Текст книги "Я не тормоз"

Автор книги: Нина Дашевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Как же я прозевал, бегом проскочил любимую мою Маяковку, большую рыбу изнутри, дирижаблевые рёбра, архитектор Душкин, художник Дейнека, мозаичист Фролов, Фролов в чёрной профессорской шапочке. Он делал свои мозаики в блокадном Ленинграде, в темноте, без света, а теперь они на потолках метро, Фролов доделал Новокузнецкую и умер… Всё про них знаю, всё… А Душкин вообще гений, в 38-они сделали эту Маяковку, ещё до войны, это же просто космос, что они сделали такое! Читал много про Маяковскую, потому что люблю. А сейчас проскочил и не поднял головы.

Ну и успел, кстати. Еще двоих мы ждали потом. И я всем рассказывал, как я ключи искал по всей квартире, а нашёл в кармане, в другой куртке. На самом деле этого не было. Но так бывает: придумаешь враньё в своё оправдание, а оно не пригодится. И что же тогда, пропадать такому прекрасному вранью?…

А про деление на сорок один не рассказал. Боюсь, тут никто меня не поймёт. И про Фролова, и про Душкина… Чего им такое рассказывать. Кому интересно, могут сами посмотреть.

* * *

У нас недалеко от дома есть костёл. Очень красивый. Идёшь так по улице, дома-дома, обычные. И тут вдруг – костёл. Огромный. Как в кино. Высокие шпили в ночное небо.

Красиво.

А напротив – общежитие Консерватории. Особенно летом ясно, что это за общежитие такое. Когда окна открыты. Но и зимой слышно. Такой пилёж-гудёж, скрипки-пианино всякие. Мне нравится всё вместе слушать, когда отдельные голоса сливаются в странный общий гул. То есть нет, они не сливаются, отдельно торчат в разные стороны, как шпили костёла. В одну сторону, вверх. Но все разные.

Я иногда специально сюда хожу. Потому что первый раз услышал именно здесь. Был морозный день, ясный такой. Редко бывают такие дни, прямо ослепительные.

И тут я услышал трубу. С верхних этажей каких-то.

Классный инструмент – труба. Звук сразу в небо идёт.

Потом ещё несколько раз слышал. Трубач гамму играл и ещё какие-то упражнения. Его забивал звук рояля, рассыпал там свои пассажи нечеловеческие направо и налево. Мне захотелось его выключить. Чтобы одна труба осталась. Надо же, такой звук. Сразу внутрь.

Будто лампочку включает во мне.

* * *

Раньше, пока Лёвки не было, меня мама в свой театр брала. Спектакли я не смотрел, просто болтался по коридорам. Не то что неинтересно мне было, спектакли. Просто я не мог столько сидеть. Я и сейчас не могу. Прямо невыносимо это для меня, такое сидение. У меня без движения ноги отваливаются и руки. Ну, сейчас научился немного. А в детстве совсем не мог.

В общем, когда я маленький был, мама меня всё же водила на детские спектакли. И я сначала сидел. Потом сползал на пол. Под стул. А потом на четвереньках выползал из зала.

И тётенька-билетёрша меня там ловила. И говорила: походи тут, Игнат, только тихонько. Померяй, сколько шагов этот коридор.

И я мерил, мерил…

А потом приходила мама и забирала меня.

И я ей рассказывал, про что был спектакль. Сколько я успел посмотреть. И она удивлялась, так мало общего было у моих рассказов с авторским замыслом.

– Мне кажется, у тебя в голове отдельный транслятор, – говорила она мне. – Там тебе что-то своё показывают, не как всем.

* * *

А, я же не сказал. Мама – театральный художник. Ну, её имени на афишах никогда нет. Она, как говорит, на подхвате. Иногда помогает тому, кто как раз главный художник. Доделывает то, что кто-то не успевает. И всё время в театре. Монтаж, демонтаж. Часто ночью, когда один спектакль закончился, а на утро уже другая сцена готова должна быть.

Демон Таж. Я когда ей сказал, она очень смеялась, про демона этого. А ещё есть слово «додемонтаж». Когда демонтировали, демонтировали, да не выдемо… Да не выдодемонтировали.

Правда, иногда она говорит – как тебе этот звездочёт на занавесе? Мой.

