Текст книги "Ртуть"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Даниель решил промолчать, чтобы слова Лейбница повисли в воздухе, как звуки органа в лютеранской церкви. Тем временем они добрались до северной оконечности моста, где грохот водяных колёс под каменным сводом шлюза так и так заглушил бы разговор. Только начав подъём по Фиш-стрит, Даниель спросил:

– Я видел, что вы уже вступили в сношения с голландским послом. Можно ли заключить, что вы здесь с миссией не чисто натурфилософского свойства?

– Вопрос разумный – в определённой степени, – проворчал Лейбниц. – Мы ведь ровесники, вы и я? – Он быстро оглядел Даниеля. Глаза у него были как стеклянные бусинки или как буравчики, в зависимости от того, какого рода монстром его считать.

– Мне двадцать шесть.

– Мне тоже. Значит, мы оба родились в тысяча шестьсот сорок шестом. В тот год шведы захватили Прагу и вторглись в Баварию. Инквизиция жгла евреев в Мексике. Полагаю, подобные ужасы творились и в Англии?

– Кромвель разбил королевскую армию под Ньюарком… король бежал… Джон Комсток был ранен…

– Мы говорим лишь о королях и дворянах. Вообразите страдания простых крестьян и бродяг, которые не менее драгоценны в очах Господа. А вы спрашиваете, прибыл я с дипломатическими или с философскими целями, как будто эти два понятия можно разделить.

– Знаю, вопрос был бестактен и груб, однако моя обязанность – поддерживать разговор. Вы сказали, что цель всех натурфилософов – восстанавливать мир и гармонию среди людей. С этим я спорить не могу.

Лейбниц смягчился.

– Наша цель – не дать голландской войне перекинуться на всю Европу. Пусть вас не оскорбляет моя прямота: архиепископ и барон – члены Королевского общества, и я тоже. Они алхимики; я – нет, если не считать политики. Они надеются, что через натурфилософию я смогу войти в сношение с важными людьми, к которым нелегко было бы подобраться по дипломатическимканалам.

– Десять лет назад я, может быть, оскорбился бы, – сказал Даниель. – Однако теперь меня уже ничем не удивишь.

– Однако в стремлении увидеть епископа Честерского я руководствуюсь самыми чистыми из всех возможных мотивов.

– Он это почувствует и обрадуется, – заверил Даниель. – Последние несколько лет жизни Уилкинс целиком принёс в жертву политике – он пытается разрушить здание теократии, предупредить её возрождение в случае, если на английский престол взойдёт папист…

– Или уже взошёл, – вставил Лейбниц.

Лёгкость, с какой Лейбниц предположил, будто Карл II – тайный католик, подсказала Даниелю, что на Континенте это ни для кого не секрет. Он почувствовал себя жалким и наивным провинциалом. В каких бы преступлениях и обманах ни подозревал он короля, ему и в голову не приходило, что тот дерзко лжёт всей стране о своей вере.

У Даниеля было много времени, чтобы скрыть досаду, пока они шагали через центр города, превращенный в одну нескончаемую стройку, что, впрочем, не мешало деловой жизни златокузнечных лавок и Биржи. Булыжники свистели между Даниелем и Лейбницем, словно пушечные ядра, лопаты абордажными саблями рассекали воздух, тачки с золотом, серебром, кирпичами и глиной сновали, словно повозки с боеприпасами, по временным настилам из досок и утоптанной грязи.

Быть может, приметив озабоченность на лице Даниеля, Лейбниц сказал:

– Совсем как на рю Вивьен в Париже. Я часто хожу туда читать рукописи в Biblioteque du Roi [47]47.
  Королевская библиотека (фр.).


[Закрыть].

– Я слышал, туда отправляют экземпляр каждой отпечатанной во Франции книги.

– Да.

– Однако она основана в год нашего Пожара, так что, полагаю, ещё очень мала – ведь ей всего несколько лет от роду.

