупал тоже. А она шерсть продавала в мотках, заграничную. Я как-то себе купила, жилетку связала, то есть сначала-то это кофточка была, рукава потом протерлись. А жилетку до сих пор ношу, износу ей нет, во как делают! Нашим бы так научиться! Шерсть она продавала, когда передачу в тюрьму собиралась нести. Иначе деньги-то откуда взять? Я как-то по доброте душевной предложила ей место машинистки у нас в бухгалтерии. Она ведь грамотная, сразу видно, а на машинистку всего лишь подучиться немного надо было, чтоб дело быстрее шло. Жалованье, конечно, копеечное, зато регулярно, и подрабатывать можно. И дома бы не болталась целыми днями, все почище в квартире было бы. Как же она испугалась, помню! Я же ничего не умею делать, несколько раз повторила. Я ее убеждала, что вздор, всего-то бумажки разные перепечатывать. А она чуть не в крик: «Нет, нет, это я не могу! Я сейчас же потеряю все эти бумажки…». Я и отстала. А ну как впрямь потеряет что-нибудь важное, мне же потом отвечать. Привела, мол, жену врага народа, та и саботирует.

Как ее звали-то? Марина все ее звали, именно так, без отчества, а ведь не девчонка уже была. Фамилию я запамятовала, что-то такое простое, но яркое. Погодите, попробую вспомнить, если уж вам так надо. Она часто повторяла, что москвичка, а отец ее построил музей какой-то большой, несправедливо, мол, что ей места в Москве нет. Может, и привирала, не знаю. Вы-то наверняка знаете все музеи в Москве? Мы с Николой по музеям как-то не очень. Как вы сказали? Цветаева? Да, точно, так ее и звали. А у пацана другая фамилия была, вроде как еврейская. Только на еврея он не был похож.

Да что вы разволновались так? Ну, не знаю, может, вам и повезло. А мне вот с жиличкой не повезло совсем. Сколько проблем из-за нее было! Мы с Николой на работе не обедали, копейку берегли. Зато дома вечером наедались по полной! Я как возвращалась – сразу к плите. Никола позже приходил обычно, он часто у себя в ремонтном задерживался, особенно если начальство на месте сидело. К его приходу ужин готов должен быть. Понятно, на всех конфорках у меня булькает и шкворчит. Я ведь днем-то ими не пользуюсь. А тут ее, как назло, всякий раз приносит. То чайник вскипятить, то какую-нибудь дрянь поджарить. Как будто днем, когда нас нет, нельзя это сделать! И объяснить невозможно. У нее, мол, тоже право плитой пользоваться. А если чайник ее снимешь, ругается или плачет. Ида, хозяйская дочь, на кухне вообще не показывалась, уж как она питалась, не знаю, в студенческой столовке, наверное. Да и уезжала куда-то часто. С ней проблем не было. А с этой каждый вечер. Никола считал, это она нарочно нам вредит. Раз приходим, а на кухне штаны Мур-муровы висят, грязные. То есть она их, конечно, выстирала, но от стирки такой они только еще грязнее стали. Ну, не назло ли она это делала? Конечно, Никола иной раз не сдерживался, грубо с ней разговаривал. Она тоже в спор ввязывалась, потом плакала. Мур-мур обычно ее сразу в комнату старался увести, потом извинялся, если что не так. Он, похоже, похитрее был. Да, бывает такое меж соседями, что поделаешь. Так ты понимание имей, люди же весь день на работе. А сама бездельем в четырех стенах маешься или болтаешься неведомо где. Вот и стой до нашего прихода у плиты в свое удовольствие!

Что? И мы должны были понимание иметь? Это с какой стати? Да пусть спасибо скажет, что я в домком на нее стучать не бегала! Она все боялась, что арестуют ее, и сын тогда пропадет. При каждом звонке вздрагивала. Но мы люди порядочные. Хоть иной раз так хотелось, чтоб услали ее куда подальше, и мы бы с Николой зажили наконец спокойно. Но доносов на нее не писали, не было этого. Никола всегда говорил, от НКВД подальше держаться нужно. Донесешь на кого, а потом и тебя заодно прихватят. Время-то какое было.

Великая поэтесса? Ну не знаю. Дама одна к ней как-то приходила, хорошо одетая такая дама, теми же словами сказала. Великая, мол, русская поэтесса. Только не поверили мы ей. Какая ж она русская, если из-за границы приехала? И какая она великая? Бумагу целыми днями марает, а книжки где? И деньги за них? Вот Пушкин – великий поэт. И Маяковский тоже. Демьян Бедный одно время очень гремел. Никола рассказывал, они в ремонтном как-то вагон его личный чинили. Во где роскошь-то! Хоть раз в жизни бы так прокатиться! Есенина все знают, хотя и ругали его много. Друг Николы, Митяй, как напивался, так под баян все стихи его пел. Здорово получалось, хотя лучше б не напивался он так часто. От водки и сгорел.