И я вспоминаю, что видел его. На кухне. Когда она утром кашу варит, мешает в кастрюле, а вокруг листочки валяются. И каша потом… Э. Ну, не в каше счастье, тем более, овсянку никто и не любит особо. И тогда заканчивается яичницей.

А потом – бац, звездочёт с листочков этих на занавесе. В огромном театре. Красиво.

* * *

А вообще я сейчас люблю в театр приходить. Не на спектакль, а с изнанки. Мне нравится, что можно зайти со служебного входа. И там все ходят: балетные в своих тёплых тапках или просто в шерстяных носках. Певцы в гриме. Или не в гриме. Я про одного думал, что он вроде монтёра какого-то. Пока в новостях его не увидел по «Культуре», мама всегда смотрит, когда про её театр показывают. Оказалось, не монтёр никакой, а знаменитость.

Ну и оркестровые там тоже ходят, за сценой. На вид – обычные люди, но я уже знаю, что они в каких футлярах носят. Длинный футляр, прямоугольный или такой морковкой – скрипка или альт. У тромбона – длинный, с одной стороны круглый. Для раструба.

Виолончель ни с чем, конечно, не перепутаешь. А самый замысловатый футляр у валторны. Тоже не перепутаешь. Валторновый футляр похож на задачу геометрическую, когда в разных проекциях то круг, то квадрат, и непонятно, что это за штука такая вообще.

Я ходил и в оркестровую яму, смотрел, как они там чего. Но вообще я музыку не очень люблю. Интересно, конечно, но сидеть три часа слушать концерт я бы не стал, если только музыка, без действия на сцене. А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно вырубает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.

В общем, я больше всего люблю за сценой. Просто смотришь – как кто туда идёт, как выходят… А ведь там они совсем другие. ЧуднО это. И потом, всё же когда ты смотришь спектакль. Тебя будто сажают и говорят: смотри! Слушай! Тебе же показывают! … Я так не люблю. А когда за сценой, ничего не должен. За кулисами я как-то целое отделение простоял. Забыл даже, что меня мама ждёт в другом месте и ищет по всему театру.

Но там тогда вот что было. Иногда оркестранты поднимаются из ямы и играют за сценой.

Это вот они и были. Медные духовые. Мама говорит, почему-то медные духовые называют «бандой». Я раньше думал, это шутка. Но потом слышал, как помреж орал кому-то: банда где? Давно уже здесь должны быть!

Помреж, помощник режиссёра. Тоже смешное слово, слышится «помрёшь». «Где помреж?»

– спрашивают. А я слышу: «где помрёшь?». И думаю, ну и вопросы решают они в своём театре.

Так вот, тогда я за сценой простоял. Потому что была труба. Негромко так играла. Но красивая, зараза.

Там у них за сценой телевизор стоит, то есть не телевизор, а монитор. И по нему дирижёра показывают из ямы. Трудно это – они тут, за сценой должны вместе с оркестром в яме сыграть. Для этого дирижёр им в мониторе палочкой машет, чтобы совпадало.

И там один такой есть, маленький трубач. Шутит всё время. Взрослый, просто ростом маленький, чёрный такой, на цыгана похож. Вот. Я сразу понял, что он главный. Первая труба. Я на него смотрел. Кажется, ничего ему не стоит на трубе играть. Будто просто наигрывает себе. Только подносит к губам мундштук – и сразу музыка.

Я потом неделю ходил с этим звуком внутри, с голосом трубы. А спектакль забыл, как называется. Опера какая-то, может, «Кармен». А может, и нет. Чего-то там про любовь-кровь. Ну, как всегда.

Я сейчас редко с мамой в театр хожу. Должен же с Лёвкой кто-то быть, когда она в театре. Вот он вырастет скоро, будем вместе ходить. Я ему покажу этого, с трубой. Ну и потом, хоть у меня и свой отдельный транслятор, мне нравится, какую он в театре ловит волну.

* * *

Макароны

Лёвка носится по квартире и орёт. Орёт в том смысле, что поёт. Песни его, например, такие:

 
– П’овода, п’овода, п’овода-а-а-а!
Везде п’овода, да-а! Чё’ные п’овода-а!!!
 

Мне кажется, у меня из ушей уже лезут провода эти.

А мне надо его накормить. Такая вот незамысловатая задача.

Я ничего не могу делать, ни о чём думать, у меня клубок проводов вместо мозга!

– Лёва! Перестань уже!

– П’овода-а-а!

Я хватаю его и трясу. Получается «проводададада!»

