Текст книги "Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983"

Автор книги: Нина Берберова

 
Последний поэт России:
Голова седая в крови.
Дайте рюмку, – прочтет стихи и
О прошлом поговорит.
 
 
Как в тринадцатом… Жизнь струилась
Между пальцами слабых рук,
И кабацкая тень носилась
Меж влюбленных в него подруг.
 
 
Как в тринадцатом, в последнем,
В незабвенном, вольном году,
Он у Блока сидел в передней,
У Волошина спал в саду.
 
 
(“Я виском ударился в жизни,
Что-то острое было в ней,
И на пьяную морду как брызнет,
И не сплю уже сколько ночей!”)
 
 
Кладбище, тюрьма, лазарет ли, —
Конец уже виден его.
Сейчас – полумертвый и светлый,
Он ходит себе, ничего!
 
 
Знакомится, шаркает ножкой:
– Последний России поэт!
Познакомитесь ближе немножко,
Он скажет: России нет.
 
 
Вы подайте ему, не стыдитесь,
Посмотрите ему в глаза,
Не чурайтесь и не креститесь,
Все равно приснится не раз.
 
 
Поцелуйте же те ступени,
Где ходила его нога,
Обнимите его колени, —
Никогда. Никогда. Никогда.
 

1950

 
Две девочки – одна с косой тугой,
Другая – стриженая после кори,
Идут аллеей, за руки держась.
Кто эти девочки? Садится солнце,
И нежно плачут жаворонки в небе,
В аллее тень, и камень бел и сух.
Кто эти девочки? То ты, быть может,
И я, и вместе нам идти легко.
Дом далеко, а рай почти что рядом,
Оттуда к нам идут навстречу двое:
Мой старший брат, мой давний друг, товарищ
Ушедших юных лет, и твой отец.
Они теперь нас больше не покинут,
Они ото всего нас оградят,
А эта жизнь, и всё, что прежде было,
И что теперь, и то еще, что будет,
Давай всё это правдой не считать:
Мы так прошли с тобой по той аллее,
Рука с рукой. Ты стрижена, как мальчик,
А у меня коса. Нам десять лет,
И вечным миром приняло нас небо.
 

1950

 
Я десять лет не открывала старой
Коробки с письмами ее. Сегодня
Я крышку подняла. Рукою тонкой
Вот эти бледные листы она
Когда-то исписала мне на радость.
Там бабочка случайная дремала,
Среди стихов, среди забытых слов,
Быть может, пять, быть может, десять лет…
И вдруг, раскрыв оранжевые крылья
(Напомнив рыжеватость тех волос),
Она из тьмы ушедших лет вспорхнула
И в солнце унеслась через окно,
В лучистый день, в лазурное сегодня.
Как будто камень отвалила я
У входа в гроб давно глубоко спящей.
 

1950

 
Здесь начинается Гольфштром
От зарева и от закатов.
Мне говорил о нем Муратов,
Когда мы в Риме шли вдвоем.
 
 
Там начинается Памир,
Памир рассыпал нас по миру.
Не возвращались мы к Памиру, —
Милее сердцу был Гольфштром.
 
 
Он вещей силой нас питал,
Он дал сознанье нам когда-то.
От зарева и от заката
С тех пор наш разум запылал.
 
 
Вглядись в него. Как чуден он!
Не символ ли его стихия?
Смотрись, смотрись в него, Россия,
И возродись из тьмы времен.
 
 
Проконсул или триумвир —
К Памиру больше нет возврата,
И всё равно – в огне заката —
Кто держит в тяжких лапах мир.
 
 
…Был римский полдень так богат,
Так полон всем, что есть и было,
Что я доселе не забыла
Тот разговор, тот римский сад
 
 
С Нептуном мраморным у входа,
Пришедшим в мир из глуби вод, —
Вот этих вод, чей грозный ход
Несет тебя в мой край, Свобода.
 

1956

 
Ребенок маленький лепечет
О том, что больше Бога нет,
И люди говорят при встрече:
– Кто выдать мог ему секрет?
 
 
Секрет прополз в воображенье,
Секрет прокрался в сладкий сон,
Оттуда не исчезнет он,
От сна не будет пробужденья.
 
 
К чему кощунственный намек?
Храните лучше тайны ваши!
Ведь от Моления о Чаше
Еще остался черепок.
 

1956

 
Шумели деревья. Шатался гуляка.
– От рака? От сердца? От сердца? От рака?
 