А ее кто знал? Никола как-то в книжном магазине спросил ее стихи, хотел, чтоб она ему на книжке что-нибудь поэтическое написала, друзьям показывать. Так не было в магазине ни одной ее книжки! Потом он даже в библиотеку не поленился сходить, интересно ему было, что же она такое пишет. Вдруг про нас чего-нибудь. Библиотекарша странно так на него посмотрела и сказала, что стихов Цветаевой у них давно уже нет. Но расспрашивать ее Никола побоялся, заведующая на него как коршун налетела: «Это кого здесь на декадентов потянуло?». Никола-то и слов таких отродясь не слыхал. А библиотекарша та вроде как слезу смахнула, может, в глаз попало чего.

Но я и уважение к ней проявляла! Раз уж она великая, полы в кухне и коридоре одна я стала мыть. Все равно со своей слепотой куриной она их дочиста никогда не отмывала. Сперва она спорила, гордая ведь была, а потом смирилась. Только из комнаты своей старалась как можно меньше выходить, чтоб полы мои намытые не заляпать. А мне того и надо было.

Да, вот еще вспомнила, на лифте она никогда не ездила. Пешком на седьмой этаж поднималась, медленно, медленно. Да иногда и с сумками тяжелыми. Я поначалу думала, во деревня-то, лифтом пользоваться не умеет. А потом Зойка из домкома сказала, что прежде они в Париже жили. Там мужа с дочкой и завербовали. А уж лифты в Париже наверняка есть, не может не быть. Это у нее просто страх такой был. Она еще на автобусе, на троллейбусе и на такси никогда не ездила. Ну, на такси понятно, не с их деньгами. А вот почему на автобусе или троллейбусе… Я слышала, как она по телефону говорила. Куда-то собиралась и просила объяснить, как только на метро или трамвае доехать. Сумасшедшая, одним словом.

Когда война началась, нервничала она очень. Мур-мур с другими пацанами на крышу лазил, зажигалки тушить, их домком обязал. И правильно, кому еще это делать, как не мальцам шустрым? Для них все равно что игра. Но я сдуру рассказала ей, как в соседнем дворе мальчишке одному осколок в глаз попал, пришлось срочно глаз у Гельмгольца удалять. Тут она просто зашлась. И когда Мур-мур на крышу лазил, только об этом и говорила. Почему-то больше всего за глаз боялась. И все чаще заговаривала об эвакуации. Тогда все об эвакуации говорили. Паника была. Мы-то с Николой эвакуироваться не собирались. На своем ремонтном он бронь получил, завод машины и танки с фронта ремонтировал, на фронт они сразу и отправлялись. Он уже начальником цеха тогда был. Я к нему на завод в бухгалтерию устроилась, мое-то предприятие за Урал перевозить собирались. В общем, если б они эвакуировались, оно бы и к лучшему. Ида к родителям на Север уехала, непонятно ведь было, начнутся занятия в институтах или нет. А мы пожили бы вдвоем, за квартиркой присмотрели. Так что я не отговаривала ее, наоборот, советовала уезжать поскорей. Ну, а как уж там она решала, ее дело. Москву к тому времени сильно бомбили. Во время налетов страшно было. Кабы метро рядом, еще ничего. Но нам до метро – полтора бульвара, да и казармы военные рядом. Немец-то про них наверняка знал.

Уехали они в начале августа, на пароходе с речного вокзала. Про какую-то Елабугу все говорили да Чистополь. Мур-мур, помню, все не хотел уезжать, ругался с ней. Вещей много не взяли, на антресоль часть на хранение загрузили, как жить собирались, неизвестно. Непрактичная уж очень была. Мы потому в эвакуацию и не хотели, что здесь-то твердая карточка продуктовая и деньги. А что там, кто ж его знает. Опять же комнату оставлять нельзя. И немца мы не боялись. Ну возьмут они Москву, так что ж, мастеровые люди везде нужны. И ремонтировать у немцев наверняка есть чего. Перекантовались бы как-нибудь до прихода наших. А она немца боялась ужасно. Прикидывалась, что ли? Муж-то у нее, чай, не на фронте был, а в тюрьме, враг народа. Немцы таких не трогали, я знаю, мне сестра двоюродная рассказывала, они в оккупации с первых дней оказались. К тому же она по-иностранному могла говорить.