На детей нельзя орать. И я знаю по себе: когда на меня орут, это бесполезно. Если орут, то я перехожу в режим ожидания, просто жду, пока перестанут. И потому сейчас я тихо, спокойно и сдержанно говорю ему:

– Если ты, мелкое бесполезное существо, ещё раз заорёшь свои провода. То я тебя запру на балконе. А там холодно.

– Не буду п’о п’овода, – говорит Лёва.

– Честно?

– Честно-п’ечестно!

Я удивляюсь такой легкой победе. Не может быть. Но вдруг… Может, я такой и правда хороший воспитатель? Вообще я молодец, не орал вот. Правда, непонятно, что бы я делал, если бы Лёвка не сдался сразу. Не могу же я его, в самом деле, запереть на балконе. А вдруг он упадёт оттуда, он же маленький.

Я ему достаю машину, большую – на ней можно сидеть, ездить, перебирая ногами, и гудеть кнопкой. Раньше она ещё пела какую-то песенку, но это сломалось. И хорошо, мне Лёвкиного пения хватает. Она завалена игрушками, эта машина, но я достаю её из под завалов, как Гулливер – вот я какой добрый и сильный. Катайся, Лев!

… Он и правда катается по коридору, врезается в шкаф, едет обратно. И орёт:

– Гхозеткааа! Гхозетка, гхозеточка моя-а-а!!!

Розетка. Ладно, пусть так.

Я на кухне, надо накормить Лёву. Сам я и бутербродами обойдусь.

В холодильнике суп.

Ага.

Я достаю кастрюлю, пяткой закрываю дверцу холодильника, и тут в меня врезается Лёвка на своей машине дурацкой. Под колено прямо! Я складываюсь, как ножик.

– Гхозетка-а-а! – автоматически орёт Лёвка. А в машине что-то включается, и она начинает радостно вопить:

 
– Джигл беллз, джингл беллз!
 

Я говорю Лёве самые разные слова. Довольно громко говорю. Мне плевать, что он их потом будет повторять в своём садике. Всё равно он их когда-нибудь услышит. И что на детей нельзя орать… Значит, нельзя?! А им всё можно, да?!!

Кажется, ему не слишком досталось кастрюлей этой, ну, шишка, конечно… Его башка всё равно крепче моей коленки. Чего вот так орать?

Я будто выключаюсь и смотрю на ситуацию со стороны, будто всё медленно-медленно.

Стоп-кадр.

Лёва. Вернее, Лёвин рот. Суп. Суп везде. В Лёвкиных волосах путается варёная морковка.

Бульон стекает на пол, ме-едленно так. Машина орёт «Джигл беллз», тоже вся в супе.

Я сажусь на пол. Колено не сгибается. Вытягиваю ногу. И начинаю хохотать, как сумасшедший.

Лёвка замолкает и непонимающе смотрит на меня. А потом закатывается тоже. Мы сидим на полу и хохочем втроём, вместе с машиной. Она выключается только тогда, когда я вытаскиваю из неё батарейки.

Потом я думаю, с чего начать. И начинаю с Лёвки, тащу его в ванну. Он даже не упирается, с морковкой в волосах не очень-то повозникаешь.

В общем, я супергерой: вымыл и Лёвку, и пол, и кастрюлю. Правда, часть супа залилась под холодильник. Но с этим я уже не знаю, что делать. И Лёву по-прежнему надо накормить. Есть, конечно, каша… С утра осталась. Можно в микроволновке разогреть.

– Я не буду кашу, – твёрдо говорит Лёва. И для верности мотает головой, как собачка. И я его понимаю.

– А что ты будешь?

– Макароны! – уверенно заявляет он.

Ну… А почему нет. Что уж тут такого страшного; кастрюля вон чистая есть. Макароны тоже нашёл. На упаковке нарисовано: кипящая вода, засыпать макароны на 9 минут; и вот они прекрасные на праздник к нам пришли, дымятся в тарелке.

– Лёвка! Мы с тобой будем готовить макароны!

И всё у меня прекрасно получилось, и нет тут ничего сложного. Правда, когда макароны эти кидаешь в кипяток, от него страшный пар идёт. И брызгается ещё! Я немного обжёгся.

