Текст книги "Московские загадки"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

А учил его Никита Зотов

«А вы задумайтесь, – говаривал Николай Михайлович Карамзин, разве это не примечательно, что рядовой дьяк из приказов, выбранный в школьные учителя царским детям, мог дать царевичам представление не только о грамоте, но и о литературе – российской литературе, которая еще только становилась общеизвестной потомкам и узнаваемой».

Из архива поэта А.Н. Креницына. 1850-е годы

 
Зде во велице России издавна
Мудрость святая пожеланна славна:
Да учатся той юнейшыя дети
И собирают разумные цвети…
 

Из виршей Кариона Истомина. 1680-е годы

В хрониках села Козьмодемьянского имя Никиты Зотова появится в 1703 году. Еще не граф – он им станет семью годами позже, – но уже «ближний советник и ближней канцелярии генерал-президент», иначе – глава личной канцелярии Петра I. Были соратники, были верные и дельные исполнители и был Никита Зотов, пусть недалекий и особым умом не блиставший, зато вернейший из верных, с которым к тому же связывали Петра и достаточно необычные чувства почти детской привязанности. Царский дядька – не воспитатель, около которого прошло детство, но человек, обучавший азам грамоты, первым развернувший перед пятилетним мальчишкой книгу, назвавший первую букву.

Так повелось в царской семье: никаких школьных учителей царевичи не знали. Обучение вели приказные, дьяки, обычно не прерывавшие для уроков основной службы. Одни справлялись с непривычной задачей лучше, другие хуже. Первые могли рассчитывать на повышение в чине, щедрые денежные дачи. В царских указах так и сообщалось: «Пожаловал великий государь подьячего Посольского приказу во дьяки Панфила Тимофеева сына Беленинова за то, что он выучил великого государя царевича и великого князя Федора Алексеевича писать: а указано ему сидеть в Устюжской четверти». Но и этой милости казалось мало: «Да ему же великий государь, Панфилу, указал свое, великого государя, жалованье давать, сверх того годовое жалованье денежное по вся годы и всякие доходы против прежнего».

Царь Петр I в детстве. Парсуна.

Шел сентябрь 1674 года, а три года спустя боярин Соковнин представляет новому царю Федору Алексеевичу другого дьяка – Н.М. Зотова – как кандидата в учителя к маленькому Петру, которого пора было сажать за науку. В отличие от Панфила Беленинова, Н.М. Зотов уже имел дьяческий чин. Документы свидетельствуют, что в 1673 году состоял он дьяком в Челобитном приказе, спустя два года был переведен в Сыскной, а одновременно с очередным переводом во Владимирский судный приказ получил назначение к младшему царевичу.

Испытание – его проводит сам Симеон Полоцкий, учивший всех старших детей Алексея Михайловича от первой жены – Марьи Ильичны Милославской. Симеон занимался и с царевичами, и с царевнами всем кругом принятых в те годы гуманитарных наук – от литературы всех народов и географии до мифологии и истории.

Экзамен кандидат в учителя прошел успешно. Взыскательный Симеон Полоцкий признал Никиту Зотова в науках твердым, во взглядах богобоязненным, а главное – хотя об этом впрямую и не говорилось – преданным царю Федору Алексеевичу, иначе сказать, партии Милославских. Любая связь с Нарышкиными отрезала бы дьяку доступ к младшему царевичу: их сторонникам путь во дворец строго-настрого заказан. Кто знает, может, поручалось Зотову «доглядывать» за беспокойной молодой царицей Натальей Кирилловной, держать открытыми глаза и уши. Должность царевичева учителя была совсем не простой.

Как случилось, что изменил в конце концов Никита Зотов всем своим так старательно проверенным взглядам? Ничего особо сложного не преподавал. Весь спрос с него – обучить младшего царевича грамоте, чтению, пройти божественные книги: Часослов, Псалтырь и Евангелие. Конечно, толковал дьяк их смысл Петру, да еще по своей воле дополнял скучные занятия «потешными книгами с кунштами» – картинками. Но недостаточно одних картинок, чтобы навсегда привлечь к себе симпатии ребенка и разбить лед недоверия его матери. И Никите Зотову все удается, сумел он избежать и каких бы то ни было подозрений со стороны царского двора, хотя рано умершего Федора Алексеевича сменяет за эти годы в качестве правительницы ненавидевшая Наталью Кирилловну царевна Софья Алексеевна. Зотов переводится из Владимирского в Московский судный приказ и сразу же после прихода Софьи к власти направляется вместе со стольником Василием Тяпкиным к крымскому хану Мурад-Гирею и участвует в заключении с ним Бахчисарайского мира. Удача переговоров позволила ему подняться до ранга думного дьяка. Но достаточно царевне лишиться власти, как Зотов оказывается едва ли не первым рядом со своим питомцем, и теперь уже до конца.

