Текст книги "Фавориты Екатерины Великой"

Автор книги: Нина Соротокина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Когда начинать войну, надлежит иметь цель, ради которой она затевается, а если цели нет, то не лучше ли изыскать способ к избежанию этой войны.

Панина смутило это замечание, тем более что он понимал, Орлов высказывает мысли императрицы, поэтому он ушел от прямого ответа.

– Желательно, – сказал он, – чтобы война кончилась быстро. Для этого надобно собрать все силы, активно наступать на неприятеля и тем «привести его в порабощение».

Орлов заметил на это, что вдруг решительного дела сделать нельзя.

– Надобно стараться, – настаивал Панин, – войско неприятельское изнурять и тем принудить, дабы оно такое же действие произвело в столице к миру, как оно требовало войны.

Панин был дипломатом, он никогда не воевал. Положили разделить армию на три части, а в конце заседания Орлов предложил послать в Средиземное море несколько русских судов и сделать диверсию неприятелю.

Через день Екатерина сама поставила на обсуждение вопрос Орлова.

– К какому концу войну вести? – спросила она собрание. – В случае нашего успеха какие выгоды полезнее положить?

Обговорили и этот вопрос: мол, получить свободу мореплавания по Черному морю и учредить там порт и гавань. Возглавлять наступательное войско назначили князя Голицына, во главе оборонительного графа Румянцева. Орлов не успокоился, опять поднял вопрос о смысле войны. Оказывается, он имел в виду оказание помощи единоверцам грекам, находящимся под гнетом турок. В Морее, как известно, много греков, много удобных гаваней и мало турок.

Теперь вскользь брошенные накануне слова обрели реальный смысл. Екатерина обложилась картами и стала составлять план действий – ужо мы покажем туркам! Алексей Орлов в это время находился на излечении в Италии. Предложение Григория Орлова тут же стало реальностью. В июле 1768 года из Кронштадта в обход Европы двинулось 15 балтийских кораблей под командой адмирала Спиридова. Идея была такая – Алексей Орлов поднимет в Морее восстание греков, их поддержит русская армия, и греческий православный мир будет освобожден от мусульман.

Хорошо сочинять планы в тиши кабинета, наделе все получается иначе. До Ливорно из пятнадцати наших кораблей дошло только восемь. Восстание в Морее действительно поднялось, но русские не смогли как следует помочь десантом. Турки подавили восстание со страшной жестокостью. Но Алексей Орлов на них отыгрался. Он взял на себя командование эскадрой и 26 июля 1770 года в бухте Чесма в Хиосском проливе уничтожил турецкий флот, вдвое превосходящий русский. Турецкие корабли попросту сожгли, а пушки довершили дело.

На суше война русских тоже шла успешно. Во главе армии встал талантливый полководец генерал П. А. Румянцев. С ним русские разбили турок под Хотином, заняли всю Молдавию и Валахию. Взяты были также Азов и Таганрог. В 1771 году был взят Крым. Дело шло к заключению мира, в котором принимал участие Григорий Орлов. Но прежде нужно рассказать о другой трудной работе, может быть единственной, которую он сделал достойно и довел до конца.

В конце 1770 года на Москву обрушилось страшное бедствие – чума. Страшной этой болезни не было в России со времен Симеона Гордого (1352 год). Чума пришла с боевых полей – из Турции: через Малороссию, боком прошла через Брянск и подошла вплотную к Московской губернии. Для защиты Москвы на южных границах губернии поставили заставы и карантины, но сделано все было плохо, ненадежно, и уже 17 декабря 1770 года в Лефортове, в малом госпитале, были зафиксированы первые смерти – из 16 больных 14 человек скончалось. Пока медики не произносили страшное слово «чума», диагноз был – моровая язва. Госпиталь был оцеплен, предосторожности приняты, и в январе 1771 года московский градоначальник П. С. Салтыков писал в Петербург: «Ныне оная болезнь утихает, холодное время тому способствует…»