Зато догадался, что их надо мешать ложкой, а то они почти прилипли ко дну кастрюли. А Лёвка пел:

– Мака’-оны! Мака’ооончикиии! Они пла-авают в каст’ю-уле, плывут, плывут! На Южный пооолюс! В Мака’онную ст’анууу! Мелкие мака’ончики, мака’ончики мои!!!

Мне очень понравилось Лёвкино пение, я даже попросил повторить. И записал его песню на телефон. За этим записыванием мы немного прозевали наши девять минут, вышло одиннадцать. Но это оказалось не фатально. Правда, непонятно, как их теперь из кипятка вылавливать, макароны эти. Начал ложкой, потом вилкой. Они упрыгивают. Потом догадался – надо воду слить! И тут Лёва сказал, что нужен дуршлаг. Откуда он такие слова знает?! Я в его возрасте не знал. И потом, песня. Умел ли я сочинять такие песни?

Вообще есть ли у кого такой брат, как мой Лев?!

В общем, нормально я вывалил макароны в этот дуршлаг, только немного их улетело в раковину. Пришлось выкинуть, но осталось тоже довольно много.

И я натёр сыр!

И засыпал макароны этим сыром!

И знаете, что. Это было ослепительно, потрясающе вкусно. Мегаеда. Видели ли вы, как в горах встаёт солнце, и освещает вершины в снежных шапках, а весь мир лежит внизу, а тени, в ожидании нового восхитительного дня… Вот какими вышли у меня макароны!

Лёвка ел с добавкой, а я без, оставил маме.

И потом она пришла, мама.

Зашла в ванную и сразу спрашивает: что у вас тут случилось?

И откуда знает, я же всё убрал! А, нет. Одежда наша осталась в ванной, супная. Забыл.

– Я сварил макароны, – сказал я.

– Что? – спросила она.

А я уже ей положил в тарелку и посыпал сыром. Правда, они уже были холодные, и сыр не расплавился.

Но всё равно, всё равно. Теперь никто не скажет мне, что я ничего не стою, что я ничего не сделал в жизни.

Я сварил макароны. И мама сказала, что в жизни не ела ничего вкуснее.

В тот день я понял, что готовить не так уж трудно и даже приятно. Сейчас мною освоено три блюда: макароны (правда, теперь я знаю, что их потом лучше на сковородке поджарить, вкуснее), картошка ещё варёная. И омлет! Специальный тройной омлет, разделённый на три сектора. Мамин – с помидорами и зеленью, мой – только с помидорами, а Лёвкин – без ничего, он плюётся помидорами этими. Главная же моя поварская фишка – это сыр. Если любую еду засыпать сыром, то выходит не просто еда, а искусство. И вот ещё что: если я приготовил ужин, то никто уже не скажет, что комната моя завалена и в неё не войти. Ну, скажут, конечно. Найдутся некоторые. Но согласитесь, что моральное превосходство на моей стороне.

* * *

Река

Переходы. Дурацкая вещь, переходы эти, но ничего не поделаешь. Вверх ещё ничего, но вниз! Когда-нибудь я загремлю на своих роликах, никак не научусь спускаться легко и уверенно.

Зато! Последний переход, я поднимаюсь по лестнице и вижу реку. Наконец-то. Я на набережной!

Подъезжаю и сначала просто смотрю.

Вода вблизи выглядит так себе. Не очень чистая река Москва, конечно. Но это если смотреть на поверхность. А так… Так я думаю, что она просто река; была задолго ещё до Москвы, моего города. И пришли сюда древние люди, и стали жить…

Город какой огромный отражается в воде. Высотка, гостиница «Украина». И в оба края – Москве конца не видно. Никогда с обычных улиц не увидишь столько города, сколько с берега реки.

Ноги несут меня в путь, под мои шесть мостов, к путеводной звезде на башне Университета.

Шаг, другой… Я стараюсь толкаться чисто и ровно, руки за спину, как настоящий спортсмен-конькобежец. Тут, на моей набережной, мало людей – гулять неудобно, и переходов сюда почти нет, не попасть так просто к моей реке. Так что это наше место, велосипедно-роликовое, колёсное.

Левой, правой… Пролетела в один миг электростанция, так похожая на корабль со своими белыми трубами. Стараюсь не смотреть влево, там дорога, полно машин; я дышу не ими, а рекой. Чувствую её, реку. Проезжаю Белый дом, Мэрию – сначала мне было не по себе ездить здесь, а теперь привык, и чего такого страшного. Ныряю под первый мост – Новоарбатский; древнегреческие колонны в воде, такие неожиданные. Сверху машины несутся на Кутузовский, никто и не знает про эти колонны внизу. Потом метромост – любимый из всех, за чёткость линий, ясную дугу, чистая конструкция, никаких излишеств.

