Текст книги "Ее звали княжна Тараканова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Нина Михайловна Молева
Ее звали княжна Тараканова

В самозванцах увлекает идея сопротивления

Из доклада по делу Таракановой II Отделения Собственной Канцелярии 1905 кг.

…На портрете жили одни глаза. Лицо перехватывал кусок прозрачной ткани. Волосы забраны высоким колпаком. А глаза жили. Темные. Упорные. Насмешливые. Тараканова?

Кто-то говорил «да», многие – «нет». «Против» были явно весомее «за». Художник – Григорий Сердюков, рядовой живописец при Канцелярии от строений. Жесткая плотность мазков. Глухой цвет. Чернота фона. Слава портретиста к художнику не пришла.

Дата на обороте холста – 19 октября 1770 г., Петербург. Но Тараканова появилась в России почти пятью годами позже. И никакого упоминания имени – всего лишь догадки, ощущение, интуиция.

Костюм колодницы, но именно 19 октября в петербургском придворном театре шла опера «Калмык». Так почему не костюм одной из актрис? Глаза Елизаветы Петровны, фамильное сходство. Только много ли значат в узнавании детей глаза родителей, да еще когда скрыто лицо? И как неопровержимое для многих, даже самых серьезных исследователей: «Взглянул и понял: конечно же она, Тараканова!» Замученная. Погибшая. Не оставившая по себе следа.

Г.-Х. Гроот. Портрет Елизаветы Петровны с арапчонком. 1743 г.

И второй раз в русском искусстве. Тот же парадокс интереса, отклика, сочувствия – полотно Константина Флавицкого на академической выставке 1864 года. Еще не свершившаяся до конца реформа – «воля». Накал политических страстей, надежд. И неожиданно возникший культ Таракановой. Бессчетные копии картины. Разговоры. Печать. Волна сочувствия среди тех, кто ждал крестьянского бунта, верил в силу поднятого на государство топора.

Мода, случайность – плохое объяснение для поступков отдельного человека. Бессмысленное, когда речь идет о многих. Общественное мнение – до его невидимых причин надо дойти.

Портрет не сделал Григория Сердюкова известным. Картина – единственная, написанная художником перед ранней смертью – дала Флавицкому место в истории русского искусства.

Сегодня «Княжну Тараканову» трудно переживать. Невозможно долго рассматривать, воспринимать. Театр в живописи – как поза, нарочитость чувства и жеста – слишком давно потерял свой смысл. А физическое ощущение наступающего человеческого конца не нужно для переживания искусства.

Но в год первой выставки картины уже существовала и иная по своим принципам живопись. У условных формул академизма не оставалось ни сторонников, ни будущего. Константин Флавицкий – исключение. Он угадал – пусть так! – и не просто тему: героя. Тараканова приобрела через картину физическое бытие. Сила ходульных страданий оказалась убедительней бесстрастного свидетельства современника Сердюкова. Зрителю нужна была концепция.

Концепция… Странное понятие относительно человека, который когда-то жил, действовал, погиб. Только жил ли, как действовал, почему погиб – однозначного ответа в истории нет. Версии сплетаются во множество комбинаций. Не укладывающихся в канву истории. Хитроумных. Подчас откровенно придуманных.

Так детективные сочинения бывают разные. Очень кровавые и совсем бескровные. Детективы эмоций и детективы логические, где преступление лишь повод для упражнения логических способностей. Но еще существуют детективы, предложенные историей. В них есть все. Фантазию автора заменяет работа исследователя, удавшаяся или не слишком удавшаяся, снявшая большинство вопросов или не справившаяся с ними, но всегда оставляющая место для соучастия читателя – специалиста или нет в конечном счете не имеет значения. Над характером эпохи, особенностями наполнивших ее событий встает как главное логика соотношения фактов, анализ подлинного смысла документов, человеческих поступков и в заключение, в полном соответствии со смыслом любого детектива, кем, почему и как было совершено преступление.

Ответы на вопросы истории обычно заключены в архивах. Во всяком случае, в документах – этих материализовавшихся свидетелях ушедших лет. Загадки истории (чем ближе к нашим годам, тем очевиднее) во многом определяются нехваткой архивных данных: что-то не сохранилось, что-то осталось неразысканным. Возникающие разгадки нуждаются в десятках, иногда сотнях документов: концепция без фактов – всего лишь домысел. А публикация каждого нового материала – торжество исследователя, утверждение правоты и успеха поиска.