Наступила весна. Болезнь вовсе не стихла, а только начинала входить в силу. Салтыков еще в феврале писал государыне, что хорошо бы больных вывезти из Москвы в ближайшие монастыри, что в пятнадцати и двадцати верстах, с ними послать лекарей, там на свежем воздухе больные скорее поправятся. Екатерина отказалась от этого плана: зачем распространять болезнь по окрестностям – и сделала московскому Совету следующие указания: 1) установить карантин для всех выезжающих из Москвы верстах в тридцати по большим и проселочным дорогам; 2) Москву, если возможность есть, запереть и не впускать никого без дозволения г-на Салтыкова; 3) обозы со съестными припасами останавливать в семи верстах от Москвы: сюда московским жителям приходить и покупать, что надобно; 4) на этих местах полиция между продавцами и покупщиками должна разложить большие огни, сделать надолбы и наблюдать, чтоб московские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе, а чтоб деньги обмакивать в уксус… и так далее.

В ста километрах от Петербурга тоже велено было устроить карантины, где приезжих и их вещи окуривали бы, а письма и прочие бумаги обмакивали в уксус, в те времена в уксус верили как в панацею от всех чумных бед. В Москве же главной защитой от моровой язвы считали обгорелое дерево, дым якобы очищает воздух. Костры не тушили и ночью. Жгли не только дерево и уголь, но и навоз, дым от него почитался самой надежной защитой.

21 марта Совет в Петербурге постановил, что «по старости г. Салтыкова охранение Москвы от заразы надобно поручить кому-нибудь другому». Бороться с чумой было поручено генерал-поручику сенатору Еропкину.

А «прилипчивая болезнь», как теперь условно называли чуму, уже вошла в силу. В Москве было много мануфактур, рабочие жили скученно, в антисанитарных условиях. Мертвые тела вывозились за пределы города и там сжигались. Делали это специальные люди – мортусы. Чаще всего должность эту исполняли колодники. Вид их был ужасен. Они носили вощаные плащи и маски, мертвые тела они тащили к повозкам крючьями, иногда на подводу складывали до двадцати мертвых тел. Смертность была огромная. Страхов, профессор Московского университета, описал потом эти страшные дни, которых он был очевидцем. Был он тогда еще мальчиком, гимназистом, и должен был каждый день носить отцу своему записки от брата-письмоводителя. Брат работал в это время при смотрителе, которому было велено наблюдать за точным исполнением карантинных мер, а смотритель тот знал, сколько народу накануне умерло. Эти сведения и были отражены в записках. Страхов рассказывает: «… бегу от братца с бумажкой в руке, по валу, а люди-то из разных домов выползают и ждут меня и, лишь завидят, бывало, и кричат: „Дитя, дитя, сколько?“ А я-то лечу, привскакивая, и кричу им, например: „Шестьсот, шестьсот“. И добрые люди, бывало, крестятся и твердят: „Слава Богу!“, потому что накануне эта цифра была семьсот или того больше».

Несмотря на запрет, все, кто мог, уехал из Москвы, город оставила знать, их дворня, богатые купцы. Паника охватила население. Сенатор Еропкин действовал разумно: ужесточил меры борьбы с болезнью, теперь заболевших неукоснительно помещали в лазарет, семью его отправляли в карантин, чумные вещи уничтожались, и прочее, но у русского народа давно укоренилась привычка – ни в чем не доверять правительству. Карантинов народ боялся больше, чем самой моровой язвы, а потому больных скрывали, чумные пожитки продавали, процветало воровство – благо было чем поживиться. Взятки давали и их брали, не отправляя людей в карантин. Куда там надо обмакивать деньги-то? В уксус? Были бы деньги, а уж мы найдем, во что их «обмакнуть». Мертвых из чумных домов выбрасывали прямо на улицу, чтоб не узнали, из какого дома мертвый. За этим стояло желание несчастных людей сохранить жилье и имущество.