– Эти годы были весьма плодотворны для математики; кроме того, в ней хранятся некоторые неопубликованные рукописи Декарта и Паскаля.

– Но не классические труды?

– Мне посчастливилось возрастать – или взращивать себя – в отцовской библиотеке, где все эти труды были.

– Ваш отец имел склонность к математике?

– Трудно сказать. Как путешественник, узнающий город по картинам, написанным с разных точек, я знаю отца лишь по книгам, которые он читал.

– Теперь я понял ваше сравнение, доктор. Biblioteque du Roiдля вас – ближайшее на сегодняшний день приближение к тому, как Господь видит мир.

– И всё же более обширная библиотека дала бы лучшее приближение.

– При всем уважении, доктор, чем эта улица похожа на рю Вивьен? У нас в Англии нет подобной библиотеки.

–  Biblioteque du Roi– всего лишь здание, дом, который Кольбер приобрёл на рю Вивьен, вероятно, в качестве вложения в недвижимость, ибо на этой улице расположены златокузнечные лавки. Каждые десять дней, с десяти утра до полудня, все парижские торговцы отправляют свои деньги на рю Вивьен для пересчёта. Я сижу в доме Кольбера, силясь постичь Декарта или работая над математическими доказательствами, которые поручил мне мой наставник Гюйгенс, и гляжу на улицу, по которой бредут носильщики, сгибаясь под тяжестью золота и серебра. Теперь вы начинаете понимать мою загадку?

– Какую?

– Этот ящичек! Я сказал, что лежащее в нем ценнее золота, и всё же его невозможно украсть. Куда нам сейчас поворачивать?

Они достигли урагана, в котором сталкивались улицы Треднидл, Корнхилл, Полтри и Ломбард. Мальчишки-посыльные стремглав неслись через перекрёсток, словно стрелы из арбалета или (подозревал Даниель) словно прозрачные намёки, которые ему никак не удавалось взять в толк.

* * *

Добрая сотня лондонских епископов, лордов, проповедников и джентльменов-философов охотно приютили бы у себя болящего Уилкинса, однако он осел в доме своей падчерицы на Чансери-лейн, неподалёку от того места, где жил Уотерхауз. Вход в дом и улица были запружены толпою придворных – не лощёных царедворцев высшего уровня, но побитых и потрёпанных, чересчур старых или чересчур неказистых, короче, тех, на ком по-настоящему держалась государственная машина [48]48.
  Хороший пример такого придворного – Пепис; однако его здесь не было.


[Закрыть]. Они теснились вокруг кареты, украшенной гербом графа Пенистонского. Дом был старый (пожар остановился в нескольких ярдах от него), крытый соломой, фахверковый, прямиком из «Кентерберийских рассказов» – самый неподходящий фон для роскошного экипажа и тонюсеньких рапир.

– Видите, несмотря на чистоту своих мотивов, вы уже увязли в политике, – сказал Даниель. – Хозяйка этого дома – племянница Кромвеля.

– Кромвеля?!

– Того самого, чья голова смотрит на Вестминстер с пики. Далее, эта великолепная карета принадлежит Нотту Болструду, графу Пенистонскому, – его отец основал секту гавкеров, как правило, объединяемую с другими под уничижительной кличкою «пуритане». Впрочем, гавкеры всегда выделялись своей радикальностью: например, они считают, что правительство и церковь не должны иметь между собой ничего общего и что всех рабов в мире надо освободить.

– Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?

– Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский – государственный секретарь его величества.

– Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.

– Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.

– Разумеется, нет! – с легким негодованием отвечал Лейбниц. – Их бы давно истребили.

– Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.

– Но это же фарс! – пробормотал Лейбниц. – Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.

– Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже – только один.

Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.

– Не понимаю.

– Я хочу сказать, что мы любимфарсы.

– А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?

– Вероятно, он навещает Уилкинса.

Лейбниц в задумчивости остановился.

– Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.

– Конечно, можете – со мной, – объявил Даниель.

– Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.