После отъезда вестей от них не было. Спустя несколько месяцев, зимой уже, управдом сказал, что в их комнату временно кого из беженцев подселит. Я, конечно, против была, да кто ж меня спрашивал? На всякий случай сказала, что вещи свои они оставили и вроде как собирались вернуться. Но управдом сказал, не вернутся. Она в Елабуге умерла, а пацана куда-то определили. У мужа десять лет без права переписки. К тому же срок договора у них скоро истекает, с хозяйкой он списался, разрешение на подселение получил. Потом Зойка мне сказала, она почему-то всегда все знала, что не умерла она вовсе, а повесилась. А отчего, неизвестно.

Я поплакала немного в тот вечер, жалко, соседи все-таки, хотя особого добра я от них не видала. Потом Никола пришел, и мы стали комнату к подселению готовить. Часть вещей-то на антресоли была. В основном ее мужа вещи, хорошие такие, добротные. Те, что Мур-мур почему-то носить не стал. Я видела, как она их укладывала. Но еще две коробки с бумагами в углу стояли, забыли в последний момент, что ли? Книжки какие-то и что-то ее рукой исчиркано. Но мы это оставлять у себя побоялись, кто его знает, что там в этих бумагах, может, задания какие шпионские. С бумагами НКВД должно разбираться. Мы так, не перебирая, коробки управдому и отдали. А уж он как знает. Только он особо заморачиваться не стал, высыпал все у помойки во дворе и сжег.

Что, преступление? Я с вами согласна. Не должен был он так поступать. Бумаги отнести надо было куда следует. Пусть органы сами решают. А ему, видите ли, лень было! Но не жаловаться же на него. Он вообще-то уважительный был, ответственный. Почему у себя не оставили? Что мы, сумасшедшие? Нашли бы это у нас, никто разбираться б не стал, срок дали бы, и все. Бумага не может быть на вес золота, это всего лишь бумага. Ну, не разбогатела я с ее бумажек, не прославилась, что теперь? Зато жизнь прожила спокойно. Ветеран труда. Льгота у меня небольшая есть.

Вроде, все я про эту жиличку рассказала. Через неделю к нам татарку подселили, Алию. Вот тут я взвыла. Правда, она в торговле работала, и карточки мне всегда хорошо отоваривала. Но сколько ж родственников у нее ошивалось! Каждую неделю кто-то новый. Баба она добрая была, всех старалась к делу пристроить. А уж как начнет беляши свои татарские жарить, всю кухню жиром заляпает! А если чак-чак делает, торт это у них такой татарский, с медом, ни до чего дотронуться нельзя, все липкое. Но правда, угощала всегда нас щедро, не отнимешь.

Что? Приезжал ли Мур за вещами? Заходил как-то раз. Алия только-только вселилась, помню. Собирался с друзьями прийти, все забрать, да куда-то пропал. Девчонка его знакомая, Валя, сказала, в Ташкент он уехал. Я на рынке ее однажды встретила, хлебом торговала. А в сорок четвертом похоронка на Мура пришла. Его тогда, видно, в армию призвали. Почему на наш адрес, не знаю. Я в жакт сдала, пусть там разбираются.

Ненадолго он мамашу-то пережил. Вот судьба. Через несколько дней мы с Николой, когда Алии дома не было, на антресоль залезли и вещи все достали. Неровен час, татарва пронюхала бы, пусть уж лучше нам достанется, мы все-таки не чужие им были люди. Очень удачно мы эти вещи продали. Война кончалась, демобилизованных много, все хотели скорей в гражданское переодеться, цену хорошую давали. Аккурат на письменный стол денег хватило, двухтумбовый, вот этот самый, у окна. Зачем нам стол письменный? Ну, во-первых, солидно так. А потом Никола же у меня умелец был, починить чего, это ему запросто. Инструмент по ящичкам разложил, стол газетой накрыл, сидит себе ковыряется. Работу мелкую стал на дом брать, все копеечка не лишняя. Алия бы не донесла, я про ее шахер-махер в торговле тоже много чего знала.

А где-то через год после войны Ида с младшей сестрой приехала. На Севере-то они натерпелись. Старший Штрух простудился очень на стройке, больничный не брал, думал, так обойдется, объект сдавать надо было. Ну и получил воспаление легких, за неделю сгорел. Жена его переживала очень, в Москву засобиралась, там, мол, ее ничего больше не держит. На пароходе до Красноярска плыли, она на палубе стояла, по сторонам смотрела. Убивалась все, что к мужу на могилу вряд ли когда еще выберется. А потом девчонки глянули, и нет ее. То ли упала, то ли нарочно бросилась. Тело только через месяц нашли, совсем в другом месте, течение там очень сильное. Недалеко от могилы мужа. Рядом и похоронили.