Моровая язва гуляла по городу, иногда за день умирало 900 с лишком людей. Комиссия при Сенате была малолюдной, всего-то четыре человека, но и этот скудный ряд стал редеть. Граф Иван Воронцов просто уехал в свою деревню, Скотинин сделал то же самое, сославшись на то, что у него люди заболели и он больше не может посещать заседания. Наступил день, когда Еропкин остался в комиссии вдвоем с Салтыковым. И тут старый главнокомандующий дрогнул. Какой толк от его присутствия в Москве, если он никому и ничем не в силах помочь. Он тоже хотел уехать на свежий воздух, подальше от страшных миазмов. 12 сентября Салтыков написал Екатерине слезное письмо с объяснениями и, не дождавшись ответа, оставил Москву. А уже 15 сентября в старой столице произошел русский бунт, «бессмысленный и беспощадный».

Вот его предыстория. В 1767 году на место умершего митрополита Тимофея был назначен митрополит Амвросий. Тимофей был человеком добрым, во всем москвичам потворствовал, Амвросий же отличался решительным характером. Он решил навести порядок в своей епархии, действуя при этом разумно, но круто. Москва, в основном низшие слои населения, относилась к новому митрополиту настороженно. Белое нищее духовенство тоже почитало себя обиженным.

И вот в разгар болезни некоему фабричному привиделся сон. Ему явилась Богородица и объявила: «Так как тридцать лет у ее образа никто не только не отпел молебна, но и свечи не поставил, то за это Христос хотел наслать на Москву каменный дождь, но Она упросила заменить каменный дождь трехмесячным мором». Потом писали, что пои церкви Всех Святых, что на Кулишах, сам вместе с фабричным сочинил это чудо, но не это важно. А важно то, что у Варварских ворот у образа Боголюбской Богоматери начались беспрерывные молебны и всенощные. Икона находилась высоко, чтобы до нее добраться поставили лестницу и зажгли восковые свечи. Тут же соорудили аналой и поставили кованые сундуки для сбора денег «на всемирную свечу». Народ повалил к Варварским воротом сплошным потоком. Больные мешались со здоровыми, все бросали деньги в сундук, потом по лестнице поднимались к иконе и прикладывались к светлому образу. Вот где чуме было раздолье!

Понятно, что и Еропкин, и Амвросий пришли в ужас. Митрополит решил немедленно прекратить «сие позорище». Первой мыслью было увести от ворот священников, чтобы разобраться с их самочинством в консистории, потому что явление Богородицы они выдумали, а от молебнов имеют себе большой прибыток. Икону надобно перенести (из-за лестницы там не пройти, не проехать), а сундуки с деньгами отдать в воспитательный дом. Но священники категорически отказались идти в консисторию. Тогда решено было сундуки с деньгами опечатать консисторской печатью, дабы их не расхитили фабричные. Последнее распоряжение и привело к бунту. Нервы у людей были напряжены до предела.

15 сентября разнесся по городу набатный бой. Обер-полицейскому Бахметеву сообщили, что у Варварских ворот собралось великое множество народа и большая их часть вооружена дубьем. Набат прозвучал потому, что шестеро солдат с архиерейским подьячим пришли «для вынутия из ящиков денег», а караул, стоящий у сундуков, эти деньги стал не давать. Началась драка. Бахметев бросился за подмогой на Стоженку, где жил Еропкин. Дорогу ему пересекла огромная толпа, во главе которой бежал человек в «синем балахоне» и вопил: «Ребята, поспешайте постоять за Мать Пресвятую Богородицу и не допустите ограбить Божию Матерь». Каким-то чудом Бахметеву удалось схватить «синий балахон» и посадить его в будку. Но встреча с Еропкиным никак не обнадежила обер-полицмейстера.

– Делайте, что считаете нужным, – сказал Еропкин. – Я вам ничем помочь не могу. Людей у меня нет.