Вот эти всякие ротонды с колоннами, башенки… Я им киваю, как своим; но в идеале мост должен быть чистым, всё подчинено смыслу. Смоленский метромост, стальной, однопролётный, арочный. Мне нравятся сами слова даже.

Пешеходный мост Богдана Хмельницкого. Он красивый, но меньше мне нравится, чем метро. Он какой-то специальный, для красоты. Стекло, фонари… И потом, когда я выскакиваю из под него, там есть страшное место. Лестница вниз, нет ограждения. И всегда после этого места я долго ещё представляю себе, как я почему-то не свернул дальше на тротуар, а загремел по этой лестнице вниз, в воду…

Москва стремительно проносится мимо меня. А на воде встречают старые знакомые, их так мало кто знает, а я люблю. Люблю речфлот. Знаю по именам. Полуразвалившаяся облезлая Атлантида. Сияющий теплоход «Рэдиссон»; парадная «Аллегрия» (ужасное название. Вы ведь тоже прочитали «Аллергия», да? Я долго не мог понять). Но это не то.

Главное – работники реки, баржи. Катера. Удивительный «Ковров» на Саввинской набережной (это я уже пол-Москвы прошил). На «Коврове» валяется какой-то мусор, и реальный ковёр висит-сушится. Второй месяц сушится. Зачем?… И велосипед валяется чей-то, и матрас. Вот там люди живут. Работают, живут. Что за люди?… Работают в Москве на воде. И для них есть такие важные слова: навигация…

На ржавой корме «Коврова» написано краской: «Шаланда». Привет тебе, Одесса, Приморский бульвар, каштаны, ездили с папой осенью, летом тоже ездили, но мне не понравилось, а осенью! Как же там осенью красиво.

Позади «Коврова» через реку – огромная ТЭЦ. ТЭЦ 12. Рабочая штука, две трубы, такая же, как мой речфлот. Без бантиков-рюшечек. Механизм города.

И тут же, перед Новодевичьим монастырём, Гессе. Привет, Гессе.

На старом доме штукатурка выцарапана так, что вышел портрет. Человек и город; лицо старого человека в очках на три этажа. Я смотрел в интернете, просто этот адрес набрал, Саввинская набережная, 27, и знаю теперь, что это Гессе, немецкий писатель, «Игра в бисер», книжка стоит дома. Пока не читал, но скоро возьмусь. И я теперь здороваюсь с ним. Привет, Герман, это я.

И прощаюсь с машинами. Последний мост – двойной; железная дорога и Третье Транспортное кольцо, пролетаю под ними – и я в Лужниках.

Москва пропахана с севера на юг за двадцать минут. Московский воздух намотан на мои восемь колёс. Я когда-то услышал папино выражение: «этот путь берётся ногами», в том смысле, что такое расстояние пешком можно пройти.

Мой огромный город берётся ногами, безо всякого мотора. Это удивительно. Не весь, конечно, от края до края, но хотя бы основная его часть. Я был определённо на севере, а сейчас точно – на юге. Тут даже теплее как-то…

Нижняя петля Москвы-реки. Машинам сюда нельзя; здесь парк и дорожка вдоль воды. На другой стороне – Воробьёвы горы, Университет. Полыхающая осень. Кажется, нет зеленее города, город-сад, город будущего! Там, среди разноцветных деревьев, вдалеке, видны сияющие стеклом башни Сити. Неужели я оттуда приехал?! Так быстро!

На парапете стоит утка. Я проезжаю мимо, она даже не вздрагивает. Стоит и смотрит на Университет. Внимательно так.

Впереди Лужнецкий Метромост, двойной, снизу метро, сверху машины. И прямо на мосту станция – Воробьевы горы.

Можно перейти по этому мосту реку. И на станции заглянуть прямо в окна вагонов, если там поезд метро стоит. Так странно: они в метро, торопятся по делам.

А я на роликах.

Их увезут, а я – сам.

На той стороне полно людей. Отсюда по набережной можно гнать дальше, через Андреевскую набережную, через Парк Горького до самого Крымского моста, и даже ещё дальше: до Красного Октября, в этом году там сделали ещё набережную.