Доброе отношение Петра делало свое дело, но верно и то, что Зотов обладал определенными дипломатическими способностями, очень пригодившимися на первых порах молодому правителю. Зотов сопровождает Петра в обоих Азовских походах, причем состоит у посольских дел и за удачную службу получает по их окончании высокую награду, хотя вообще лишних трат царь не допускал. Былому учителю даются в последние дни 1696 года «золотой в четыре золотых», кубок с кровлей в 4 фунта, кафтан на соболях в двести рублей и вотчина в сорок дворов. На следующий год он сопровождает Петра в качестве думного дьяка в Воронеж, где спешно создавался русский флот.

Немецкая слобода.

Окончательно определило положение Н.М. Зотова образование «Ближней канцелярии» Петра в 1701 году. Здесь уже былой приказный становится думным дворянином, печатником, или, иначе, – «ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом». А ведь были еще связанные с Зотовым развлечения Петра, знаменитый всешутейший и всепьянейший собор, который так по-разному толковался исследователями.

Грубое развлечение, кончавшееся грандиозными попойками, повальным пьянством, или… Но вот альтернатива и представляла самую большую сложность. Сегодня широкий круг ставших известными историкам документов позволяет с уверенностью сказать – это была все та же продолжавшаяся борьба с властью церкви, которая побудит Петра в 1704 году вообще отменить институт патриаршества. Ни сам Петр, ни его соратники не могли быть атеистами, но старательно продуманные, рассчитанные на многочисленных зрителей собрания собора имели в виду дискредитировать бездумное подчинение постулатам и обрядам церкви, внести в них момент критического, а значит, и сознательного отношения. Не случайно поиски разумного начала в истолковании религии рождают у Петра особый интерес к лютеранству. Всешутейший собор расшатывал те проросшие глубочайшими корнями в быт привычные формы богослужения и отношения к князьям церкви, которые со времен Средневековья воспринимались как некая исходная данность и находили особенно рьяную поддержку у наиболее состоятельной части родовой знати. Для многих из них незыблемость церковных внешних форм совмещалась с представлением о незыблемости собственной власти и места в обществе.

Все непосредственные соратники Петра были участниками собора, носили особые, соборные, имена. Сам Петр – «протодиакон Питирик», Никита Зотов с 1695 года – «архиепископ Прешпургский, всея Яузы и всея Кокуя патриарх», иначе – «святейший и всешутейший Аникита». Прешпургом называлась крепостца, сооруженная для маневров потешных полков вблизи села Преображенского, Кокуй – ручей, протекавший в московской Немецкой слободе. Среди портретов так называемой Преображенской серии, написанных по распоряжению Петра с отдельных лиц его окружения и висевших в его любимом Преображенском дворце, где происходили первые ассамблеи и празднества собора, был и портрет Никиты Зотова – хитроватого, немолодого, с крупными грубоватыми чертами лица, в простом тулупе и с непокрытой головой. Сегодня вариант этого портрета хранится в одном из частных парижских собраний русского искусства.

Летучий голландец

Меня положительно захватила наша отечественная литература XVII столетия. Из какой же пестрой, но и весомой в своих удивительных качествах мозаики она складывалась: тут и первые личные письма, та повседневная переписка, которой только учились, и непременная литература о путешествиях. В моем собрании оказалось несколько рукописных книг ранних лет правления Петра. Это удивительнейшие энциклопедические сборники, где было совмещено все – от всемирной истории, образцов любовных изъяснений, до сведений о свойствах камней, соотношений бегов небесных и путевых заметок.

Из архива поэта А.Н. Креницына. 1840-е годы

«Летучим голландцем» прозвали в Европе путешественника, писателя и художника Де Брюина. Он был приглашен в Россию Петром I и оставил любопытнейшие описания быта и нравов нашей страны в петровские времена.

Это оказалось совсем непросто для голландского путешественника, писателя и художника Де Брюина – определить для себя Москву. Облик города, дома, сады, улицы – все отступает перед впечатлениями городской жизни, слишком многолюдной даже для европейцев, слишком шумной и конечно же необычной.

