Текст книги "Прекрасная посланница"

Автор книги: Нина Соротокина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

12

На следующий день, к вечеру, когда до места назначения остался один прогон, случилась неожиданность: колесо слетело с оси. Большого урона не было, только багаж в канаву угодил, да батюшка, мрачный ворчун, по неловкости изволил набить шишку на затылке.

– Только бы до кузни добраться, – причитал Евграф. – Проклятое колесо! Вот и думай теперь – доедет оно до постоялого двора или не доедет. Экая незадача!

Неожиданная задержка в пути не огорчила Николь:

– Папенька, мы пока погуляем…

Этой фразой она сразу как бы приглашала к прогулке Матвея, а также давала понять отцу, что обойдется без его общества, потому что вполне доверяет русскому. Матвей с охотой откликнулся на приглашение. Перед ними расстилались луга, поросшие колокольчиками и розовой смолкой. И, конечно, ромашки, куда же без них? Поэтический пейзаж, что и говорить. Узенькая тропочка, петляя, вела к роще деревьев. Птицы пели в траве, высоко в небе ястреб выискивал добычу.

Николь быстрым шагом шла вперед, Матвей еле поспевал за ней.

«Надо о чем-то разговаривать, – думал он. – Невежливо идти вот так, молчаливым олухом».

Некстати вспомнилось, как он убегал вчера от девицы в кусты. И тут вдруг новая мысль обожгла его. Если вдуматься, то не раны он стеснялся и не обвисшей плетью грязной руки, а собственной наготы. Такого с ним отродясь не было. Вспоминать давешнюю сцену было не только стыдно, но и приятно, томительно. Тогда он ощутил на своих голых плечах и груди ее взгляд, как нечто материальное. Николь словно погладила его теплой ладошкой, словно перышком пощекотала. А глаза-то у нее были огромные, удивленные. Но какой смысл был в этом взгляде? Нет, он не в состоянии его прочитать. «Старею», – думал в смятении двадцатишестилетний князь.

А чего это он, собственно, приуныл? Понравилась девица, иди до конца. Тем более что Николь из простых, гувернерова дочь, что стесняться-то? Комплиментами сыпь, встань на колено с приличной речью, ручку облобызай, и она твоя. Но не хотелось ему вставать средь полей на колено. Глупо как-то… Плечики у нее такие худенькие, грудки маленькие, как китайские розетки под варенье, и глазищи в пол-лица.

Николь вдруг остановилась и оглянулась с вопросительным взглядом. Матвей сразу покраснел, лицо пошло пятнами, как у золотушного.

– Что? – спросил он испуганно.

– Ручей…

– Кабы не моя раненая рука, я перенес бы вас как пушинку.

– Не надо… как пушинку. Здесь камни, я могу по ним перейти. Позвольте опереться на вашу руку?

– О!

Николь все-таки замочила туфельки, а может, просто сказала, что замочила. Пришлось вернуться. На обратном пути произошел разговор, который оставил в душе Матвея странное, непонятное чувство.

А случилось все так. Он, наконец, взял себя в руки, набрал букет цветов и с поклоном вручил их Николь. Она благосклонно приняла их и сразу стала похожа на пейзанку с модной картинки, только соломенной шляпки не хватало.

– Теперь вы похожи на пастушку.

– Теперь? А раньше на кого я была похожа?

– Ну, про пастушку я просто так сказал. Я видел такой мозаик на табакерке. Но вас я почему-то представляю на море. Эдак, знаете, чтоб брызги в лицо, нос корабля рассекает седую волну…

Он продолжал говорить пышно, витиевато. Николь смеялась. Позволим себе высказать догадку, о чем именно она думала. Уже с уст ее готова была сорваться поощрительная фраза, что-нибудь вроде: «Какой вы, право, еще мальчик», или нет, так нельзя, еще обидится, надо сказать: «Я и не догадывалась, сударь, как вы юны душой», но вместо этого она переспросила довольно резко:

– Какая дама на палубе? Какой розовый шарф?

– Длинный, – с готовностью отозвался Матвей, – а она в черном плаще. Рядом фок-мачта. И шарф задевает эту мачту, вот-вот обовьет.