Так вот, о Таракановой было известно все – от писем ее и к ней, от описи личных вещей, стеганых юбок, холщовых сорочек и книг до материалов следствия и секретнейших предписаний Екатерины II священникам, которым предстояло продолжить до последнего дыхания самозванки работу следователя. Словесные портреты – худощава, смугла, черноглаза, с косиной на один глаз. Мнения о характере – трудно быть отважнее; об образовании – владение несколькими языками без малейшего акцента и затруднений в письме и разговоре, превосходное знание тонкостей политики, дипломатии, сведения по всем видам искусств, особенно архитектуре, редкая по мастерству игра на арфе.

Но главное – все подтверждалось документами, и документы были многократно опубликованы в XIX веке. Без них не обошелся ни один научный исторический сборник, ни один исторический журнал и просто толстый журнал – каждый по-своему и каждый не жалея места и слов. Конечно, были и несогласия, и несовпадения, и прямо противоречивые сведения в рассказах авторов «от себя». Terra fantasia – страна вымысла. Часто заманчиво, всегда рискованно. Особенно для историка. Где ее границы – за суммой знаний, интуицией, опытом? Кто напомнит о них, когда устающее внимание начинает уступать воображению? Здесь – еще факт, буква документа, а тут – уже домысел, чуть дальше факта шагнувший вывод.

Среди сведений принципиальных – обстоятельств рождения и жизни, смены имен и политических демаршей, воззваний к коронованным особам и попыток отвести глаза следствию в Петербурге – заинтересовавшая меня подробность была ничтожной: где находилась самозванка в год и месяц, когда писался сердюковский портрет? Всего-навсего. При поденной росписи ее жизни, переписки, встреч, переездов, на составление которой не поскупились историки, это и вовсе представлялось пустяком. Разве что придется заглянуть в оригиналы публиковавшихся документов, найти то, что, вполне естественно, не представило интереса для других исследователей.

Только – и это выглядело невероятным! – нигде, ни в каком архиве и фонде знаменитого, во всех мелочах изученного, целиком воспроизведенного в печати дела Таракановой не существовало. Ни сейчас, ни столетием раньше. В этом легко убедиться, обратившись к нашим архивным хранениям. Но об этом можно было узнать и раньше, внимательнее вчитавшись в опубликованные материалы.

В сносках полустертой росписи затаившегося в конце страниц петита призрачно и упорно скользило – к сожалению, оригинал данного документа не сохранился; к сожалению, протоколов следствия нет – показания обвиняемой приводятся в пересказе следователя; к сожалению, – или, пожалуй, и без сожаления, – можно привести только приблизительное содержание тех или иных писем: их судьба остается невыясненной.

Правда, личность следователя не вызывает никаких сомнений: добр, честен, благороден. Правда, соответствие копии несуществующему оригиналу тем более не подлежит сомнению: да и как может быть иначе в изданиях вроде Сборников Русского Исторического общества или Чтений Общества истории и древностей российских? Но вот что случилось с оригиналами, откуда родилась уверенность в соответствии им копий, для чего было публиковать непроверенные самими исследователями повторения – эти вопросы никем и никак не поднимались. Доверие к пустоте совсем необычно даже для прошлых веков, даже для того этапа исторической науки, когда ученые еще только начинали сознавать значение подлинности документа, ценности его действительного содержания.

В поисках ответа на эти вопросы «благополучные» публикации начинали терять свою «благополучность». Каждая подробность заставляла настораживаться, каждое расхождение приобретало какой-то смысл: как-никак собственно публикаций вообще не было.

Есть неточности случайные, непроизвольные, ускользнувшие от внимания увлекшегося или не слишком скрупулезного в своем методе исследования историка. Есть неточности, необходимые для утверждения концепции исследователя, конечно, тем самым натянутой, конечно, тем самым теряющей свой научный смысл. Но здесь и речи не могло быть о небрежности или ничтожной, только самым узким специалистам приметной натяжки. Это была сознательная позиция признания условных посылок. Но зачем? Ради какой-то безусловно сомнительной исторической личности, слишком явной авантюристки – так много внимания и так много натяжек. Но настороженное подозрение вело и к другому выводу.