Бахметев поехал назад к схваченному «синему балахону», но увидел, что будка пуста, пойманного горлопана и след простыл, а на земле лежат изувеченные тела стражников. Еропкин, губернатор Юшков и обер-полицейский стали собирать силы, а между тем огромная толпа уже ворвалась в Кремль, в Чудов монастырь. Искали митрополита Амвросия, не нашли, а потому все пограбили, изломали, исковеркали, ворвались в винный погреб купца Птицына, началась повальная пьянка.

Амвросия успели предупредить, что к Кремлю движется толпа, и он успел укрыться в Донском монастыре. Но какова была злоба на митрополита, если кто-то узнал и донес разбушевавшейся толпе о месте его пребывания! Митрополит понимал всю меру опасности и потому попросил у Еропкина документ, по которому бы его выпустили из города. Еропкин тут же послал к Амвросию офицера конной гвардии. Офицер сказал, чтобы митрополит переоделся в партикулярное платье, и договорился, что будет ждать его в конце сада князя Трубецкого, а оттуда проводит в село Хорошево к в Воскресенский монастырь. Амвросий уже шел к кибитке, когда услышал яростные крики, брань, тяжелые удары, словно бревнами колотили, – разъяренная толпа ломала монастырские ворота. Он опоздал.

Митрополит понимал, что его ждет смерть, но решил отодвинуть этот миг, а может, еще надеялся на спасение. Он пошел в большой храм, приобщился и, когда толпа ворвалась в церковь, спрятался на хорах, сзади иконостаса. Но обезумевший народ нашел его, священника выволокли из церкви и стали бить. «Били в восемь кольев целые два часа, так что, по словам очевидца, ни виду, ни подобия не осталось». Вот какие ужасы случаются на Руси! Произошло это 16 сентября 1771 года.

Еропкин понимал, что бунт сам собой не кончится, а потому стал собирать отряд для отражения будущих нападений. Военной силы в Москве был только Великолуцкий полк – 350 солдат, из которых 300 стояли в оцеплении в 30 километрах от Москвы. К остаткам войска присоединили гвардейцев, приехавших из Петербурга, собралось все-то 130 человек. И с этим немногочисленным отрядом Еропкин двинулся в Кремль, чтобы выкурить оттуда мятежников. Вошли через Боровицкие ворота, в солдат сразу полетели камни. Вначале народ увещевали, это не помогало. У солдат были две пушки, это решило дело. Много народу перебили, не менее ста человек погибло, 249 были взяты в плен, остальные бунтовщики разбежались. Сам Еропкин, избитый каменьями и раненный, – словом, еле живой, слег в постель.

Но уже на следующий день огромная толпа осадила Спасские ворота. Народ требовал освобождения захваченных накануне людей, уничтожение карантинов, увольнения от работы лекарей – «разумные» требования в чумном городе, что и говорить. По счастью, уведомленный о бунте Салтыков успел собрать воедино Великолуцкий полк и привел его в Москву. 300 солдат заняли Красную площадь, призывая народ разойтись. «В противном случае все перебиты будете!» – кричал народу Бахметев. На этот раз толпа послушалась, и вскоре площадь опустела.

Можно представить настроение Екатерины, когда она узнала о происшедшем в Москве. Это была словно малая репетиция тех страшных событий, которые произойдут на востоке России, и имя этим событиям – Пугачев.

Уже 21 сентября вышел манифест об отправлении в Москву графа Григория Орлова. Императрица обращалась к народу: «Видя прежалостное состояние народа города Москвы и что великое число народа мрет от прилипчивой болезни, мы б сами поспешно туда прибыть за долг звания нашего почли, если б сей наш поход по теперешним военным обстоятельствам самым делом за собой не повлек знатного расстройства в важных делах империи нашей. И тако, не могши делить опасности обывателей, заблагорассудили мы туда отправить особу, от нас поверенную, с властию такой, чтоб по усмотрению на месте нужда и надобности мог сделать все те распоряжения к спасению жизни и к достаточному прокормлению жизни». Далее шло перечисление все регалий графа Орлова – генерал-фельдцейхмейстер и генерал-адъютант, перечисление его полномочий и приказ к беспрекословному подчинению, поскольку посланный едет прекратить «погибель рода человеческого». Манифестом императрица говорила и двору своему, и чумному городу, что понимает великую важность происходящего, не может поехать в Москву сама, но зато посылает в старую столицу, может быть, не самого яркого полководца или начальника, но зато самого дорогого для нее человека. Смотрите, чем она жертвует, чума ведь может унести каждого.