 
Повисла подруга на слабой руке
И плачет, сама в безысходной тоске.
 
 
Шумели деревья, как будто старались
С земли оторваться, сорваться, умчаться,
 
 
И всё бормотания их раздавались:
– Пора расставаться. Боюсь расставаться.
 
 
И ночь наступала. И нового мрака
Несли утешение тучи большие.
 
 
– От рака? От сердца? От сердца? От рака?
О, шепот влюбленных! О, слезы людские!
 

1956

 
Кассир спросил: “Туда и обратно?”
– Только туда. В путь безвозвратный.
Не возвращаются никогда
ТУда, откуда гонит беда.
Кассир удивлен: умрет, где родился.
Над ним возлюбленный смерч не носился,
Над ним не сверкала наша гроза,
И только мимо шли поезда.
Прощай, кассир! Спасибо за дело,
За дальний билет, за звонкую мелочь,
За обещанье счастливых дней
И за мерцанье вокзальных огней.
Кажется, это когда-то уж было:
Дама сказала, что зонтик забыла,
Рвался ребенок из чьих-то рук,
И приближался к окошку друг:
– Хотела бы ты вернуться обратно?
Куда? Мне некуда. Всё – безвозвратно.
И только в памяти свист голосов:
Адресов, адресов, адресов, адресов.
 

1956

 
Часы в столовой к ночи стали,
И гости допили вино.
Он говорил, а мы молчали
И смирно слушали его.
 
 
Он говорил, что плох Шекспир,
Что скучны Баха бормотанья,
Что жаждет оглушенный мир
Четырехстопного молчанья.
 
 
Он был по-своему поэт,
И новой эры возникало
Неотвратимое начало
На тысячу иль больше лет.
 

1956

 
Луна хотела высказаться ночью
На солнечных часах, но не смогла.
Она старалась долго,
Она и так и сяк пыталась
Дать знать о том, что было на уме,
В большом серебряном мозгу,
Но зря:
Стрела не отклонилась,
Тень не легла.
 
 
И долго сад следил, оцепенев,
И с ужасом цветы смотрели
На эту муку.
И больше – миллионы лет —
Луна не пробовала выражаться.
 

1959

 
Это было в те времена,
Когда наши отцы,
Между едой и спаньем,
Развлекались мечтой о бессмертии.
Они давно прошли в рай
Через верблюжье ушко
И там теперь, на иголках,
Сидят и ждут нас.
 
 
В те времена
Люди ходили в гости,
И за чайный стол иногда
Садилась одетая по моде,
Молодящаяся особа.
Она много и громко говорила
И гадала на кофейной гуще.
Мужчины снисходительно слушали ее,
А женщины – некрасивые и ревнивые —
Считали, что она много жестикулирует,
Повторяет одно и то же
И выпивает лишнее.
 
 
Хозяйские дети,
Пока их не уводили спать,
Стояли в дверях и смотрели
На ее шляпу с траурными перьями,
На ее узкую руку в кольцах,
На ее фальшивые жемчуга
И синие, синие очи.
 
 
Где-то она теперь, богиня и пророчица.
Осмеянная, забытая?
И кому и какими древними поверьями
Еще веют ее упругие шелка?
 

1959

 
Я остаюсь с недосказавшими,
С недопевшими, с недоигравшими,
С недописавшими. В тайном обществе,
В тихом сообществе недоуспевших,
Которые жили в листах шелестевших
И шепотом нынче говорят.
Хоть в юности нас и предупреждали,
Но мы другой судьбы не хотели,
И, в общем, не так уже было скверно;
И даже бывает – нам верят на слово
Дохохотавшие, доплясавшие.
 
 
Мы не удались, как не удалось многое,
Например – вся мировая история
И, как я слышала, сама вселенная.
Но как мы шуршали, носясь по ветру!
О чем? Да разве это существенно?
Багаж давно украли на станции
(Так нам сказали), и книги сожгли
(Так нас учили), река обмелела,
Вырублен лес, и дом сгорел,
И затянулся чертополохом
Могильный холм (так нам писали),
А старый сторож давно не у дел.
 
 
Не отрывайте формы от содержания,
И позвольте еще сказать на прощание,
Что мы примирились с нашей судьбой,
А вы продолжайте бодрым маршем
Шагать повзводно, козыряя старшим.
 