В многословных и подчас сбивчивых толкованиях статей выяснялись различные позиции, борьба точек зрения, убеждений, по сути лишь формально связанных с Таракановой. Имя Таракановой служило в чем-то предлогом, в чем-то поводом: настоящий подтекст сражений оставался скрытым. Но ведь верно и то, что жар этой научной полемики перекликался с жаром откликов на картину Флавицкого – все развернулось в одни и те же годы, – причем откликов самых обыкновенных зрителей, людей, бесконечно далеких от специфики и тонкостей исторических проблем.

А что, если – рождавшаяся мысль в первый момент представлялась совершенно нелепой, – что, если афере Таракановой в истории соответствовала и афера Таракановой в исторической литературе?

Глава 1
Партия в шахматы

И все-таки сначала были встречи – иначе не назвать! – случайные, редкие, необязательные для памяти, как пометки на рассыпавшихся листках старого календаря, в путанице лет, обстоятельств, впечатлений.

…Третьяковская галерея. Сумрачная зала с зеленоватыми стенами. Неохотно пробивающийся сквозь стеклянный потолок скупой зимний свет. И внутри огромной, густо позолоченной рамы тюремные нары. Морозный поток воды из зарешеченного окна. Откинувшаяся к стене девушка в бархатном платье. Крысы, множество крыс, карабкающихся к ее ногам. Чье воображение в детстве могло остаться равнодушным к этой картине! «Княжна Тараканова». Еще без своей истории, без подробностей биографии. Просто вот эта черноволосая девушка, эта заплесневевшая камера и неотвратимая смерть.

…Студенческие годы. Нескончаемые лекции по истории искусств. В разделе России XIX века живописец Константин Флавицкий. Блистательно пройденный курс в Академии художеств. Пенсионерство в Италии. Тогда же звание профессора – загодя, в предвидении будущего: разве такой талант нуждается в подтверждении? И через полтора года по возвращении на родину смерть от чахотки после первой и единственной написанной картины – «Княжны Таракановой». Драма героини – драма автора!

Или другое. Научный зал в Исторической библиотеке. Привычный стол у желтеющей стены. И за широким раствором окон год за годом, в неслышной смене дождей и снега, полуисчезнувшие монастырские постройки, расплывшиеся в перестройках очертания собора, келий и упрямая легенда о «потаенной» монахине, скрытой здесь без малого на сорок лет, – бывшей княжне Таракановой. Говорят, факты – упрямая вещь. А легенды? Те самые, которым можно верить, а можно и не верить, – все зависит от тебя самого. Как заставить память уйти от них?

…Свинцовый квадрат неба. Крутой вырез глухих стен. Камень, серый, чуть розоватый, почти черный. Только камень. Булыжная земля. Дрожь жидких травинок: «Здесь похоронили Тараканову». Так, во всяком случае, утверждали о дворе Алексеевского равелина старые охранники Петропавловской крепости. Утверждали и даже показывали ничем не отмеченный бугорок, который время втиснуло в тюремную мостовую.

…Крошится под ногами мартовский лед на улицах Несвижа. Пьяный весенний ветер кружит посеревший снег на протянувшейся к замку дамбе. Тает глина в колеях у Слуцких ворот. Не через них ли въезжала в город гостьей знаменитого Кароля Радзивилла княжна Тараканова или выезжала вместе с ним, направляясь в Италию? А может, жила здесь все годы юности? Местные предания потускнели от времени и уверенно помнят только то, что в портретной галерее радзивилловского замка до последних лет втайне хранился портрет «необъявленной» дочери русской императрицы и что была эта дочь «невиданной красоты». В Несвиже есть архитектура прошлых веков и нет Таракановой, и все равно это еще одна встреча, еще одна отметка в памяти.

Густеют сумерки в гулком зале архива. Неслышным потоком стекают из-под расписных сводов, ложатся по углам, тесно обступают неяркие кружки настольных ламп. Еле слышно шелестят набухшие столетиями листы. Нескончаемым кружевом плывет перед глазами рыжая вязь почерков, на этот раз почти недавних. XIX век, дела Собственного кабинета Николая I и…

* * *

Есть ли такая в свете или нет – этого не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею да в воду.

Из письма А. Г. Орлова-Чесменского Екатерине II по поводу предполагаемой дочери императрицы Елизаветы Петровны. 1774 г.