– А мне мой – позволяет, – сказал Даниель. – Одно из первых моих воспоминаний, как он кувалдой крушит церковный орган. Мой приход напомнит ему о приятном.

Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.

– Почему он совершил такой вандализм?

– Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать – возраст юношеской горячности.

– Ваши родные были последователями Кромвеля?

– Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца – да упокоит Господь их души.

Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.

Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако большая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд – сорока двух лет – стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.

– Брат Даниель!

– Милорд.

– Вы сгодитесь не хуже любого другого и даже лучше многих.

– Для чего, сэр?

– Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.

Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак – на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.

Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:

– Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. – И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.

– Покажите мне её, доктор Лейбниц, – сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.

Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.

Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было – только несколько колесиков с цифрами.

– Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, – сказал Лейбниц, – однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.

– Покажите, как она работает, доктор.

– Должен признаться, она ещё не закончена. – Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. – Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна.

– Не важно, – сказал Уилкинс. – В ней используются десятичные числа?

– Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.

–  Мнеможете не рассказывать, – проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».

Наконец Лейбниц деликатно кашлянул.

– Есть и механические причины: трение и проскальзывание всё портят.

– Гук! Гук бы её построил, – сказал Уилкинс. – Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?

– Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Biblioteque du Roi…

– Надеясь возбудить его зависть?

– Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?

– Сэр Элиас Ашмол создает порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. – Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. – Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.

– Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.

– У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!

– Милорд? – только и смог выдавить Даниель. Дрейк был его родителем, Уилкинс – повелителем, наставником и духовным отцом.

– Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.

– Что осуществить, милорд?

Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.

* * *

Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.

– Вы сказали, что хотели бы продолжить труды Уилкинса. Какие именно? Полёт на Луну или?..

– Философский язык, – произнёс Лейбниц, словно другого ответа и быть не может.

Он знал, что Даниель участвовал в проекте, и воспринял вопрос как знак, что тот не очень этим гордится (что было верно). Теперь у Даниеля закралось подозрение: может быть, философский язык обладает какими-то достоинствами, которые он по тупости не разглядел?

– Что ещё с ним делать? – спросил Даниель. – Вы хотите предложить какие-то усовершенствования? Дополнения? Перевести работу на немецкий?.. Вы качаете головой, доктор, – так что же?

– Я учился на законника. Не пугайтесь так, мистер Уотерхауз, в Германии это вполне уважаемая профессия. Помните, что у нас нет Королевского общества. Получив степень доктора юриспруденции, я поступил на службу к архиепископу Майнцскому, и тот поручил мне привести в порядок законодательство. Это настоящая Вавилонская башня – смешение римского, германского и местного права. Я решил, что нет смысла подлатывать его на скорую руку; надо свести всё к неким основным концепциям и начать с первопринципов.

– Я понимаю, как философский язык поможет разобрать всё до основания, – проговорил Даниель, – но чтобы отстроить здание заново, вам потребуется нечто иное…

– Логика, – сказал Лейбниц.

– У высших приматов, составляющих Королевское общество, логика не в чести.

– Потому что они ассоциируют её со схоластами, мучившими их в университете, – терпеливо произнёс Лейбниц. – Я о другом! Под логикой я разумею евклидову логику.

– Начать с неких аксиом и объединить их по определённым правилам…

– Да… и выстроить систему законов, столь же доказуемую и непротиворечивую, как теория конических сечений.

– Однако вы недавно перебрались в Париж, если я не ошибаюсь?

Лейбниц кивнул.

– Часть того же проекта. По очевидным причинам мне следовало усовершенствоваться в математике, а где это делать, как не в Париже? – Он нахмурился. – Вообще-то была и другая причина – архиепископ отправил меня с некоторыми предложениями к Людовику XIV.

– Так вы не в первый раз соединяете натурфилософию с дипломатией?

– И, боюсь, не в последний.

– Что же за предложения вы изложили королю?

– Вообще-то я добрался только до Кольбера. А предложение было такое: чем воевать с соседями, Франция могла бы предпринять поход на Египет и основать там империю, грозя туркам с левого фланга – из Африки, – что заставило бы тех оттянуть войска с правого фланга…

– Христианского мира.