1959

 
Наши отцы лежат в гробах,
Матерей в богадельнях кормят с ложечки.
Мы последние,
Мы на очереди,
Не в далекое путешествие,
А в ближайшее ничто.
(Приголубьте нас!
Не забудьте нас!)
 
 
Если хотите знать с научной точностью,
Кто мы такие,
Нынче вечером взгляните на звездочку
(В энциклопедическом словаре)
И там вы найдете подстрочное примечание
О бессрочных нас.
 
 
За нами не надо посылать,
Мы уходим сами.
Уже поздно. Поздно. Очень поздно.
Русским детям пора ложиться спать.
 

1959

 
Проходит девочка,
Она похожа на стрекозу.
Я сама когда-то была похожа
На эту девочку.
 
 
Мир был моложе,
Было много стрекоз кругом и цветов.
Возможно ли это? Возможно.
Но нету слов.
 
 
Мне говорят: теперь все то же.
История топчется, и мы топчем сады.
И если мир был моложе,
Мы сами были мо́лоды…
 
 
Проходите, мальчики и девочки,
Идите, куда глаза глядят!
Я сама тоже была похожа
На стрекозу.
Я сама тоже была.
 

1959

 
Есть нити, есть сети,
Есть тяжести счастья,
Чугунные узы, —
Но я ухожу, не оставив узлов.
Оковы ношу, как запястья,
И тернии – как тиару,
И все оскорбленья, обиды и боли
На шее цыганки монистом звенят.
 
 
Друзьям моим милым
Дано долголетье,
Врагам – только день. И – нет дня!
Меня бы сожгли
Фердинанды, Карлы, Филиппы.
Смотрите: я выросла в парку,
А была я
Обыкновенною ведьмой,
Когда вы знали меня.
 
 
Есть сети, есть цепи,
Всё есть у колодников счастья,
Прикованных к миру,
Закованных в мир.
Гремят кандалы слаще звуков Моцарта,
Железа горят изумрудами,
Гвоздь в ладони – сапфир.
 
 
Есть искры, есть молнии,
Огненный ток наших прихотей,
Костры вожделений, пожары желаний,
И тайный закон.
Но легки мне чугунные узы,
И час расставаний,
И ночи сомнений,
И призрак, тревожащий сон.
 
 
Ни о вазе. Ни о розе в вазе:
Запретили. Нельзя!
Постановили единогласно,
И я сама голосовала “за”.
 
 
А что ж о черепках? Забыли?
Разбили вазу,
Цветок сломали,
А черепок?
О нем-то есть постановленье?
– Конечно, запретили тоже,
И я сама голосовала “за”.
(Читатель, я тогда моложе…)
 
 
Как жаль! А то по черепку восстановить бы вазу,
А там, глядишь, в горшке знакомом
Репейник бы зацвел опять, —
Наперекор, читатель, и тому,
И этому. Наперекор всему,
Наперекор голосованью моему
И тем, кто любит запрещать.
 
 
Что делать нам с запретным сим репьем?
Куда его? Куда прикажете девать
Посудину? Опять разбить? Зарыть?
Закинуть за три моря?
(Морей у нас кругом не перечесть.)
– Забыть об этом безобразии!
Но кто-то есть, кто ждет осколок:
Он по нему восстановит Меня, —
Наперекор всему,
Наперекор желанью моему,
Наперекор и вашим, и моим голосованьям.
 

1961

 
Дети мои, внуки мои,
Черные жемчужины!
Дедов не знали, отцов потеряли, —
Сироты!
“Сердитые” и молодые,
Бородатые, “битые” и смешные,
Редкие,
Как синие алмазы,
Как черные жемчужины.
Родина вам – чужбина
(А мне чужбина – родина),
Вы – родинки России,
Благородства признаки,
Никем не признанные.
Не богатые, не славные,
В списки не занесенные,
Дачами не пожалованные.
 
 
Говорю с вами и только вам:
Двадцатый век над нами
Летит облаками.
Вы двадцать первый увидите,
А я – нет.
Вы закат кровавый увидите,
А я видала рассвет.
 
 
Вы – поэты, и я поэт.
Не разговор у нас – монолог,
Но вы меня слышите.
Спасибо за то, что вы дышите,
Что обо мне спросили,
По имени назвали,
Сказали и замолчали.
 
 
Я ваши четыре слова
Повторяю снова и снова,
Я ваше молчание Уношу в бессонницы.
Я никогда не молюсь,
Я никого не боюсь,
Я ни о чем не плачу.
 