Надо отдать должное Григорию Орлову. Он ни минуты не усомнился в том, что должен ехать в Москву, более того, он принял назначение с энтузиазмом. Ему давно наскучило быть не у дел при дворе. Он был солдат и отчаянной смелости человек. Шла война, и уж он сумел бы показать себя на поле брани, но императрица не отпускала его от себя. А тут вот выпал случай развернуться в полную силу. В Петербурге все еще остерегались произносить слова «чума», хоть и гибло в Москве великое множество народа и пока конца этому не было. Перед отъездом Орлов сказал лорду Каткарту, английскому посланнику: «Все равно, чума или не чума, во всяком случае завтра я выезжаю; я давно с нетерпением ждал случая оказать значительную услугу императрице и отечеству; эти случаи редко выпадают на долю частных лиц и никогда не обходятся без риска; надеюсь, что в настоящую минуту я нашел такой случай, и никакая опасность не заставит меня от него отказаться».

28 сентября Орлов был уже в Москве, его сопровождала свита и воинские части. Сразу по приезде было дано много разумных распоряжений, но главным в деятельности Орлова было, как сейчас говорят, «волевое решение». Необходимо было навести в городе порядок и дисциплину, а для этого следовало найти и примерно наказать зачинщиков бунта. Для разбора дела бунтовщиков была создана следственная комиссия из духовных и светских лиц.

Еропкин до приезда Орлова много успел сделать, он тоже приказывал не промышлять воровством в чумных домах и сжигать их немедленно, но это не всегда исполнялось. А ведь было около трех тысяч таких домов, где вся семья вымерла и дверь нараспашку, заходи, кто хочет. Теперь по всей Москве пылали очистительные пожары.

Еще в Петербурге Орлов говорил, что главная беда чумного города – это панический страх перед болезнью. В Москве он вел себя совершенно бесстрашно: вовсе не прятался от чумы, по городу, храмам и лазаретам ходил открыто, с людьми разговаривал без надрыва, спокойно и вежливо, но в распоряжениях его чувствовалась твердость. Измученные люди поняли, что приказы его надо исполнять неукоснительно, что наконец-то будет наведен порядок.

Свой дворец на Вознесенской улице Орлов отдал под лазарет. Всем, кто работал по борьбе с чумой, он увеличил жалованье, лекарям – втрое. Для детей-сирот, потерявших в чуму родителей, был учрежден приют под ведомством вице-президента Мануфактур-коллегии Сукина. Орлов приказал покупать у ремесленников их изделия, чтобы у тех были деньги на пропитание, а безработным также придумал работу – исправлять Тульскую, Коломенскую, и Калужскую дороги, рыть канал для подпитки реки Неглинки, – главное, чтоб люди еще и от голода не помирали.

Москва сильно опустела, некому было наводить порядок и убирать трупы. Орлов предложил набирать в мортусы из всех каторжан, брать и убийц, и уголовников, этим людям за их страшный труд была обещана свобода. Он также объявил, что если люди крепостного состояния пойдут работать в лазареты, карантины и прочие «заразительные работы», то они получат вольную. И что ж, нашлись такие люди.

Следственная комиссия предоставила Сенату свои материалы. Народу было арестовано много, были найдены и убийцы митрополита Амвросия, но зачинщики смуты, те, с которых все началось, обнаружены не были. А ведь перед бунтом по Москве был пущен слух: мол, как ударят в набатный колокол, бросай все и беги к Кремлю. Народ и побежал. На следствии арестованные как один говорили, что уж и не упомнят, кто ему про этот набат говорил.