– Где вы видели эту даму?

Матвей глянул на Николь внимательно, настороженность в ее голосе его смутила.

– Наверное, во сне, – сказал он по возможности беспечно и поспешил перевести разговор на сельский пейзаж.

Впрочем, он мог и не стараться. Разговор как-то сам собой иссяк.

Вопреки переживаниям Евграфа наши путешественники вполне благополучно добрались до постоялого двора и кузницы. Карета требовала серьезной починки. Последний перед столицей постоялый двор не отличался от прочих: не большой, не маленький, в меру грязный, с мышиным писком за печкой, с черными тараканами у немецкого поставца с оловянной посудой.

Этот последний вечер Матвей вспоминал как в тумане. Сам он лег в большой комнате на лавке, Николь разместилась за плотной занавеской в углу. Где папенька, дай бог памяти, ночевал? А кто его знает, где-то тут же. Еще запомнилась рябая девка, которая таскала одеяла и овчинные тулупы. Матвей спрашивал: «Зачем тулупы, уже июнь на дворе?» А девка отвечала: «Дак ноги прикрыть. Утренники еще студеные». Оспа хоть и попортила ей лицо, изуродовать до конца не смогла, руки сильные, ухватистые, носик точеный, покрывающий волосы плат украшал мелкий северный жемчуг, в ушах серьги с яркими стекляшками. Знатная девка!

А дальше – туман. Что ели, что пили, как в постели укладывались – ничего Матвей не помнил. Проснулся утром с больной головой, плечо ныло, как кипятком ошпаренное. Тут же выяснилось, что последний прогон до столицы ему предстоит совершить в одиночестве, то есть в обществе Евграфа. Прелестная Николь и благородный отец, оказывается, уже уехали. Как, с кем? Матвей бросился к Евграфу – что ж не разбудил, тетеря глупая? Денщик даже не счел нужным оправдываться, он-де, тоже спал. Объяснение дала рябая девка. Оказывается, недавние их попутчики случайно встретили на постоялом дворе соотечественников и отбыли с ними в неизвестном направлении.

Матвей расхохотался нервно. Ну, знаете, это уж ни в какие ворота! Эти самые «последние трактиры», последние в смысле перед пунктом назначения, играют в его жизни роковую роль. Ну с Польшей понятно. Там перед Варшавой он напился как свинья, потому и не помнил ничего. Но здесь-то он и выпил всего две кружки браги. Правда, в иных трактирах такую брагу варят, что быка с ног может свалить.

Отсмеявшись над своей глупой судьбой, Матвей начал ругаться. Евграфу бы молчать в тряпочку и продолжать заниматься делом, а он не утерпел, принялся как бы утешать, а вернее сказать, давать собственную оценку происходящему. И делал он это в совершенно недопустимой манере. Евграф вытащил барина с поля боя и теперь считал, что несет за него ответственность. Перед кем? Перед Богом, наверное. Перед Богом теперь он и отчитывался.

– Смышленая девица, – бормотал он, разбирая багаж. – Вы, ваше сиятельство, человек рассудка нехолодного и тяготеете к восторгу. А она дева созрелая, спелая. Слепому видно, что она вас соблазняет и дурачит. Я это еще в сарае приметил, когда в полону сидели. И не верю я ни в каких соотечественников. Ямщик проезжий мне сказал, что они верхами отбыли. Может, врет или путает чего… Но в любом случае надо проверить, целы ли у нас деньги, потому что и дочка и папенька говорили, что у них поляки все отняли, ни дуката, ни форинта, ни рублика не оставили.

Вот тут Матвей и дал выход своему гневу. Он залепил денщику такую затрещину, что тот с перепугу на пол сел и потом, держась за ухо, только таращился изумленно.

– Ты хочешь сказать, что они у нас деньги украли?

Содержимое сумы было вывалено на лавку: роговая натруска для пороха, огниво, корпия, бинты льняные, портупея лосиная с пряжкой, документы, деньги, ножницы, депеши от генерала Любераса – все в кучу. Евграф бросился спасать свое добро.