1961

1965–1983

 
Мне снилось: мы были с тобою в раю
(Там лев обнимался с ягненком),
Но кто-то нагнулся ко мне,
Прикоснулся ко мне,
И сказал мне тихонько:
– Вставай!
Уходит твой поезд,
Гудит пароход,
Самолет запускает мотор,
Пора тебе в черный простор
Из райских зверинцев
(Где лев обнимался с ягненком),
Пора тебе в лед
И в огонь.
 

1965

 
Какой сухой и душный летний день!
Какая пыль над Петербургом висла!
Торцы меняли на Морской. Стоял
Ужасный грохот. Мать хотела сына,
Отец хотел не сына, нет, но дочь.
 
 
Был ранний час и в Дублине еще
Никто не просыпался в старом доме
И не скрипел пером в углу своем,
А в Вене собрались уже студенты
Галдя, сморкаясь, споря и куря;
И в доме у реки, в другой столице,
Лохматый, с выпученными глазами,
Смотрел весь день на формулу свою,
Готовя век к таким переворотам,
Которые не снились, друг Горацьо,
Ни нашим мудрецам, ни тем фантастам,
Которые…
           Уж если семь часов
Кричать и выть от боли, то уж лучше
Пусть будет мальчик! День и ночь Морская
Кипящим дегтем пахла из котлов,
И этот запах я теперь люблю.
 
 
Я в мир вошла, мать разорвав на части,
Пока Монэ писал свои соборы,
И Малер сочинял свою шестую.
Я грызла грудь ее потом до крови,
Я не давала спать ей шесть недель
Немолчным криком в жарком Петербурге.
И плакала она тогда ночами
От слабости, от боли и от страха,
Что я не буду на нее похожа.
(И я могу сказать, что оказалась
Она права). Но веселился рядом
Отец, что вышло по его хотенью,
И говорил, что если я ору,
То откричусь заранее и после
Уже не буду плакать никогда.
(Он в этом оказался тоже прав.)
 
 
И оба правотой своей гордились
До самой смерти. До тех пор, когда
Все там же, в том же старом Петербурге
(Но в ледяном сорок втором году)
Они замерзли вместе черной ночью.
 

1967

 
Опять, третий раз в столетие, полмира не спит:
Ждет. Слушает. Молчит.
Дрожит.
– Растворимся со вздохом?
– Распадемся с грохотом?
(вместе с Моцартами, закатами,
восходами и свободами).
Люди, вы не угадали будущего,
Вы не узнали своих пророков
двадцатых, тридцатых, сороковых годов.
И никто не готов!
Вы уснули, и никто не разбудит вас,
Никто не воскреснет под трубный глас,
Никто не дождется сроков.
Пепел по ветру будет стелиться,
Пепел скроет людские лица,
Будет в вас, впереди и за вами,
Будет в вас и над вами.
 
 
А где же ваши поэты?
Они ждут. Слушают.
Дрожат.
Не призывают гуннов?
Не приветствуют варваров?
Говорят: в самом длинном из всех столетий
У нас не хватает междометий.
 

1973

 
Соловей на ветке,
Соловей в клетке
       (дети поймали и теперь он там сидит)
Через тысячу лет —
Разницы нет.
 
 
Ласточка под облаками,
Ласточка в помойной яме
       (она упала туда и захлебнулась в помоях)
Через тысячу лет —
Разницы нет.
 
 
Жаворонок в небе,
Жаворонок, запеченный в хлебе
       (и политый сметанным соусом),
Через тысячу лет —
Разницы нет.
 
 
Гений на эстраде, в зале,
Гений на лесоповале
       (Сталин послал его туда, – помнишь?)
Через тысячу лет —
Разницы нет.
 
 
Мы всё это вместе сложили
И тысячу лет прожили.
 

1974

Всё должно быть немного не в фокусе,

Говоря как бы: На-ко-ся, выкуси!

 
Я проливаю кубок громкий
Из туч и молний на авось:
Пусть ваши ведают потомки
(Своих иметь не довелось),
 
 
Что лучше быть знакомой Зевса,
Чем из толпы смотреть парад.
Как я была не рада Марксу,
Не будет рад мне самиздат.
 
 
Мой друг явиться отказался
На приглашение богов,
Он кажется больным сказался
И ужинать у них не мог.
 
 
Меня туда не пригласили,
Я – разумеется – пошла,
И там, на ложе белых лилий,
Голосовала и спала,
 
 
И тайну чудную узнала
(Громокипящий их секрет),
Она вас удивит немало:
Бессмертья нет. Бессмертья нет.
 