Первое московское жилье Де Брюина – в доме одного из прижившихся в Москве голландских купцов. Нахлынувшие толпы гостей – хозяину приходится выставлять столы на триста человек. И среди них – сам Петр. Другой купеческий дом. Те же столы на сотни человек. Де Брюин ждет случая быть официально представленным царю. Зашедший в комнату человек завязывает с ним беседу по-итальянски. Князю Трубецкому – а это именно он – достаточно знаком чужой язык. Появляется Петр, и разговор переходит на голландский. Де Брюин еле успевает отвечать на вопросы спутников Петра о Египте, Каире, разливах Нила, портах Александрия и Александретта – последними особенно интересуется царская сестра Наталья Алексеевна.

Очень скоро предметом изучения и подлинного увлечения «Летучего голландца», как прозвали в Европе Де Брюина, становится повседневная жизнь москвичей, причем самого среднего достатка. Его поражает все, начиная от обычая оставлять в доме, из которого уезжаешь, хлеб и сено как пожелание благополучия новым жильцам. Поражает манера шить, надевая наперсток на указательный палец и придерживая полотнище ткани не коленями, а большими пальцами ног. Или обычай красить пасхальные яйца в самый любимый у русских «цвет голубой сливы».

К. де Брюин. Панорама Москвы в 1702 году.

Конечно, можно было сказать о Московии и так, как безымянный автор рукописной Космографии XVII века: большой здесь «достаток и много родится арбузов, яблок, грушей, вишен, дынь, огурцов, тыкв и иных всяких ягод». Но разве Де Брюину этого достаточно?! Он без устали колесит по подмосковным дорогам, заглядывает на огороды, в сады, приценивается на торгах – сколько, почем, каково на вкус. Он не прочь побывать и в погребах – что запасают русские и надолго ли хватает припасов. В чем-то он даже не путешественник, а обстоятельный и хозяйственный голландский бюргер.

Ягоды? Больше всего в подмосковных лесах костяники. Едят ее с медом, едят и с сахаром. Готовят из нее похожее на лимонад питье, которое особенно полезно при горячке – снижает жар. Много под Москвой земляники, но куда больше привозят на торги брусники. Эту ягоду готовят только впрок – заливают водой, подмешивают сахар или мед и употребляют как питье. Пожалуй, это основное, что «приносят» к столу московские леса, остальное выращивается на огородах.

Впрочем, под огородом понимался и плодовый сад. Садом же назывался только цветочный. Было таких садов мало, и лишь у богатых людей. Например, сад в голландском стиле у Данилы Черкасского в Сетуни. Таких хитро нарисованных клумб, стриженых деревьев, фонтанов Де Брюин не видел, пожалуй, больше ни у кого. Зато любовь к цветам у всех очень велика: «Для русских нет большего удовольствия, как подарить им пук цветов, который они с наслаждением несут домой».

Это как бы для души, а вот для жизни самое главное… капуста. Хотя бы потому, что ели ее все русские самое меньшее два раза в день. Столь же много потребляли, пожалуй, только яблок и огурцов. Огурцы ели и свежими, и солеными круглый год. Весь год не исчезали из московских домов и яблоки.

«Яблоки там разного рода хороши, – поясняет Де Брюин, – красивы на вид, кислые, равно как и сладкие, и я видел такие прозрачные, что насквозь видны были семечки». Вот эти «наливные» и закладывались на хранение в погребе и вылеживали до нового урожая.

Когда появились деревья плодовые в московских дворах? Де Брюин видит Москву сплошным цветущим садом, но ведь заботились о плодовых деревьях еще в XVI веке. Знаменитый Домострой устанавливал особо дорогое наказание за воровство и поломку в садах и огородах. Куда еще дороже, если за каждое испорченное – не то что сломанное! – дерево полагался штраф в три рубля.

Превосходны московские дыни, пусть чуть водянистые, зато душистые и огромные. Средний их вес достигал полупуда, и ценились они от одного до четырех алтын за штуку. Москва вообще славилась своими дынями. Первые из них вызревали к середине августа, поздние встречались со снегом. Секретарь австрийского посольства Адольф Лизек, побывавший в Московии двадцатью годами раньше Де Брюина, умудрился, кстати, разузнать их секрет: «Посадивши дыни, русские ухаживают за ними следующим образом: каждый садовник имеет две верхние одежды для себя и две покрышки для дынь. В огород он выходит в одном исподнем платье. Если чувствует холод, то надевает на себя верхнюю одежду, а покрышкою прикрывает дыни. Если стужа увеличивается, то надевает и другую одежду, и в то же время дыни прикрывает другой покрышкой. А с наступлением тепла, снимая с себя верхние одежды, поступает так же и с дынями…»

Словно предвидя недоуменные вопросы людей конца XX столетия, Де Брюин успевает отметить особенности московского климата. Так ли уж он, климат, разнится от сегодняшнего?