Все деньги были целы. Пока денщик, подвывая от негодования, аккуратно складывал содержимое сумы, Матвей решил проверить наличие единственного документа, за который он сам нес ответственность. Этим документом было письмо, зашитое агентом Петровым под подкладку его форменной одежды. Черт, он про него и забыл совсем! Матвей тщательно обследовал камзол. Перевязывая барина, Евграф подрезал на камзоле рукав. Под подкладкой ничего не было. Может, обронили секретное послание в момент перевязки?

– Ваше сиятельство, Матвей Николаевич, письмо было в кафтан зашито. Камзол здесь ни при чем.

Матвей схватил кафтан. Неужели письмецо так истончилось в дороге, что превратилось в тряпочку и не обнаруживается на ощупь? Пришлось пороть. Нитки были крепкими, в ход пошел нож. Евграф не мог видеть, как барин кромсает только что почищенный кафтан, а потому отпихивал князя, приговаривая:

– Дайте я, нельзя же так.

– Да погоди ты, в самом деле!

Письма не было. Удивительно, что, осознав потерю, Матвей скорее не огорчился, а обрадовался. Теперь не нужно идти к Бирону с этим дурацким посланием агента Петрова. Встреча с фаворитом таила любые неприятности, еще, не приведи Господь, нагрузит новым шпионским заданием.

– Вы что молчите, ваше сиятельство? Кто письмо похитил?

– Поляки, – пожал плечами Матвей.

– Да вы и не снимали кафтан в той усадьбе, а в карете его всегда внакидку носили.

Евграф взял кафтан в руки, обследовал его внимательно и обнаружил дыру под мышкой. Края дыры были ровные, словно ножом разрезанные. Он попробовал сунуть в дыру руку – не получилось. «Сюда только женская ручка пролезет», – подумал денщик, но вслух ничего не сказал. Зачем ему получать новые затрещины? Имя девицы Николь теперь было для него под запретом.

– А можно спросить, что в том письме было написано?

– Да не читал я. Отродясь в чужие письма нос не сую.

«А зря», – подумал умный денщик и был, конечно, прав.

Часть II

1

Шведский посол Нолькен квартировал в небольшом особняке в Адмиралтейской стороне близ церкви Святых Симеона и Анны, отстроенной только что на радость обывателям архитектором Земцовым. Рядом с собором, блестевшим свежей краской и нарядным декором, особняк Нолькена выглядел неказистым, и сад рядом чахлый, а на задворках – болото с жесткой осокой.

Но это только внешне каменный особнячок, семь окон по фасаду, был скромен. Войди внутрь и увидишь старинные, искусной работы шпалеры, крытые серебряной амальгамой зеркала, китайский фарфор в поставце и роскошную, на сорок рожков люстру-паникадило над новомодным раздвижным столом.

За этим столом и ужинали. Поскольку гостьей посла была одна мадам де ля Мот, то бишь Николь, стол раздвигать не стали, паникадило не зажгли, а рядом с тарелями поставили шандалы с восковыми свечами. Но накормили сытно, правда, без особых изысков.

Николь уплетала за обе щеки и усмехалась про себя. Дома в Швеции Нолькен был не то чтобы скуп, но бережлив, посуда роскошная, а есть нечего. А в Петербурге вдруг и расщедрился. Видно, это русские на посла так повлияли, всем в Европе известно их неуемное гостеприимство. Да и роскошь в доме была совершенно неумеренной для протестантской Швеции.

Перешли к десерту. Попивая горячий глинтвейн, Николь молчала. Пусть сам задает вопросы. Она не девочка, чтобы отчитываться. Посол словно подслушал ее мысли, отодвинул граненый бокал и приступил к серьезному разговору. Здесь уже она все с готовностью выложила, вернее, почти все. Перед шведским послом Николь не надо было таиться, но любая женщина оставляет кое-что про запас.

Конечно, она не сказала, что в дым разругалась со своим спутником Арчелли. По приезде в Петербург аббат сразу облачился в сутану. Католическая одежда преобразила его характер. Он и раньше был назидателен, но, ощутив на плечах привычное одеяние, стал просто невозможен. Главным грехом Арчелли, а их у аббата было предостаточно, была непомерная гордость, граничащая со спесью.