На заседании Сената 4 ноября сенаторы требовали продолжать следствие, но Орлов их не поддержал. «Хотя по справедливости должно стараться в отыскании истины и доходить до самого источника» – так начал он свою речь, – но поскольку в Москве приключилась беда, «от коей род человеческий подвергается гибели, нет ни времени, ни способов достигнуть сего». А окончил он увещеванием: «…но как всегда лучше виновного облегчить от наказания, нежели наказать невинного, то не соблаговолит ли собрание сей суд производить и виновных осуждать единственно уже по имеющимся в деле окрестностям (обстоятельствам) и доказательствам». Сенат согласился с Орловым, а куда ему было деваться?

В результате убийцы митрополита Амвросия были повешены на месте преступления, то есть у ворот Донского монастыря. На Красной площади были повешены еще двое бунтовщиков – по жребию, то есть выбор шел из группы осужденных. Шестьдесят человек были биты кнутом и с вырванными ноздрями отправлены на каторгу.

Чума шла на убыль. Тут и холода подоспели. Сохранилось донесение Орлова в Петербург, сделанное в разгар чумы, в котором он очень точно определяет пороки старой столицы и дает совет, как их исправить. «Весьма полезно, – пишет он, – если б большие фабриканты добровольно согласились перенести фабрики в уездные города, ибо Москва отнюдь не способна для фабрик». Очень дельное замечание, этот вопрос не решен до сих пор. «Попов надо стараться завести в Москве получше, а чтоб иметь получше, надо содержание им дать побольше». Об этом и покойный митрополит старался. Многодетные, неграмотные нищие священники и способствовали возникновению в Москве страшного бунта. «Также московские военные гвардейские команды, отставные гарнизоны до того развратны, что способу поправить их не будет, разве перевести их совсем» – в смысле разогнать и взять новых, потому что за порядком не смотрят, все торгуют, дисциплины никакой. Как-то удивительно современно звучит это письмо императрице, написанное 250 лет назад.

25 ноября Григорий Орлов вернулся в Петербург и был встречен как герой. По нормам инфекционного времени перед въездом в столицу он должен был задержаться в Торжке в карантине, но Екатерина отменила это правило.

Она даже выслала за Орловым экипаж, чтобы не было лишней задержки в пути, ей хотелось поскорее обнять своего милого. На этот раз она им искренне гордилась.

В честь освобождения Орловым Москвы от чумы на Монетном дворе была отлита памятная медаль, на которой Орлов был изображен рядом с Курцием. Напомню читателю старую легенду, я сама ее обновила для себя, заглянув в энциклопедию. Римский юноша Курций в 326 году до н. э. совершил подвиг. В середине Форума вдруг появилась трещина неизмеримой глубины, которую невозможно было заполнить. Прорицатель сказал, что город в величайшей опасности, трещина должна быть заполнена лишь «лучшим благом Рима». Тогда Курций со словами: «Нет лучшего блага в Риме, как оружие и храбрость!» – в полном вооружении сел на коня и бросился в трещину, которая за ним сомкнулась. Медаль украшала надпись: «И таковых сынов Россия имеет». Первоначально слово «сынов» было отлито в единственном числе – «такового сына», но Орлов по скромности попросил императрицу перечеканить медаль. Мол, «таковых сынов» у России много. На радостях Екатерина заложила на берегу Невы Мраморный дворец, он был объявлен «Зданием благодарности» и предназначался в дар Григорию Орлову, но он там никогда не жил.

Война с турками шла к завершению. Екатерина несколько остыла от своих «воздушных замков» и теперь стремилась к заключению мира. В это время и развернулась при дворе интрига – очередная борьба за власть. Во главу угла встали отношения фаворита и Никиты Ивановича Панина. Орлов в роли победителя очень мешал Панину, это касалось и внешней политики, и дел внутренних, особенно внутренних.