Но там набережные другие. И река другая. Там люди гуляют. Катаются. Дети, полно детей.

Радостный, лёгкий город. Совсем другие лица, чем в метро или на автобусной остановке.

Но всё же я люблю больше свои, хмурые набережные, пустые, без это праздной толкотни.

Тем более сегодня мне не успеть туда, к Крымскому мосту. И, продышавшись в Лужниках, я еду обратно, домой. Под всеми моими мостами, мимо моих Гессе и речфлота, в обратном порядке, к спирально-закрученной башне Сити.

И там я проскакиваю свой переход и еду до конца набережной.

У самых башен, под последним мостом есть спуск к воде. Ковыляю вниз по лестнице… И тут уже сижу у воды. Тут тихо. И никогда не поверишь, что наверху огромные башни, и рядом Третье транспортное кольцо.

И видно далеко-далеко. У воды виден мой город иначе. Длинный-длинный такой вид, и рябь на воде. Какие-то плавучие растения на длинных стеблях, всё же растет что-то в московской воде. И отражаются высотки с другого берега.

* * *

Дина

– Волков! Ты мне нужен, пойдём!

– Ооо, – сказали все наши пацаны, мы стояли вместе под лестницей, а тут Тонька меня вызвала. Да, не каждый день девчонки так подходят.

– Чего тебе?

– Пойдём! – и она схватила меня за руку, поволокла куда-то. Наши свистели нам вслед, ещё бы! Чего это вдруг с Тонькой?

– Слушай, Волков! Только не смейся, понял? Будешь смеяться – в лоб дам. Дело серьёзное.

– Чего случилось-то?

– Дина заболела.

– Кто?… Наша Дина?

– Да.

– Серьёзно, что ли?…

Тонька кивнула. Дина Моисеевна, наша классная с первого класса. Мы к ней до сих пор ходим в конце года и на день рожденья, поздравляем.

– Почему ты думала, что я буду смеяться? С ума сошла, что ли?

– Знаю я вас, идиотов!

– Знаешь что! Вообще уже, ещё и обзывается ни за что ни про что!

– Ну, нет. Ты – не идиот; ты один из них нормальный. Поэтому тебе и говорю. Объясни им. Меня они слушать не будут. Объясни!

– Чего объяснить?… Чего с Диной, Тонь? А? Ты чего такая психическая?

Тонька вдруг разревелась. Да, она у Дины любимая ученица была. То есть у неё все были любимые, но Тонька особенно.

– Я не знаю, Волков. Плохо ей. Из дома почти не выходит. И, понимаешь… У неё никого нет же. Ей продукты соцработник какой-то приносит… И всё, она как запертая дома сидит!

Наша Дина! Понимаешь, Волков?!

– Давай к ней сходим? К ней можно же?

– Да. Я сразу подумала, что ты поймёшь. Только вы же все заняты. И каждый скажет: да-да, только я сейчас не могу…

– Я понял, Тонь. Я… Ты не переживай. С кем из девчонок говорила, нет?

– Я ни с кем не говорила ещё. Лучше… Лучше ты. Я не знаю, как. Понимаешь? Они же…

Ну, не любят меня. А ты другое дело. Ты если скажешь, все сделают.

Ничего себе. А я ведь не понял сначала. Точно, её сильно не любят в классе. За то, что отличница. И за острый язык. А мне наоборот, нравится. Что она такая, Тонька-колючка.

Но вот что меня любят. Что меня все послушают… С чего она взяла?

Я думаю, всё это ерунда, любят меня или нет. Это всё Тонька выдумала; никому особо дела до меня нет. Просто любят Дину. Её нельзя не любить. Ни у кого такой не было. В параллельных классах были такие все… Ну, обычные классные.

А Дина могла посреди урока сказать: о, какой снег! Какой снег! Пойдём на улицу!

И мы одевались и шли. И решали там примеры в снегу. И рассчитывали, сколько нужно снежных комков на крепость. Это один раз только было; но такое разве забудешь.

Чёрт, неужели она не выходит из дома. Какой-то ужас. Она же так бегала по лестницам всегда, быстрее нас!…

* * *

В общем, мы организовали дежурство. И по очереди стали ездить к Дине на Динамо. И даже новенькие, которые у Дины не учились, тоже сказали: будем ходить!

Первый раз со мной, конечно, новенький Зайцев поехал. И я перед самой Дининой дверью ужасно струсил. Что там? Как?