1975

 
Раздался вдруг голодный клекот,
И я по облакам пошла
Не ангела, не человека
Кормить, – Зевесова орла.
 
 
Он не был Вороном поэта,
Он не юлил, как над прудом
Юлили Ласточки у Фета,
У Ходасевича потом;
 
 
Он не терзал воображенье,
Как Жаворонок (у меня),
Его ползучие движенья,
И глаз без мысли и огня,
 
 
И с причитаньем схожий клекот,
И дрожь подбитого крыла, —
Вот что от тютчевского века
Осталось у того орла!
 
 
Не расшифровывайте строчки,
Прочтите их. Они – мои.
И вам не надо ставить точки
На эти взвизгнувшие и.
 

1975

 
Учу язык глухонемых,
По воскресеньям, в ближней школе,
Чтоб с демонами говорить
И понимать их поневоле.
 
 
Экзамен сдан. Я выхожу.
В лазури солнышко садится.
А так хотелось бы узнать,
Что предсказали те зарницы!
 
 
И я сжимаю кулаки:
Кулак всегда мне пригодится.
Зачем мне знать язык зарницы?
Громов я знаю языки.
 

1975

 
Он говорил: “Я не могу,
Я начинаю жизнь сначала”.
А я сидела на полу,
Не верила, не возражала.
 

1975

 
Летит на солнце легкий пух
По воздуху, в зеленой роще.
Ты знаешь: мыслящий лопух —
Он тоже ропщет, тоже ропщет!
 
 
Когда души и моря нет,
Откуда быть морскому пенью?
А тростнику, ему сто лет,
И научился он смиренью.
 
 
Тот, у кого хороший слух,
Услышит шорохи и шелест
В овраге, там, где мох и вереск:
То ропщет мыслящий лопух.
 

1975

 
Книги в ящик уложились,
Платья в чемодан легли,
Тени сизые смесились,
Среди них – я тоже тень.
 
 
Выхожу я осторожно
Из рифмованной строки
В неизвестную свободу,
В этот предпоследний день.
 
 
Только вряд ли очень много
Мы отсюда унесем.
Не старайтесь, ради бога,
Всё во мне, и я во всем.
 

1975

 
Прошли верблюды сквозь ушко,
Попали в рай и успокоились,
А мы с тобой так далеко
Зайти ни разу не сподобились.
 
 
Ягненка волк поцеловал,
И укачал в своих объятиях.
Но (что бы ты ни говорил)
Ягненку ты не позавидовал.
 
 
Живем как можем, кое-как,
В перемонтированной башенке,
Покинуты на нас самих,
И как бывает ночью страшно нам.
 

1975

 
Открой, заговори, скажи,
Ответь, признайся и поведай,
Чтоб слово – камнем из пращи,
Самофракийскою Победой
Метнулось в мир из тьмы твоей.
Не смей молчать. Таить не смей.
 
 
Молчанью оправданья нет,
И, как художник выжал краску,
Так ты – прозаик и поэт —
Все слезы выжми на огласку,
Все скрепы настежь отпусти,
Вселенную оповести.
 
 
Но не отчетливою одой,
А бредом, криком и свободой
С наружным шумом пополам!
Найди себе освобожденье,
Другим позволь до пресыщенья
Питаться тайною твоей.
Не смей молчать. Скрывать не смей.
 

1978

 
На роковой стою очереди́.
– Товарищ, становись иль проходи!
– А что дают: муку аль бумазею?
– На это я ответить не умею,
Но слышала, что керосин дают:
Не всех зароют, избранных сожгут.
– Давно стоишь? Одна? А люди где же?
– Почем я знаю! Проходи, невежа.
 

1979

 
Ты в ночь бежал. Я в ночь бежал.
Ты думал о надзвездной Лире,
А я – о короле мечтал,
О потерявшем разум Лире.
 
 
И на окраинах земли,
Средь возвышающих обманов,
Мы что-то вместе сберегли
Меж двух огромных океанов.
 
 
И хорошо, что Скорпион
Тебе приходится патроном.
Мой Лев, о, как ощипан он!
Но полон золотом и звоном.
 
 
Тьмы низких истин отдаю,
И о Лукерье не жалею[1]1
  Лукерья из “Живых мощей”.


[Закрыть],
Но дядю Тома я люблю[2]2
  Из “Хижины дяди Тома”.