На дворе был 1772 год, наследник Павел достигал совершеннолетия. Панин все еще лелеял мысль, что если Екатерина не отдаст трон сыну, то хотя бы сделает его соправителем. Наверное, Панин рассчитывал на какую-то личную выгоду, но главным было другое – он искренне любил своего воспитанника и считал, что допуск Павла к трону не только справедлив, но и полезен Отечеству. И для Панина это были не пустые слова. А здесь Орлов все время путается под ногами и не отходит от императрицы. А за Григорием Орловым стоят братья, а за братьями стоит гвардия – капризная и обидчивая. Мало ли что она выкинет в случае неудовольствия. Услать бы любимчика Орлова куда-нибудь подальше, смотришь, и замену ему можно будет найти.

Итак, императрица хотела мира, мира хотел и главнокомандующий Румянцев, он жаловался на нехватку солдат, отсутствие пополнения, плохое снабжение, лошадей мало, фуража нет, ну, как обычно, хоть и воевали успешно, но устали люди. Австрия тоже успела повоевать, потерпела поражение, замирилась с турками. Те дали при замирении большую субсидию, а потому надеялись, что Австрия начнет войну с Россией, то есть со своими фактическими союзниками. Англия грозила России войной в случае, если мы не откажемся от Очакова. Сами турки тянули время. Они не были доведены войной до крайности, а потому не торопились с замирением.

России нужен был мир на выгодных условиях. Мы согласны были вернуть туркам уже завоеванную нами Валахию и Молдавию, но требовали свободного плавания и торговли по Черному морю, денежной компенсации, уступку города Азова с уездами. Камнем преткновения было наше условие: «Чтоб все татарские орды, обитающие на Крымском полуострове и вне его признаны были вольным и независимыми». Сами «крымские орды» на этом не настаивали, но кто их слушал. У Екатерины были свои виды на Крым.

Неизвестно, кем была выдвинута идея направить Григория Орлова для мирных переговоров с турками. Не исключено, что к этому приложил руку сам Панин. Долго договаривались, где проводить мирный конгресс – Бухарест не подходит, там будет слишком много интриг, против Измаила выступали турки, там, вишь, слишком сыро и комаров много. Остановились на маленьком городке Фокшаны. Заседание наметили на июнь 1772 года. Уполномоченными с русской стороны были граф Г. Г. Орлов и освобожденный из стамбульского плена А. М. Обрезков.

Вооруженный инструкцией Екатерины Орлов выехал из Царского Села 25 апреля 1772 года и направился с посольством на юг. Он ехал полный надежд. Успехи брата Алексея вдохновляли на смелые поступки. Пусть он не воевал на поле брани, не скакал впереди полка, но дипломатия не менее важная вещь на войне. После успеха в Москве в чумной баталии он надеялся и в Фокшанах одержать победу.

Орлов прибыл в Яссы, где размещался главный штаб русской армии и стал ждать развития событий. Вскоре его энтузиазм несколько поугас. Прошел май, наступил июнь, а турецкие послы все еще находились в Стамбуле – ждали изменения обстоятельств в свою пользу. Не дождались, и в конце июля прибыли в Фокшаны. С ними приехали представители Австрии и Пруссии. Орлов сразу заявил, что хотел бы вести переговоры без этих двух государств, посредники ему не нужны. Его заявление попросту не было услышано.

С турецкой стороны выступали Осман-эфенди и Язенджи-заде. Переговоры шли туго. Как и предполагалось, самым трудным был вопрос о Крыме. «Независимость татар по нашему закону вещь непозволительная, – твердили турки. – Мы имеем приказание кончить этот вопрос деньгами». Орлов продолжал настаивать на своем, помня инструкцию Екатерины. Прусский министр не мешал переговорам, австрийский же только и делал, что вставлял палки в колеса – он был на стороне Турции.