Сегодня, оглядываясь назад, не скажешь, что больше тогда поразило в этом сопоставлении – его неожиданность или откровенная нелепость. Декабристы и княжна Тараканова!

Дела императорского Кабинета в Центральном государственном архиве древних актов – сомневаться в их сведениях не было оснований. Сохранившиеся пометки утверждали: только что вступившему на престол Николаю I в течение 1826 года докладывался одновременно ход двух следствий – над обвиненными в связи с событиями на Сенатской площади и по делу княжны Таракановой. Мало того, следствие вел и доклады в обоих случаях готовил государственный секретарь граф Д. Н. Блудов.

К. Д. Флавицкий. Княжна Тараканова. Эскиз. Начало 1860-х гг.

Иными словами, люди, впервые ощутимо пошатнувшие устои трона, всей государственной системы, опасные не только замыслами, но и связями, популярностью своих идей, живые среди живых, -

и одинокая авантюристка, полвека как исчезнувшая с горизонта истории. Да и что такое вообще княжна Тараканова?

В год выступления Пугачева появилась в Европе женщина, называвшая себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны, но, по сути, ничем, кроме частных разговоров, о себе не заявившая. Тем не менее она была выслежена и похищена в Ливорно самим командующим русским военным флотом А. Г. Орловым-Чесменским, привезена на военном корабле в Петербург и исчезла без следа в казематах Петропавловской крепости. Почему-то ее стали называть княжной Таракановой – сама она таким именем не пользовалась. И почему-то с годами появилась версия, что, в противовес этой «самозванке», существовала настоящая дочь Елизаветы Петровны, настоящая Тараканова, кончившая свои дни под именем инокини Досифеи в московском Ивановском монастыре, который продолжает стоять на нынешней улице имени историка И. Е. Забелина – большом Ивановском переулке.

Достаточно романтично и совершенно необязательно для бурного начала николаевского царствования. Если даже заподозрить нового императора в простой любознательности, для этого явно было не время. И уж тем более неуместной выглядела фигура самого докладчика. Дело Таракановой принадлежало истории, но никак не политическому сыску XIX века.

Только случайности не было. Среди бумаг Личного кабинета Александра I – не того, который представлял целое самостоятельное учреждение, а той комнаты в Зимнем дворце, где Александр работал и хранил наиболее важные для себя вещи, оказались две связки материалов – книга тайной экспедиции Сената и… дело княжны Таракановой. По какой-то причине Александр предпочитал до конца иметь их под руками, или иначе – до конца не выпускать из рук. Книга Сената заключала отдельные материалы по восстанию Пугачева. В накале дней, наступивших после событий на Сенатской площади, Николай не проявил к ней никакого интереса. Зато дело Таракановой – о нем он хочет иметь исчерпывающее представление. Так полно оправдавший доверие нового императора Блудов должен им заняться самым подробным образом, не дожидаясь конца следствия над декабристами, немедленно и скрупулезно.

Пометки в делах: Николай торопит Блудова, требует скорейшего окончания расследования о княжне – нужно ли возиться целый год! Новое выражение монаршего нетерпения, и 4 декабря 1826 года Блу-дов представляет императору доклад о Таракановой, к которому прилагается опись бумаг, захваченных в Пизе среди личных вещей «самозванки». Копия доклада, по утверждению чиновников Собственной канцелярии, несла пометку: «Подлинная записка оставлена его императорским величеством в кабинете Аничковского дворца».

Итак, Аничков. Вереницы архитекторов, владельцев, бесконечная смена назначений. Дворец для Алексея Разумовского – подарок Елизаветы, дворец для Потемкина – подарок Екатерины II. В промежутках между царскими фаворитами – возвращение в казну, и в заключение – резиденция третьего внука Екатерины, самого далекого от трона, но нежданно-негаданно оказавшегося императором – Николаем I. Скорее даже семейный его дом, с которым он не захотел расстаться и на троне. Были ведомства придворные и связанные с придворными – для царских нужд. Был Кабинет – для царского делопроизводства. И был Аничков дворец как собственные комнаты, скрытые ото всех, не доступные никому, даже из самых доверенных. Ни упорядоченного хранения, ни учета, ни посторонних глаз, действительно «свое» – вещи, бумаги, тайны.