«Месяц Апрель начался такою теплотою резкою, что лед и снег быстро исчезли. Река от такой внезапной перемены, продолжавшейся сутки, поднялась высоко… Немецкая слобода затоплена была до того, что грязь доходила тут по брюхо лошадям. Летом особой жары не случалось, а в конце сентября выпадал первый снег. В начале октября наступали морозы, вскоре и надолго сменявшиеся дождями, так что, когда в середине ноября Яуза стала и на ней начали кататься на коньках, снега еще не было». И снова «…под исход года время настало дождливое… Но в начале Генваря, с Новым годом, погода вдруг переменилась: сделалось ясно и настали жестокие морозы». И так повторялось из года в год.

День за днем Де Брюин втягивается и в круг придворной жизни. Спустя несколько недель после прибытия – первый царский заказ. Петру срочно нужны портреты трех племянниц – дочерей его старшего брата и соправителя Иоанна Алексеевича. Иоанна давно нет в живых, но царевны при случае могут превратиться в «дипломатический капитал». Их будущими браками Петр рассчитывал укрепить политические союзы России. Слов нет, хватало и своих живописцев. Но от Де Брюина ждали полного соответствия европейским модам и вкусам – недаром он побывал при стольких дворах. Русские невесты ни в чем не должны были походить на провинциалок.

4 февраля 1702 года Меншиков везет Де Брюина в Измайлово к матери царевен, вдовой царице Прасковье Федоровне. Хоть и поглощенный сложным придворным церемониалом, Де Брюин все же успевает заметить, что Измайловский дворец совсем обветшал. Что царица Прасковья была когда-то хороша собой, а из дочерей красивее всех средняя, Анна Иоанновна, белокурая девочка с тонким румянцем на очень белом лице. Две другие сестры – черноглазые смуглянки. Отличаются «все три вообще обходительностью и приветливостью очаровательной. Подобной простоты обращения в монаршьем доме объездивший много стран путешественник и представить себе не мог.

Да, радушие и приветливость царицы и царевен поразительны. Да, простота обращения Петра I с художником невозможна для других коронованных особ в Европе. И все же ничто не может скрыть от Де Брюина сути существующей в Московии государственной системы. «Что касается величия русского двора, – приходит он к выводу, – то следует заметить, что Государь, правящий сим Государством, есть монарх неограниченный над всеми своими народами… Он все делает по своему усмотрению, может располагать имуществом и жизнью всех своих подданных, с низших до самых высших, и, наконец, что всего удивительнее, его власть простирается даже на дела духовные, устроение и изменение богослужения по своей воле».

Де Брюин не торопился покидать Россию. Только 15 марта 1703 года он решается тронуться в дальнейший путь на восток. За Коломенским, у села Мячково, где добывается камень, сделавший Москву «белокаменной», он садится на судно армянских купцов, чтобы по Оке и Волге спуститься к Астрахани. И мелькают названия – Белоомут, Щапово, Дединово, Рязань, Касимов… Одни отмечены дорожными происшествиями, другие запомнились постройками, пейзажами, иные – простым отсчетом верст. Их виды со временем оживут на великолепных огромных гравюрах «Летучего голландца». Прошло четыре года. Позади – Персия, Индия, Ява, Борнео. Летом 1707 года Де Брюин – снова в Астрахани, чтобы пройти теперь уже вверх по Волге. Но сейчас он уже не столько исследователь – от души радуется происшедшим переменам в облике Москвы. На Курьем торгу выросло здание аптеки, которая должна снабжать лекарствами всю русскую армию. Работают в ней восемь аптекарей, пятеро подмастерьев, сорок работников. Лечебные растения разводятся в двух садах в черте Москвы и к тому же собираются по всей стране вплоть до Сибири, куда готовится за ними специальная экспедиция.

На Яузе появилась городская больница, иначе – Странноприимный дом для больных и увечных, с двумя отделениями на восемьдесят шесть человек. Есть здесь своя большая аптека и, соответственно, один аптекарь, один медик и один хирург.