[Закрыть]:
Готов повеситься на шею!
 

Envoi

 
(Я сочиняю оттого,
Что мне полезны упражненья,
И нет приятней ничего
Американского общенья.)
 

1975

 
Вегетарьянцы, викторьянцы
Живут меж нами там и тут.
Эсперантисты, шахматисты,
Как мошки, в воздухе снуют.
 
 
А мы зачем? Какое дело
Вам до меня и мне – до вас?
А вот подите ж, в эту среду
Я повторяла целый час
 
 
Те памятные ваши строки,
Где вы сказали, что блажен,
Кто посетил сей мир в те сроки,
Когда он цел, но не совсем!
 
 
Мне говорят, что это Тютчев,
Но я на недругов плюю
И, словно ветреная Геба,
На вас бессмертья чашу лью.
 
 
О, риторические бредни
И стоп ямбических вино!
Пусть так, и зритель вы последний,
Но собеседник все равно!
 

1975

 
Старушки кормят птиц
И кошечек ласкают,
А кошечки потом
Тех птиц за хвост таскают.
 
 
Не плачь о том, что мир
Не чёсан и не вымыт:
Он лучше остальных —
У тех ужасный климат.
 

1975

 
Если миллионы лет тому назад
Вы были арге́ма моэ́нас,
То я могла быть только лемо́ниас су́диас,
В горах Тут-он,
В июньский вечер,
В кустах жасмина.
 
 
Но если вы были дактилопте́рус воли́танс,
Я, наверное, была пла́такс меланозо́ма,
В теплом море, у берегов Там-она,
В зеленом море, в подводный час.
 

1975

 
Жизнь, как турецкий, как персидский,
Тьмутараканский иль афганский
Ковер, за мной бежит, стелясь.
По нем уходят принц и нищий,
И рыболов, и птицелов,
И тот, кто говорил о Ницше,
И тот, кто обожал без слов.
 
 
А впереди другой ложится
Ковер, за горизонт стелясь:
Он красный, бархатный, роскошный,
Над ним натянут полог мощный,
И по обеим сторонам
Стоят торжественно и чудно
Гиганты в шапках изумрудных.
В руках мечи… бьет барабан…
Гремит музыка пред толпою,
И на осьмнадцати щитах
Несут, несут врагам на страх
Листы, исписанные мною.
 

1975

ими тгит аганим, нг асиад, нгик

ини тгит туктт, нг нкки баб и иганим.

 
Если ты тростник, я рыбак и держусь за тебя,
Если ты крючок, я к тростнику прикрепляю тебя,
Если ты рыба, я крючок и хватаю тебя,
Если ты море, я лодка и скольжу по тебе,
Если ты дождь, я земля и пью тебя,
Если ты солнце, я туман и прячу тебя,
Если ты месяц, я туча и бегу по тебе,
Кем бы ты ни была, я иду в поединок с тобой
                                       и побеждаю тебя.
 

1975

 
Давай посидим с тобой, как два леопарда.
Давай полежим с тобой, как два борца.
Давай постоим с тобой, как два аиста.
Давай полетим с тобой, как два орла.
Давай закричим с тобой от блаженства.
Давай помолчим с тобой от сомнений.
Давай уснем с тобой, как после ливня
Два бамбука засыпают, обнявшись влажно.
 

1976

 
Два лебедя, касаясь клювом клюва,
Фигурной скобки ловят очертанье,
И две руки в пожатье неслучайном
Двух ящериц объятье повторяют.
 
 
Но есть еще иные измеренья,
Где леопард и зебра намекают
На золотые пятна нашей жизни,
На тишь и грусть забытых чресполосиц.
 

Берлин, июнь 1977

 
В зоологическом
Трагическом саду
Каждый второй – хромает с палкой,
Каждый пятый – сидит в колясочке,
Напевает немецкую песенку:
 
 
“Вы катитесь, колесики, по дороженькам,
Я давно сказал прости-прощай своим ноженькам,
С той поры, как лежал под Орлом
В сугробе голубом,
Тому тридцать лет и три года.
 
 
А зовут меня Илья Муромец,
Протезы у меня американские,
Челюсти – швейцарские,
Слуховой аппарат – французский,
А стеклянный глаз – английский.
 
 
Но память у меня русская:
Голубой сугроб Да чужой сапог,
Но милостив Бог:
Не в висок, а в лоб”.
 

Берлин, 1977