Но те же позднейшие деятели Кабинета утверждают, что доклад не удовлетворил императора. Николай требует немедленных дополнений. Его интересует самое подробное описание внешности самозванки, сделанное по указанию Екатерины II А. М. Голицыным, и анализ полученных из Рима после смерти узницы бумаг. 22 февраля 1827 года Блудов представляет два новых доклада, на копиях которых имелись пометки: «Прибавление к записке от 4 декабря 1826 года. Представлено его императорскому величеству 22 февраля 1827 года». Теперь все связанные с Таракановой материалы были переданы в Государственный архив. Так, во всяком случае, станет утверждать спустя сорок лет начальник Собственной канцелярии граф В. Н. Панин. Никакой проверки здесь быть не могло. Государственный архив оставался безусловно недоступным для исследователей.

Следственные дела декабристов и дело Таракановой завершены. Д. Н. Блудов назначен статс-секретарем, товарищем министра народного просвещения и главноуправляющим Департамента иностранных исповеданий. Вслед за дополнительными докладами о «самозванке» он уже действительный тайный советник, а несколькими годами позже управляющий министерством иностранных дел. Как легко даются этому безукоризненному исполнителю крутые ступени служебной карьеры!

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Блудов Дмитрий Николаевич (1785–1864) – государственный деятель. Получил домашнее образование. Пятнадцати лет поступил на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел, откуда переведен в Иностранную коллегию в Петербург. В 1813–1817 гг. находится в составе посольства в Швеции, до 1820 г. в Лондоне сначала в качестве советника, затем поверенного в делах. С 1822 г. состоит при Министерстве иностранных дел, имея допуск к материалам дипломатических сношений России с западными государствами. Осуществлял их отбор и перевод для остававшихся секретными целей. Рекомендован Н. М. Карамзиным в качестве историографа Российской империи. На основании этой рекомендации назначен Николаем I делопроизводителем Следственной комиссии о тайных политических обществах. По составлении доклада комиссии назначен статс-секретарем, товарищем министра народного просвещения и главноуправляющим Департамента иностранных исповеданий. В течение 1826–1828 гг. разбирал секретную часть Государственного архива. В 1828 г. награжден чином действительного тайного советника. С 1832 г. – управляющий Министерством внутренних дел, с 1837 г. – юстиции.

В 1839 г. назначается управляющим II Отделения Собственной канцелярии, членом Государственного совета и председателем Департамента законов. В 1842 г. получает титул графа. В 1855 г. назначен президентом Академии наук, с 1862 г. – председатель Государственного совета и совета министров. 1864 г. – из официального некролога: «Русское просвещение понесло тяжелую утрату: 19 февраля скончался граф Дмитрий Николаевич Блудов. Будущий историк изложит и оценит его государственную деятельность, его с лишком 60-летнюю службу четырем монархам… Хвала в отдаленнейшем потомстве ревнителю добра и истины!»

Ведь это то самое время, те годы, о которых современник отзовется: «Истекший [1830] год вообще принес мало утешительного для просвещения России. Над всем тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники. Цензурный устав совсем ниспровержен… Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности». Даже такой благонамеренный либерал, как цензор А. В. Никитенко, мог записать в дневнике: «Был на представлении Грибоедова «Горе от ума». Некто остро и справедливо заметил, что в этой пьесе осталось только горе, столь искажена она роковым ножом бенкендорфовской литературной управы».

И. Б. Лампи-старший. Г. А. Потемкин-Таврический. 1790-е гг.

1838 год приносит новый, связанный с узницей Петропавловской крепости взрыв. Наследники скончавшегося председателя Государственного совета графа Н. Н. Новосильцева обнаруживают в его архиве материалы, связанные с Таракановой. Казалось бы, что особенного? Но уже мчится очередной государственный секретарь, барон М. П. Корф, со строжайшим предписанием: все бумаги отобрать и незамедлительно доставить, не знакомясь с содержанием, Блудову. Речь идет о безоговорочном доверии, а таким, кроме Блудова, в глазах Николая не пользуется никто.

21 апреля 1838 года Блудов начинает знакомиться с материалами. Что содержалось в них, когда последовал соответствующий доклад, каковы были последующие указания Николая – остается неизвестным. Единственная временная веха – сразу по окончании разборки дела Блудов назначается управляющим II Отделением Собственной канцелярии. Новые бумаги исчезают после очередного блудовского секретного мемориала, как исчезли и первые.