Рядом с больницей построена суконная фабрика с выписанными из Голландии специалистами. На берегу Москвы-реки, около Новодевичьего монастыря, начал работать стеклянный завод. Там делают всякого рода зеркала до трех аршин с четвертью в высоту – без них настоящего убранства в парадных комнатах любого дома не добьешься. Де Брюин видит, что исправлена Китайгородская стена, отремонтирован Кремль, а со слов москвичей ему становится известно, что в местном Печатном дворе появился латинский шрифт, выписанный из Голландии. В городском театре на Красной площади – Комедийной хоромине – идут регулярные, пользующиеся большим успехом у горожан спектакли.

И еще – замечания по поводу массового характера строительства по всей Московии, не говоря о самой столице: «Относительно зданий ничто не показалось мне так удивительным, как постройка домов, которые продаются на торгу совершенно готовые, так же как покои и отдельные комнаты. Дома эти строятся из бревен или древесных стволов, сложенных и сплоченных вместе так, что их можно разобрать, перенести по частям куда угодно и потом опять сложить в очень короткое время».

В этом-то, кстати, и кроется основная причина исключительно быстрого восстановления русских городов после частых и сильных пожаров.

Вот и Де Брюин приходит к выводу: «Многие писатели полагают, что некогда город Москва был вдвое больше того, как он есть теперь. Но я, напротив, дознал по самым точным исследованиям, что теперь Москва гораздо больше и обширнее того, чем была когда-нибудь прежде, и что в ней никогда не было такого множества каменных зданий, какое находится ныне и которое увеличивается почти ежедневно».

В феврале 1708 года Де Брюин окончательно прощается с Москвой. Невольно вспоминается, что был это канун произошедшей в 1709 году Полтавской битвы. Всего несколько лет оставалось и до окончательного перенесения русской столицы на берега Невы.

Maть и сын

«Свет очей моих», «радость моя», «красавица ненаглядная» – он никому больше не напишет таких слов. Только ей. Единственной. От всего сердца любимой.

Царь Петр I – царице Наталье Кирилловне. Своей матери

Первой его встретила в жизни ненависть. Конечно, была безоглядная любовь юной матери – родила своего первенца Наталья Кирилловна в 18 лет. Была сердечная привязанность отца – хотя нужды в еще одном сыне у царя Алексея Михайловича не осталось. Старшего сына от первой жены уже объявили наследником, за ним стоял еще и младший – будущий царь Иван Алексеевич. Все мысли стареющего государя занимала молодая жена, столь непохожая на недавно скончавшуюся царицу Марью Ильичну.

Алексей Михайлович имел уже тринадцать детей. Они еще не подозревали в новом сводном брате соперника в борьбе за престол, но влияние на царя значило для них очень многое. Любовь обошла Алексея Михайловича стороной, хотя, казалось, он и нашел ее. На первых смотринах царских невест сам выбрал касимовскую дворяночку Всеволожскую. Прикипел, как говорилось, к ней сердцем, ввел в царский терем, готовясь к венчанию.

Только венчание не состоялось. По указке царского дядьки – воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова, затянули верховые девушки Всеволожской слишком туго волосы, лишилась она чувств и под предлогом утаенной от государя болезни была сослана со всей семьей в далекую Сибирь. Морозов же ради утешения предложил государю Марью Милославскую, сам поспешил жениться на ее сестре. Подчинился Алексей Михайлович, но к наставнику своему охладел. Не простил да и доверять перестал. «Сердцем осиротел», как говаривали в Москве. И вот на исходе мужского века, в 42 года, словно вернувшееся из юности, – чувство к Наталье Кирилловне.

Пётр I.

По расхожему мнению, она – бедная воспитанница знатного боярина-западника, театрала, сторонника европейского образа жизни Артамона Матвеева – выгодно отличалась от женского населения теремов. Однако факты не подтверждают подобной версии. Был Артамон Матвеев из приказной семьи. В составе наших посольств ездил на Украину к Богдану Хмельницкому, участвовал в войне с поляками, в осаде Риги. В конце концов Алексей Михайлович доверил ему ведать Малороссийским и Посольским приказами, но всего лишь в чине думного дворянина. Только по случаю рождения Петра получил Артамон Матвеев чин окольничего, двумя годами позже – боярина. Забегая вперед, можно сказать, что пробыл он боярином всего два года. После смерти Алексея Михайловича был сослан со всем семейством в Пустозерск. Обвинили его в чернокнижии, но что еще страшнее – в покушении на вступившего на престол Федора Алексеевича. Так что ни знатности, ни особого достатка в матвеевском доме не было.