Как-как. Дина наша Моисеевна стала сильно старше. Сильно-сильно. Маленькая какая-то.

– А, тимуровцы мои пришли! – сказала она сразу. – Огромные какие! Ну, рассказывайте, чем вас мучают в нашей школе.

И я сразу забыл, что она какая-то не такая. Дина как Дина, ничего особенного. Очень смеялась, что Костик Зайцев.

– Ты не обижайся, просто я Игната всё время Зайцевым звала, до третьего класса не могла запомнить! Ну вы даёте: Волков и Зайцев!

В общем, легко у неё было. Весело.

А потом мы пришли обратно в метро. И Заяц потащил меня куда-то, в конец станции. Нам туда не надо было, нам в центр, а тут обратно. Но он сказал мне:

– Смотри!

Я сначала не понял. А потом увидел. В мраморе рисунок такой приступает. Будто лицо. Мальчишка с ромбом на щеке.

– Это мальчик-клоун, он же мальчик-чайник, видишь – ручка? – сказал Заяц.

– Ух ты, – кивнул я.

– Я давно его увидел, ещё в детстве. Я сюда заниматься ездил, гимнастикой. И тогда запомнил. Никому не показывал ещё.

– Очень круто. Классный мальчик-клоун.

Какой он глазастый всё же, чего увидел. И сейчас мы с ним вместе увидели в мраморе смешную парочку, назвали их Кузя и Длинноухий. Красивый тут мрамор, на Динамо. Буду ещё смотреть.

И никогда мне Заяц не говорил про гимнастику. А я думал, всё знаю про него.

Потом мы сели в поезд. И я увидел на схеме, что станция Динамо названа в честь Дины.

Так и написано: Дина Мо, Дина Моисеевна.

Сразу написал ей. А она удивилась: столько лет там живёт и ни разу не подумала об этом!

* * *

Еду по Малой Грузинской, как раз мимо общежития Консерватории и костёла. Специально притормаживаю – вдруг труба?… Нету трубы, скрипки только какие-то. Ладно.

Думал, дальше срежу угол через двор. А там стройка вдруг. Раскопано всё. Табличка висит: «вход на территорию без каски строго запрещён!»

Территория-консерватория.

Плохой асфальт, чуть не упал, да ещё девушка шла с собакой, большая собака, чуть не впечатался в поводок.

А, вот теперь нормальный асфальт, наконец-то. Светофор загорелся зелёным, можно гнать.

Да, я заметил такую штуку. Слова вот эти, которые не стихи. Они приходят ко мне в голову только на бегу. Только когда я лечу. Стоит остановиться – всё. Трансляция заканчивается.

* * *

 
Запрещено без каски
Входить на территорию.
Собака породы хаски
Живёт в консерватории
 
 
Собака волчьей окраски
С голубыми глазами
Придёте слушать симфонии —
Её увидите сами.
 
 
И если вы без каски
Зайдёте на территорию,
Собака породы хаски
Запрёт вас в консерватории.
 

* * *

Кому много дано

И потом, уже у самого дома, я встретил соседку из Танечку, Татьяну Борисовну. Она старенькая, но её все Танечкой зовут, весёлая она. Из-под берета такие торчат у неё… Букли. Смешные. Еле идёт с сумочкой своей. Во втором подъезде живёт.

– Давайте помогу? – говорю.

– Что ты, Игнат, ты же торопишься! Я дойду не спеша. Беги, спасибо!

И я вдруг понял. Что не так-то и тороплюсь. То есть, конечно, мне трудно медленно ходить. Ну, почти невыносимо. Но не тороплюсь же.

Прошли мы с Танечкой, поговорили. Я её сумку на самокат повесил и старался шаги лилипутские делать. Всё же жуть как неудобно. Шли, наверное, полчаса сто метров. И она мне про фотографии рассказывала. Как ещё ни у кого не было фотоаппарата, а у неё был. Лейка. И сейчас есть, может показать. И как она фотографии делала, какие там реактивы были нужны. А сейчас даже обидно: любой может щёлкнуть на телефон. И такое качество!

Качество. Ну, мы же с ней понимаем, что старые фотографии чёрно-белые в сто раз лучше телефонных.

– Нет, – говорит она, – не всегда. Телефоном можно тоже чудесно снять. Интересно. Портрет, например. Главное, можно модель застать врасплох. И она не успеет тебе «сделать лицо».