Но ведь одновременно Николай заказывал А. С. Пушкину историю Пугачевского бунта. Его не остановили ни факты, ни своевольный нрав поэта. Цензура, тем более цензура, им самим осуществляемая, могла, с точки зрения Николая I, легко снять все сомнительные места. Но тогда тем более почему нужна помощь Блудова? В отношении такого важного для государственных основ пугачевского выступления Николай не нуждается ни в консультациях, ни в предварительных секретных мемориалах. Правда, Пушкину никто и не даст знакомиться с оригиналами пугачевских документов – достаточно с него одних копий. Император будет сам указывать и Карлу Брюллову, что должно быть, а чего не должно быть в его историческом полотне «Осада Пскова», пока художник вообще не откажется от картины из-за жестко диктуемой трактовки. Но вот с Таракановой постоянное участие Блудова обязательно.

И еще загадка материалов. Даже не их содержания – происхождения: каким образом какие бы то ни было отсветы таракановской истории могли оказаться в руках именно Новосильцева?

Данные Кабинета свидетельствовали, что блудовские доклады 1827 года целиком строились на архиве «самозванки», захваченном одновременно с ее похищением. А. Г. Орлов-Чесменский так и писал Екатерине II: «Все ж письма и бумаги, которые у ней находились, при сем посылаю с подписанием нумеров». Никаких мер предосторожности княжна не успела предпринять. Залогом успеха Орлова и его подручных была стремительность и неожиданность действий.

К этим личным бумагам позже добавилось сугубо секретное делопроизводство по следствию в Петропавловской крепости. Точнее, делопроизводства не было. Следствие от начала до конца вел один человек Отчеты направлялись прямо Екатерине и в тайный сыск ни в каком виде не поступали. Таково было специальное указание императрицы. Затем вместе с личными бумагами они хранились в кабинете Александра I, недоступные даже ближайшим членам его семьи. Так какие же документы могли оказаться у Новосильцева?

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Новосильцев Николай Николаевич (1761–1836) – государственный деятель. Незаконный сын сестры А. С. Строганова. В 1783 г. вступил в армию. В 1790 г. представлен великому князю Александру Павловичу, с которым близко сошелся. В 1796 г. вышел в отставку и поступил в Лондонский университет, где посещал лекции по физико-математическому и медицинскому отделениям. По вступлении на престол Александра I – действительный камергер, состоящий по особым поручениям при императоре. Член кружка «молодых друзей». На него было возложено рассмотрение проектов по части земледелия, торговли, промыслов, ремесел, искусств и художеств, а с 1802 г. дела Синода. Пользуясь особым доверием Александра I, жил во дворце и сопутствовал императору во всех заграничных поездках.

После размолвки с Александром I в 1804 г. занят второстепенными дипломатическими поручениями за рубежом. С 1813 г. вице-президент временного управления Варшавским герцогством, с переименованием герцогства в Царство Польское (1815) главный делегат при его правительственном совете, с 1821 г. состоял при наместнике, великом князе Константине Павловиче. Жесткость политики Новосильцева способствовала развитию восстания 1830 г. В 1831 г. отозван в Россию. В 1832 г. – председатель Государственного совета. В 1833 г. получил титул графа. Во время пребывания в Польше составил огромную коллекцию рукописей, в значительной своей части погибшую в 1831 г. в Варшаве.

Спустя семьдесят лет, иначе сказать – в канун Первой мировой войны, о новосильцевских бумагах будет официально заявлено, что ничего, кроме копий, они не содержали. Так утверждал Блудов. Предположим. Копии отдельных документов из государственных архивов могли представлять интерес для настоящего собирателя, каким и стал Новосильцев. Но вот каким образом и при каких обстоятельствах эти копии оказались сняты, кто и с какой целью ими занимался? По чьей воле, вине или умыслу образовалась та щель недосмотра, которая позволила нечто подобное предпринять?