Они остановились в доме одного негоцианта, который, кажется, вообще не имел национальности, поскольку торговал со всей Европой и на всех иностранных языках изъяснялся. В дела своих постояльцев он не вмешивался и был предельно вежлив и предупредителен.

Уже на следующий день Арчелли отправился по своим делам. На вопросы Николь он решительно заявил, что не будет отчитываться перед ней, что она всего лишь переводчица, потому он призовет ее к исполнению своих обязанностей только в случае реальной необходимости.

Ах, так? Тогда и она, Николь де ля Мот, будет вести свою игру, не оповещая об этом спесивого монаха. О посещении шведского посла она ничего не сказала своему спутнику. Хотя справедливости ради надо заметить, что будь Арчелли обворожителен и кроток, как овца, она все равно бы ни словом не обмолвилась о Нолькене. Задача аббата – получить аудиенцию у Бирона, войти к нему в доверие и руками фаворита осуществлять далеко идущие планы. А Николь не нужен Бирон.

– Я расскажу вам о своих намерениях, господин посол. Я не знаю русского двора, не знаю, в какие узлы завязаны здесь интриги, поэтому прошу вашего совета – с чего начать? Я готова с полной откровенностью объяснить вам свою задачу. Да, да, вы все понимаете правильно. Я должна попасть в круг доверия царицы и уже после этого путем разумных и неспешных бесед склонить ее высочество к изменению политики в отношении Франции.

Она, Николь, продумала и детально проработала два пути. Первый: завязать отношения с принцессой Елизаветой, дочерью покойного императора Петра. Говорят, она модница, любит красивую одежду, драгоценности и преклоняется перед французской модой.

– А второй? – перебил Нолькен.

Николь удивленно посмотрела на собеседника. Видно, ему чем-то не понравился первый вариант. Что ж, расскажем второй. Во втором варианте ставка была сделана тоже на женщину – племянницу царицы юную Анну Леопольдовну. Принцессе шестнадцать лет, известно, что она умна, но подвержена чужому влиянию. Еще в Париже говорят, что царица Анна надумала выдать замуж племянницу за принца Антона Брауншвейгского, дабы рожденный от этого брака мальчик стал наследником русского трона. Так?

– Так, – согласился Нолькен. – Но брак отложен до совершеннолетия принцессы, поэтому наследника придется ждать не менее трех лет, а может быть, и того дольше. Но вы правы в том, что царица действительно привязана к своей племяннице. Я могу вас представить принцессе Анне. Это трудно, но возможно. Боюсь только, что дальше светских разговоров дело не пойдет, – он насмешливо фыркнул. – Легко сказать – войти в доверие…

– Это я продумала, – оживилась Николь. – У русской принцессы есть воспитательница генеральша Адеркас, француженка. Сейчас она вдова. Стало известно, что после смерти мужа она испытывает материальные затруднения и вообще намерена уехать на родину.

– Я об этом ничего не знаю. – Лицо посла приняло сосредоточенное выражение. – Но генеральша Адеркас по-прежнему близка к принцессе. Вопрос только – как вас представить и объяснить ваше появление в Петербурге? Под каким именем вы значитесь?

– Под своим, – рассмеялась Николь. – Самая лучшая легенда – это правда. И не будем ее скрывать, – она вздохнула легко. – Не надо перекраивать мою судьбу.

Нолькен понимающе кивнул головой.

В десять вечера Николь заторопилась домой, но послу не хотелось сразу отпускать хорошенькую гостью. Мало на свете дам, которые имели бы такую ясную голову и судили бы так здраво о политических делах Европы.

– Полноте, моя дорогая. Еще совсем светло.

– Ненавижу это время! Сейчас хоть какая-то ночь, но скоро наступит вечный день и придется спать с задернутыми шторами. А я, засыпая, люблю видеть небо.

– В начале лета небо здесь темное от комаров. Гнилой климат. Я поставил на окна сетки, но они мешают проникновению свежего воздуха. А русских это почему-то не беспокоит. Они привыкли спать в духоте.