Николе тогда в голову пришло, что девчонки нам постоянную прописку сделать должны. Для двоих квартира слишком большая, да и заслуг папашиных никто уже не помнит, неровен час, вселят кого. А мы все-таки не чужие люди. Денег даже им предлагал. Только Ида наотрез отказалась и предложила в месячный срок комнату освободить. Алию к тому времени уже выселили. А мы как раз квартиру ждали, Никола солидным начальником уже был. И так нам с бульвара куда-нибудь в глухомань уезжать не хотелось, что Никола очень здорово все придумал. Он у меня простой-простой, а как в голову чего возьмет, не остановишь. Пошел он к себе в завком и бумагу накатал. Точно, как ему подсказали. Мол, несколько лет являемся добросовестными съемщиками, но сейчас, в связи с тем, что добровольно отдали все свои сбережения государству, подписавшись на восстановительный заем, тогда ведь всех заставляли, денег на оплату частной квартиры нет. К тому же квартира для дочерей Штруха давно превратилась в объект наживы, что противоречит принципам социализма. И просит он, в случае их уплотнения, предоставить часть этой квартиры нам, тем более что мы давно уже фактически в ней проживаем. Складно так у него получилось. В завкоме за это тут же ухватились, квартир-то в обрез, а тут можно дополнительные метры получить, нас на них прописать, а из списка очередников вычеркнуть.

Короче, съездил директор с этим заявлением и с ходатайством от завода в Моссовет, с кем-то поговорил, и уже через месяц решение вышло в нашу пользу. Две комнаты нам передали, ту, в которой с самого начала жили, и еще ту, где жиличка эта жила, Марина, а после нее Алия. Уж какие мы счастливые были! Нам бы детишек, так и вся площадь бы нам отошла. А так не получалось по метрам. Мы в другой комнате спальню оборудовали, хорошо так получилось. Что, взглянуть хотите? Да пожалуйста, только не прибрано у меня там. Ремонт тогда сами сделали, обои красивые я достала, с цветами такими крупными. Полдня за ними в очереди давилась. Сейчас-то они уж выгорели все. Хорошая такая вышла комнатушка, по уму все оборудовали.

Ида жить с нами не захотела, тут же сменялись они куда-то за Пресню, две комнаты, правда, вместо одной получили. Толком с нами даже не попрощалась. И вообще не разговаривала. Сказала только однажды, что Бог нас накажет. Уж не знаю, какого Бога она имела в виду, своего еврейского, что ли? Она ведь, как только можно стало, в Израиль уехала, мне соседка снизу рассказывала, она к ним иногда звонила. Ну, туда ей и дорога. А к нам тогда демобилизованного одного подселили, приятный такой мужчина, обстоятельный. Только он долго не прожил, уехал куда-то на Урал, а к нам въехала…

Что? Вы опять про Марину? Да, вспомнила, где-то в конце пятидесятых, Никола тогда как раз болеть начал, дочка ее заходила, из лагеря выпустили. Отца-то у них в том же сорок первом расстреляли, только она это через много лет узнала. Как и вы, все про бумаги спрашивала. Но я не сказала ей, что управдом сжег, пожалела. Сказала, военные куда-то увезли. Пусть сама докапывается.

Что ж вы засобирались так быстро? Посидели бы еще, почаевничали. Тортик вон остался. Я бы вам про других жильцов рассказала. Можно сказать, вся жизнь в этом доме прошла. Чего только не навидалась. А теперь вот весь день одна. С вами вспомнила все так, словно вчера. Жить-то сколько осталось? А что там, на том свете, кто ж его знает…

А жиличку эту мне даже жаль, не подумайте чего. Зачем ее принесло из этого Парижа? Плохо ей там, что ли, было? Ну уж не хуже, чем здесь. Вон какая у них шерсть хорошая. И все вещи, небось, такие. А здесь ее кто добрым словом вспомнит? Родни-то ведь никакой не осталось. Дочка одна, где только, не знаю. Художнику вон доску мемориальную не так давно повесили. Потому знаменитый художник был. А о ней никто и не вспомнил. Выходит, никакая была поэтесса.

Что, книжки сейчас начали издаваться? И даже трудно достать? Только у спекулянтов? Надо же. А у вас есть? На машинке перепечатывали? А принесите мне как-нибудь посмотреть! Интересно все же. Не чужие ведь были люди. А я пирожок испеку к чаю. Только позвоните перед приходом.

Что, боитесь, времени не будет? Ну, как знаете.