Вот так старушка! А я ей говорил то, что она хотела услышать. А она со мной спорит ещё.

– У моего двоюродного брата самокат был, – вдруг вздыхает она, – а у меня не было. Я всё ждала, что он даст мне покататься. Он большой был, я маленькая. И почему-то потом у нас уже не было самоката. Не такой, конечно, как у тебя, у нас был деревянный, с большими колёсами. Красный такой.

– Хотите, я вас прокачу? – говорю я и сам пугаюсь. Как вот я её, а если уроню?

– Ты мне льстишь, Игнат, – вздыхает она. – У меня свой темп, у тебя – свой.

– Жалко, – говорю я. Мне и правда жаль.

– Да нет, – вдруг улыбается Танечка, – каждому своё. У меня дела медленные, вот и скорость невелика. А тебе вон сколько всего надо успеть. Кому много дано, с того много и спросится. Всё, спасибо, мой подъезд. Беги дальше!

И она вдруг сфотографировала меня на свой телефон. Такая смешная, правда, Танечка.

Я рванул к своей двери и бегом по лестнице, ещё чего, лифта ждать.

Самокат больно треснул меня сзади по ноге, по самой косточке.

Кому даны ноги, тот может получить по косточке.

Ерунда, конечно. А вообще да. Кому много дано – с того спросится. Красиво. Мне вот много дано или как?

Мне дана скорость. И на этой скорости мой самокат задевает что-то такое, отчего все вещи с вешалки падают на меня.

Не сразу встаю. Немного лежу, дышу каким-то пальто. Пуговица холодная у него. Лежу и думаю о смысле жизни. Нет, мир всё-таки прекрасен.

* * *

Включаю воду. Холодная. Ууу, нужели отключили? Кручу кран – ещё холоднее. Это я перепутал, наверное, опять.

У нас неправильный кран на кухне. Синим горячая вода обозначена, красным – холодная.

Или… Или это в ванной, а здесь нормально. Я никак не могу запомнить, и всегда кручу эти краны, кручу! Казалось бы, да, ерунда, чего тут запоминать?

Но вот у нас в классе есть близнецы, Яша и Миша Левины. И у Миши родинки на щеке. Или у Яши. Вот, тоже. Казалось бы – так легко их различать, родинки же! И никак, третий год они у нас, третий год все путаются.

Оооо, какой кипяток пошёл! Я кручу кран обратно. А вода всё горячая. Надо подождать; я жду. Всё равно горячая! Руку сунуть невозможно! Ещё кручу. Хорошо, что не отключили. Но чего она такая горячая?!

Холодная. Резко. Вот что это? Это всегда так! Чуть-чуть кручу. Нет, холодная. Ещё чуть-чуть… Ничего. Ааа, горячая опять!

В общем, настроил воду к середине посуды. Вернее, ко второй трети.

Странное существо человек. То ему жарко, то холодно. Деликатное, дрожащее. Ведь как точно температуру нужно выстроить, чтобы ему было хорошо! На Меркурии он не смог бы, на Марсе тоже. Да нигде. На Земле ничего ещё, и то. Плюс-минус двадцать градусов, и катастрофа. Каких-то жалких двадцать градусов!

А во Вселенной знаете, какие перепады температур?!

Хорошо, хоть человек этот несчастный одеваться умеет. А если голый? Вообще тогда караул.

То ли дело всякие звери. Или вот деревья. Стоят себе, не жужжат.

На Меркурии, кстати, минус сто восемьдесят ночью. А днём… Днём я забыл.

Смотрю в гугле, в телефоне. Ничего так себе, там сутки длятся наших два месяца. А год – 88 дней. Выходит, в году меньше двух суток. Я и раньше знал, но забыл. Странная планета.

… И тут пришла мама. И выключила воду.

– Ты что?! Я же посуду мою!

– Вижу, как ты моешь.

– Мне срочно надо было одну вещь посмотреть; а так я мою!

– Ну чего ты кричишь? Тебе трудно опять воду включить, что ли? Мокрыми руками в телефон лезешь…

– Я знаешь, сколько её настраивал? Воду! Она то горячая, то холодная всегда!

Мама берёт и включает воду. И она у неё сразу нормальная.

– Как это?

– Опыт, сын ошибок трудных, – говорит она. – Просто ты торопишься и крутишь зря.

И ничего не зря.