Николь еще поворчала для порядка, но согласилась пройти в сад выпить кофе. Столик поставили под молодым разлапистым каштаном, цветущие розовые свечки живо напомнили Париж. Рядом тихонько журчал фонтан. Струя била из разверстой пасти рыбины, отдаленно напоминавшей дельфина. Где-то совсем рядом залаяла собака, и тут же грубый мужской голос обрушился на нее с бранью. Видимо, мужик бил несчастное животное, потому что собака вначале выла, потом начала скулить и, наконец, визжать жалобно. Николь казалось, что она слышит свист хлыста или плетки.

– Это у соседей, – пояснил Нолькен. – Варварская страна.

Собачий скулеж, наконец, стих. Карета проехала по улице, слышно было, как под колесами ходят ходуном бревна отмостки, и опять все стихло.

– Вы считаете, что мне не надо знакомиться с принцессой Елизаветой?

– Царевной. В отличие от принцессы Анны здесь Елизавету зовут царевной. Елизавете двадцать три года, и она все еще не замужем.

Принесли кофе. Он оказался пахучим, крепким. Нолькен откровенно наслаждался напитком.

– Послушайте, как журчит фонтан. Кажется, совсем как дома, но это иллюзия. Здесь все не так. Россия трудная страна. Я желаю вам всяческих успехов, но вам будет нелегко, – добавил он вдруг ласково, с почти отеческой интонацией. – И на что только вам приходится тратить молодость…

– Ну да… молодость и красоту, – рассмеялась Николь.

– Прекрасной вдовой хорошо быть только в анекдотах. А на деле… Вам бы тоже не мешало подумать о замужестве.

– Считайте, что я коплю себе на приданое.

Нолькен вдруг начал скрупулезно перечислять женихов царевны Елизаветы, он морщил лоб, загибал пальцы, словно боялся кого-нибудь забыть. Первый в списке был король Людовик XV.

– Тогда будущему королю было всего семь лет, а царевне Елизавете – восемь. Царь Петр был чудовищно честолюбив и напорист, он был уверен, что сватовство состоится. Но Флери не допустил этого брака. После Ништадтского мира царь повторил попытку, но Людовик XV был уже женат, как вы знаете, на испанской инфанте. Выдать замуж Елизавету за принца крови так и не получилось. Остерман в свое время даже хотел сочетать ее браком с царем Петром II. Церковь этому воспротивилась. Православие запрещает столь близкие браки. Еще царевну сватали за Морица Саксонского и герцога Фердинанда Курляндского.

– И поэтому Елизавету не любит царица Анна? – не выдержала Николь. – Мориц Саксонский, если мне не изменяет память, сватался и за саму царицу, когда она жила в Курляндии.

Нолькен рассмеялся:

– Похоже, вам известно не меньше, чем мне. Тогда зачем я все это рассказываю?

– Чтобы я поняла, что общаться с царевной Елизаветой неперспективно.

– Более того – опасно! – Посол поднял палец. – При дворе Елизавета всем только мешает. Царица боится, что она предъявит права на трон.

– А Елизавета хочет этого?

– Ни в коей мере. Но в России есть силы, которые спят и видят, как бы посадить на стол «искорку Петрову». А пока Остерман старается найти в немецких землях какого-нибудь захудалого принца и сбыть Елизавету с рук. Правда, этому неизвестно по каким причинам препятствует Бирон.

– Может, он влюблен в Елизавету?

Нолькен прижал палец к губам:

– Тише, об этом в России не только говорить, но и думать опасно.

Николь пожала плечами: мол, вы мне столько всего наговорили – и ничего, а невинное замечание о любви – это, оказывается, крамола. Нолькен поторопился объяснить:

– Имя Бирона вообще лучше не поминать всуе. Он связан браком с достойной Бенгиной, она родила ему детей, но влюблен он только в одну женщину. И так будет до скончания веков.

– Я поняла, в царицу… – прошептала Николь.