А вот женат был Артамон Матвеев на Евдокии Гамильтон, наследнице семьи шотландцев-датчан, перебравшихся во времена Грозного в Московское государство. Западный обиход Евдокия Гамильтон знала, но собственной образованностью блеснуть не могла, как, впрочем, и жившая в ее доме Наталья Кирилловна. Разве сравнишь ее со старшими сводными сестрами Петра, которые изучали историю, географию, всемирную литературу, писали по-польски и по-латыни вирши, играли на клавесинах! В теремах устраивали театральные представления, сами писали пьесы. Недаром Н.М. Карамзин считал царевну Софью талантливейшим драматургом.

Меньше всего ожидала Наталья Кирилловна ранней смерти супруга. Через пять лет их совместной жизни 47-летнего Алексея Михайловича не стало. Вдовая царица остается в теремах одна, с сыном и дочкой на руках. Все ее родственники удалены от двора. И это по ее подсказке пятилетний Петр бросается в ноги сводному брату-государю с просьбой не выселять их с матерью из дворца. Каждый понимал, что в отдаленном Преображенском с ненужным царевичем куда легче расправиться. Федор проявил милосердие и даже отдал распоряжение построить вдове в Кремле особые палаты: сестрам своим – каменные, ей – деревянные.

Ни на минуту мать не расстается с сыном. Во время игр, во время уроков, за едой, в церкви – она все время рядом: долго ли до греха! Петр был прав, называя Наталью Кирилловну своим ангелом-хранителем.

Между тем умирает Федор, и ожившая «нарышкинская партия» провозглашает царем Петра. Успевает это сделать, пока не опомнились наследники Милославских. Но настоящей силы у «нарышкинской» партии еще нет. Царевны Милославские легко поднимают стрелецкий бунт. Гибнут от стрелецких рук братья Натальи Кирилловны, гибнет возвращенный из ссылки Артамон Матвеев.

Что бы ни пережила в те минуты вдовая царица, Петр остается жив во многом ее усилиями и отвагой. Правда, он становится всего лишь соправителем своего сводного брата Ивана при общем правлении царевны Софьи. У Натальи Кирилловны новая забота – уберечь сына от козней царевны и ни в чем не позволить Ивану обойти его.

«Ясынька моя», «сердешная моя», «только бы ты была покойна» – со временем будет писать в коротеньких записках сын из разных уголков Московского государства. А ведь нежностью и заботливостью Петр не грешил никогда. И как ему отказать матери в желании женить своего Петрушу, раз слабоумный Иван уже женат и того гляди сможет похвастаться наследником. Евдокия Федоровна Лопухина? Петр не станет перечить. Может, в 17 лет выбор и не так важен. Меньше чем через два года, несмотря на рождение сына Алексея, Петр дождется своей любви. На десять лет властительницей его чувств станет Анна Монс. И никакие мольбы Евдокии, никакие выговоры Натальи Кирилловны не помогут.

Впрочем, властная и умная Наталья Кирилловна умеет вовремя остановиться, не слишком «докучать» Петруше. С нарастающей тревогой следит она за развитием событий в его семье. К сыну Петр равнодушен, Евдокии просто не хочет видеть. Зато матери отовсюду присылает пусть короткие, на 2–3 строчки, записки с непременным вопросом о делах, пожеланием здравия и обещаниями обо всем подробно рассказать по приезде. Другое дело, что до рассказов не доходило. Наталья Кирилловна и не сетовала. Где уж там о ней думать за государственными заботами?

Расчетливый и прижимистый на все траты, молодой царь ничего не жалеет для матери. Никогда бы сам не потратился на новые церкви. Но Наталья Кирилловна хочет отметить победу над ненавистной Софьей строительством нескольких храмов в московском ВысокоПетровском монастыре, и отказа в деньгах ей нет.

Пять лет жизни с мужем и пять лет с вступившим на престол, ставшим царем, сыном – вот и весь ее век. В 1694 году Натальи Кирилловны не стало. Современники удивлялись, как тяжело переживал Петр ее уход. Но – почти сразу поднял вопрос о разводе с Лопухиной. Любовь не уступила материнской воле. «Светик мой утрешний», «родимая моя» – она просто не имела в душе Петра никакого отношения к другой и тоже необходимой любви.