Великая княгиня Екатерина Алексеевна. Неизвестный художник

Император Петр III. Художник Ф. С. Рокотов

С. В. Салтыков принадлежал к одной из самых старых и знатных семей России. Портрет неизвестного художника

Павел I. Портрет неизвестного художника. Некоторые считали отцом императора не Петра III, а С. В. Салтыкова

Станислав Понятовский – романтический герой. Художник М. Баччарелли

Г. Г. Орлов – красавец, дуэлянт, масон и любимец дам. Художник К.-Л.-И. Христинек

Алексей Орлов не ходил в любовниках Екатерины, он вместе с братом посадил ее на трон. Художник K.-JI.-И. Христинек

П. В. Завадовский. Если бы в XVIII веке уже придумали слово «интеллигент», то оно вполне было бы по размеру этому человеку. Портрет неизвестного художника

А. Д. Завадский. Сама Екатерина пишет о нем, что никого не любила так, как этого молодого человека. Гравюра XVIII в.

Генерал-фельдмаршал ГА. Потемкин во главе Кавалергардского отряда. Художник М. М. Иванов

Генерал-фельдмаршал князь Г. А. Потемкин-Таврический. Портрет неизвестного художника

Императрица Екатерина II. Художник П. С. Дрождин

A. M. Дмитриев-Мамонов. Этот фаворит от всех прочих отличается тем, что сам по доброй воле бросил сомнительную дворцовую должность. Художник М. Шибанов

П. А. Зубов. «Цыганенок», как звала его Екатерина. С картины И. Б. Лампи-старшего

Юный граф Алексей Григорьевич Бобринский. Сын Екатерины II и графа Г. Г. Орлова. Художник К.-Л.-И. Христинек

Елизавета Григорьевна Темкина, дочь Екатерины II и Г. А. Потемкина. Художник В. Л. Боровиковский

Екатерина II. Художник В. Л. Боровиковский

Надо еще учесть, что Румянцев и Григорий Орлов принадлежали, как говорили при дворе, к разным партиям. Орлов-Чесменский и Румянцев-Задунайский никак не могли поделить общую победу. Алексей Орлов неоднократно упрекал Румянцева в медлительности, нерешительности, а Румянцев невзлюбил победителя при Чесме уже за то, что он был братом фаворита. А уж сам Григорий Орлов был для Румянцева человек «случайный», как бы пустое место. Откуда-то возникла устойчивая легенда, что Орлов ехал в Фокшаны, чтобы оттеснить Румянцева, встать самому во главе армии и двинуться на Стамбул, то бишь Константинополь. Во всяком случае, Румянцев в эту легенду верил, а потому боялся Орлова и никак не помогал ему в мирных переговорах.

Две конференции прошли в пустых разговорах, дело ни на йоту не сдвинулось с мертвой точки. Орлов написал в Петербург, прося указаний. Никакого ответа. Тогда он прервал переговоры и уехал в Яссы, дабы ждать там дальнейших распоряжений. Горячий был человек, что и говорить, а дипломатия – вещь деликатная.

3 сентября пришло письмо от императрицы: «Ее величество одобряет решение Орлова и оставляет на его волю, если он еще в армии находится, продолжить вверенную ему негоцию по ее возобновлении и употребить себя, между тем, по его звании в армии под предводительством маршала Румянцева». В этом письме угадывается почерк Панина, он был горячим сторонником Румянцева. Но Орлов не продолжил «вверенную ему негоцию», он вдруг все бросил и уже 21 августа поскакал в Петербург.

Все исследователи в один голос пишут (и я с ними согласна), что главным побуждением к столь странному поступку были дошедшие сведения, что императрица в его отсутствие, а оно длилось почти четыре месяца, «перенесла свое расположение на другой предмет». Во дворце рядом с государыней словно ниоткуда появился конногвардейский поручик Васильчиков. Это был серьезный удар, который, с точки зрения Орлова, ни с турками, ни со всей этой дипломатической возней не шел ни в какое сравнение.