Белый мотылек, предвестник ночи, упал ей в подол, запутался в складках и стал биться, желая улететь. Она чуть сжала мотылька в кулаке. Он мягко терся о ладонь. Почему-то вдруг вспомнился недавний попутчик, князь Козловский. Нетрудно было догадаться, что долговязый офицер успел в нее влюбиться. Дурачок. И недурен… Но опасный дурачок. Она сделает все, чтобы никогда с ним не встретиться.

Нолькен меж тем рассказывал о последних депешах из Стокгольма.

– Хотите, я вас развеселю? – Видимо, это действительно казалось ему смешным. – Вообразите, милая, дома образовалось два военных клана. И названия у них смешные. Борьба «колпаков» и «шляп». И война между ними идет нешуточная. Пока, правда, дело не дошло до драки, все ограничиваются пустой бранью.

– Колпаков? Почему? – рассеянно переспросила Николь, она плохо слушала посла.

– Шляпы – это военная партия, которая рвется воевать с Россией и вернуть завоеванные царем Петром земли. Не забывайте, срок Ништадтского мира подходит к концу. Ну а колпаки, разумеется, умеренные, они против войны. Они за мир.

– А вы к какой партии принадлежите? Вы в колпаке или в шляпе? – лукаво спросила Николь.

– Я в парике. Я за здравый смысл.

Николь понимающе кивнула и добавила сквозь зубы:

– Ненавижу Россию.

2

Нолькен сдержал обещание и в конце недели пригласил ее на ужин к саксонскому посланнику. Общество собралось небольшое, изысканное. Вначале стол накрыли на восемь кувертов, потом добавили еще два, для одной русской пары.

Нолькен точно рассчитал время прихода, оно совпало с появлением их высочества принцессы Анны Леопольдовны со свитой. Кроме воспитательницы принцессы генеральши Адеркас, с помощью которой Николь собиралась мостить дорогу к русскому трону, и бойкой девицы по имени Юлия Мегден, в дом вошел еще гвардейский офицер. Он представлял собой охрану, в покои допущен не был и скрылся где-то в людской.

Нолькен отрекомендовал Николь как свою дальнюю родственницу. Женщины осмотрели ее критически и тут же о ней забыли, чинно уселись за стол и принялись за еду. Выдержанная в светло-коричневых тонах столовая казалась мрачноватой, стены украшали картины в богатых рамах, все какие-то пейзажи с полуобнаженными нимфами и пастухами. Николь мало понимала в живописи, но в посуде знала толк и отметила про себя, что английской работы серебро в доме саксонского посланника было великолепным.

Пока гости выпили по одному бокалу вина и приступили к первой перемене блюд, а также к обязательным ничего не значащим разговорам о польской войне, новом доме Волынского, о появлении в царском зверинце очередного леопарда и об осушении болот близ Невского монастыря, мы расскажем о главном действующем лице этой главы – племяннице царицы.

Напряженная, скованная, обряженная в платье с крупным цветным орнаментом, Анна Леопольдовна выглядела как девочка-отроковица, примерившая чужую одежду. В эдаком наряде с фижмами – еле в дверь войдешь – уместно быть на балу, а не на скромном ужине. Но, видно, окружение принцессы рассуждало иначе. Она мать будущего наследника, надежда престола русского, а потому должна в любое время дня и ночи, если показываешься на люди, выглядеть торжественно.

Итак, краткая биографическая справка.

Анна Леопольдовна, племянница царицы и внучатая племянница Петра I, родилась в Ростоке в 1718 году. При крещении по протестанскому обряду получила имя Елизаветы Христины. Мать – Катерина Иоанновна, отец – герцог Карл Леопольд Мекленбург-Шверинский. Про Карла Леопольда вся Европа знала, что он самодур, человек, не обремененный умом и деспот, словом, чудовище. Родители разбежались, когда девочке было три года. Катерина Иоанновна вернулась с дочкой в Россию и жила у матери, царицы Прасковьи Федоровны.

Жизнь не сулила девочке ничего хорошего, но в тринадцать лет судьба вдруг и поманила. Тетка стала царицей и забрала племянницу к себе. Елизавету Христину объявили матерью будущего наследника престола. Вот как бывает в царствующих семьях. К слову скажем, что именно мальчика она и родила через восемь лет, а пока-то еще и жениха не было.