Возможно, Николаю I, несмотря ни на что, понравилась жесткость Новосильцева-чиновника и наверняка импонировала его политика «железной руки», спровоцировавшая, по мнению позднейших историков, остроту польских событий 1831 года. Новосильцев отзывается в Петербург, чтобы занять одновременно две должности – председателя Государственного совета и председателя Комитета министров. История – это факты, но история – это и люди. «Кто» слишком часто означает и «что», и «почему». Простил ли Новосильцев свое слишком долгое изгнание, удовлетворился ли службой? Чем объяснить, что, зная напряженный интерес двора к таинственной княжне и разговорам вокруг нее, Новосильцев не поторопился известить ни бывшего высокого друга, ни тем более его преемника о своих находках? Забывчивость или расчет – чем определялось неизменное молчание новоявленного и неожиданно ставшего всемогущим графа? Или, слишком опытный государственный деятель, он не захотел повторить ошибки известного дипломата А. П. Бестужева-Рюмина, который во времена Анны Иоанновны ухитрился выкрасть для императрицы из голштинских архивов обращенное против нее завещание Екатерины I – услуга огромная, неоценимая – и в награду лишился всякой надежды вернуться в Петербург? Ретивые слуги всегда опаснее нерадивых.

Поспешность Николая I с изъятием бумаг Новосильцева не имела особого смысла: кто знает, скольких людей граф захотел и успел приобщить к этой слишком небезразличной для императорского дома тайне? Тем не менее таракановское дело возвращается в Государственный архив, чтобы совершенно неожиданно быть затребованным Блудовым… в 1843 году. Упоминающий об этом факте В. Н. Панин не приводит никаких обоснований действий Блудова, никакой причины нового интереса к делу. Он не указывает и того, как долго материалы оставались в руках управляющего II Отделением Собственной канцелярии. И кстати, почему вообще об очередном изъятии таракановских материалов надо было упоминать спустя много лет? Любовь к точности, совершенно необязательная для министра внутренних дел, или необходимость, смысл которой остался не выясненным историками? Существовал же негласный запрет, наложенный на тему «самозванки». Среди многочисленных исторических публикаций, которыми полны издания тех лет, ее имени нет. Лишь очень косвенно можно с ним соотнести промелькнувшее в «Москвитянине» краткое сообщение профессора Московского университета И. М. Снегирева о народных преданиях, будто была обвенчана Елизавета Петровна с Алексеем Разумовским.

Но ведь у всех действий николаевского режима есть свой особый подтекст – противостоять любой ценой нарастающей во всей Европе волне революционных настроений. 1842 год – это начало издания «Рейнской газеты» под редакцией К. Маркса, 1847-й – создание Союза коммунистов, а 1848-й – февральская революция во Франции и публикация «Манифеста коммунистической партии». Всякое сомнение в законности власти и непогрешимости ее носителей превращалось в глазах Николая I в преступление против государства, предполагавшее немедленное и жесточайшее пресечение, шел ли разговор о событиях современности или самого далекого прошлого. В 1843 году цензоры отсиживают один за другим сроки ареста на гауптвахте за каждую едва уловимую мелочь, вроде недостаточно почтительного отношения к офицерам вообще или фельдъегерям тоже вообще, а министр народного просвещения граф С. С. Уваров откровенно заявляет одному из них, что «хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное, а главное – я буду спать спокойно». «Политическая религия, – заявит тот же министр, – имеет свои догматы неприкосновенные, подобные христианской религии. У нас они – самодержавие и крепостное право; зачем же их касаться, когда они, к счастию для России, утверждены сильною и крепкою рукой».

В России суровость цензурных запретов достигает в последующие годы своего апогея. Запрещается образование каких бы то ни было новых периодических изданий, наблюдение за старыми осуществляется с редкой мелочностью и жестокостью. А вот на сцене парижского театра «Жимназ драматик» в канун революции 1848 года появляется комедия-водевиль в двух действиях «Превращение» Шарля Лафонта и Багарля. Среди действующих лиц императрица Елизавета Петровна, Алексей Романовский (Разумовский), начальник Тайной канцелярии Шувалов, вымышленные персонажи – комендант Петропавловской крепости майор Дракен и его дочь Феодора. Первое действие происходило в Петропавловской крепости, второе – в Летнем дворце. Успех комедии, не щадившей репутации русской монархини и пытавшейся пролить свет на историю Таракановой, был огромным. В репертуаре театра она продержалась больше десяти лет. Кстати, Ш. Лафонт – сын известного инструменталиста, который – в течение 1808–1814 годов служил придворным солистом-скрипачом в Петербурге. Круги нежелательной информации расходились по Европе, и II Отделение бессильно было этому противостоять.