Девочку стали готовить к будущей великой судьбе, окружили свитой, охраной, наставниками. Тогда же появилась воспитательница Адеркас, шустрая и преданная юной госпоже женщина. В православии Елизавету Христину наставлял сам Феофан Прокопович.

Стали искать жениха, конечно, среди немцев. Брачным контрактом занимался старший Левенвольде. Претендентов было двое. Первый, Карл, – представлял интересы Пруссии. Второй – Антон Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский. Чем меньше княжество, тем длиннее титул. Последний жених был неказист, но брак с ним способствовал сближению с Австрией, а это вполне соответствовало планам русского двора и особенно Остермана.

Антон Ульрих прибыл в Петербург в январе 1733 года, был принят на русскую службу, а в мае уже присутствовал на чрезвычайно торжественном обряде принятия Елизаветой Христиной православия. Девочку нарекли Анной, отныне она, как при монастырском постриге, должна была забыть свое имя.

Дальше встал вопрос о свадьбе. Ее решено было отложить до совершеннолетия принцессы. Вообще-то, пятнадцать лет, можно и под венец идти, но при дворе сплетничали, что жених очень не приглянулся царице. Как говорится, ни кожи ни рожи, ни ума ни роста. Плохонький был жених, однако на портрете того времени он выглядит великолепно. Роскошный, почти до пояса, парик – тугие локоны, тысячи локонов, на плечах плащ с горностаем, рядом атрибуты рыцарства: шлем с забралом, лавровые ветви, герб со львом и оленем. И умные красивые глаза… Поди разберись, кто врет, историки или живописцы. Судьба Антона Ульриха, и супруги его Анны Леопольдовны, и детей их была ужасна, ужасна…

Но вернемся к обеденному столу. Мадам де ля Мот не принимала участия в общем разговоре, впрочем, довольно вялом. Телятина была отлично приготовлена, мясо так и таяло во рту. Казалось, она полностью поглощена едой, но на самом деле мозг ее работал. Надо было рассмотреть сотрапезников, хотя бы начерно определить характер каждого, понять, что связывает этих людей. Ведь недаром, сказал Нолькен, они собираются вместе почти каждую пятницу. Интимный кружок… В Париже бы сказали – салон. Но старый посланник саксонского двора никак не был похож на властителя дум и мастера задушевной беседы, объединяющего под своим кровом столичную мысль. Да и нет в России общественной мысли. Если она где-то и теплится, то уж никак не в этой мрачной гостиной.

Про теперешнего посланника говорили, что он болен, скуп и на вид еще старее, чем на самом деле. Именно поэтому ему на смену явился красавец граф Линар. Вот он сидит на торце стола – душа компании, дамский угодник.

Граф выглядел великолепно: высокий, хорошо сложенный, выбрит так тщательно, что подбородок кажется шелковым. И одет… камзол его из небеленого льна, вышитый зеленым и абрикосовым шелком, шили наверняка в Париже. В Саксонии еще не доросли до такого изыска. Линар острил, расточал дамам комплименты и беззастенчиво пялился на юную принцессу. Играл ли он, или впрямь был очарован, понять было трудно, но глаза его так и лучились восторгом.

Худенькая, миловидная, прическа, пожалуй, ей не идет, букли над ушами еще можно стерпеть, но два длинных, как сосульки, жидких локона явно не красят принцессу. И с румянами перемудрили, левая щека явно ярче. Может быть, она зарделась оттого, что обращена к Линару?

А глаза красивые, и грудь великолепна. Шестнадцать лет, еще расти и расти, а вполне может позволить себе любое декольте. Николь болезненно относилась к этой части туалета. Природа не наградила ее красивым бюстом, так только – легкое вздутие с сосцами, поэтому даже если она и надевала декольтированное платье (как же иначе пойдешь на бал?), то обязательно набрасывала на плечи прозрачную шаль или кружевную мантилью.

Принцесса благосклонно принимала ухаживания графа Линара. Правда, разговаривала за нее Юлия Мегден, а высокородная красавица только краснела, но глазками, они у нее раскосые, как у лани, стреляла весьма выразительно.

Главной болтушкой за столом оказалась генеральша Адеркас. Свои словесные трели она выдавала порционно. Выскажется на одном дыхании, потом умолкнет вдруг и заглянет задумчиво в куверт, словно в кофейную чашку, на дне которой иные умеют читать судьбу. Услужливый лакей тут же куверт и наполнит.

Николь не заметила, как разговор за столом пошел о ней самой. Нолькен вклинился с информацией очень ловко. Разговор зашел о счастливых и несчастных браках. Тема волновала всех. Каждый как бы намекал на предстоящее венчание принцессы с Антоном Ульрихом, и хоть имя жениха не было произнесено, настроение было создано: здесь проглядывали и сочувствие, и надежда, что свадьба расстроится или будет отложена на неопределенный срок. Красавец Линар с грустной улыбкой вспомнил свою супругу, урожденную Флеминг, чудную женщину, с которой его «разъяла смерть». Вот тут Нолькен и вступил в разговор с рекомендациями Николь.

«Да-да, смерть никого не щадит, мадам де ля Мот тоже вдова. На долю мадам де ля Мот выпало много превратностей».

Превратности были тут же перечислены. Отец мадам рано ушел из жизни. После смерти отца наша очаровательная Николь осталась совсем одна в Стокгольме. Подвернулась хорошая партия. Муж, французский генерал, увез ее в Париж. Но ничто не вечно. Он тоже ушел из жизни. Теперь мадам де ля Мот приехала в Россию на поиск дальних родственников. Жестокое время разметало их по всей Европе.

Нолькен был прирожденным дипломатом. Он умел так сообщить нужные сведения, так описать скорбные события, что это вызывало искреннее сочувствие. При этом вся информация давалась дозированно, обтекаемо, ни одного лишнего слова. Причина, по которой Николь приехала в Петербург, выглядела вполне убедительной, а больше ей ничего и не надо было. Завтра генеральша Адеркас раззвонит в свете об очаровательной шведке, кумушки будут задавать вопросы и сами же на них отвечать, потому что больше некому.

– Я буду рассчитывать на вашу помощь, – скромно и с достоинством молвила мадам де ля Мот.

Взоры всех обратились к принцессе. Она не сразу поняла, чего от нее ждут, испуганно посмотрела на воспитательницу. Изрядно опьяневшая генеральша вытерла губы кружевным платочком, потом чуть слышно пробормотала подсказку.

– Я буду рада видеть вас у себя, – сказала застенчиво Анна Леопольдовна. – Ну… завтра вечером. Мы никуда не приглашены.

Генеральша заверила, что именно завтрашний вечер у них свободен.

Николь мысленно возблагодарила судьбу, которая надоумила ее не торопиться с личным визитом к мадам Адеркас. Письмо от дальнего родственника, состряпанное в Париже, принесло бы гораздо меньше пользы, чем рекомендации Нолькена. А роскошную брошь с сапфиром и жемчугом подарить никогда не поздно. Для принцессы тоже был припасен достойный подарок. Необходимо было только приурочить его к какой-нибудь дате, чтобы все выглядело естественным.

– За один вечер вы сделали для меня больше, чем я за неделю пребывания в Петербурге, – сказала Николь, когда Нолькен подвозил ее к дому негоцианта.

– Это моя работа.

– Можно вопрос? Что такое граф Линар?

– Считайте, что он уже представляет в России Саксонию. Через несколько дней старый посланник уезжает в Дрезден.

– Но Линар так молод.

– Молод? Ему около сорока.

Николь искренне удивилась:

– Я была уверена, что ему нет и тридцати.

– Порода такая. Вечный мальчик… Граф всегда носит одежду светлых тонов и более всего в жизни заботится о белизне и гладкости кожи. Злые языки уверяют, что для удержания молодости он пьет грудное молоко и каждую ночь перед сном покрывает лицо и руки специальной помадой. А потом спит в маске и в перчатках.