– Да. – Лейбниц вздохнул.

– Мысль… э… дерзкая, – проговорил Даниель, тоже становясь дипломатом.

– К тому времени, как я прибыл в Париж и добился аудиенции у Кольбера, Людовик уже вторгся в пределы Голландии и Германии.

– А замысел хорош.

– Быть может, его воскресит какой-нибудь грядущий французский монарх, – пожал плечами Лейбниц. – Для голландцев последствия были ужасны, для меня – благотворны. Я мог, не отцеживая более дипломатическихкомаров, отправиться в дом Кольбера на рю Вивьен, чтобы потягаться с философскимиисполинами.

– Я уже отчаялся с ними тягаться, – вздохнул Даниель, – и теперь лишь плетусь у них в хвосте.

Они прошли весь Стренд и сели в кофейне, выходящей окнами на юг. Даниель развернул арифметическую машину к свету и осмотрел колесики.

– Простите, доктор, это исключительнодля разговора или?..

– Пожалуй, вам стоит вернуться и спросить Уилкинса.

– Упрёк принят.

Они пригубили кофе.

– Епископ Честерский был в определённой степени прав, говоря, что её мог бы построить Гук, – сказал Даниель. – Несколько лет назад он беззаветно служил Королевскому обществу и тогда построил бы. Теперь он беззаветно служит Лондону, и почти все его часы собирают ремесленники, за исключением тех, что предназначаются королю, герцогу Йоркскому и другим высокопоставленным лицам.

– Если бы я объяснил мистеру Гуку важность этой машины, уверен, он бы за неё взялся.

– Вы не знаете Гука, – возразил Даниель. – Из-за того, что вы немец и у вас обширные связи за границей, Гук решит, что вы принадлежите к клике ГРУБЕНДОЛЯ, которая в его воображении столь непомерно велика, что французское вторжение в Египет – лишь малейшая из её задач.

– ГРУБЕНДОЛЬ? – переспросил Лейбниц и, раньше чем Даниель успел объяснить, продолжал: – А, ясно, анаграмма фамилии «Ольденбург».

Даниель стиснул зубы, вспомнив, сколько времени потребовалось ему, чтобы разрешить эту головоломку.

– Гук убеждён, что Ольденбург крадёт его изобретения – пересылает за границу в шифрованных письмах. Что хуже, он видел, как вы сошли с лодки и получили письмо от небезызвестного голландца. Он захочет знать, в какие континентальные интриги вы замешаны.

– Я не скрываю, что мой покровитель – архиепископ Майнцский, – запротестовал Лейбниц.

– Мне казалось, вы назвали себя лютеранином.

– Я и есть лютеранин. Одна из целей архиепископа – примирить две церкви.

– Здесь бы мы сказали: более чем две, – напомнил Даниель.

– Гук религиозен?

– Если вы спрашиваете: «ходит ли он в церковь», то ответ – нет, – сказал Даниель. – Однако если вы хотите узнать, верит ли он в Бога, то я бы ответил: «да»: микроскоп и телескоп – его церковные витражи, анималькули в капле собственной спермы и тени Сатурнова кольца – небесные видения.

– Так он вроде Спинозы?

– Вы хотите сказать, из тех, для кого Бог – не более чем Природа? Сомневаюсь.

– Чего хочет Гук?

– Он день и ночь занят проектированием зданий и прокладкой улиц…

– Да, а я занимаюсь реформированием немецкого законодательства, однако это не то, чего я хочу.

– Мистер Гук строит различные козни против Ольденбурга.

– Но не потому, что хочет?

– Он пишет статьи и читает лекции…

Лейбниц фыркнул.

– Менее десятой части того, что он знает, изложено на бумаге, не так ли?

– Гука плохо понимают, отчасти из-за странностей, отчасти из-за скверного характера. В мире, где многие отказываются верить в гипотезу Коперника, некоторые самые передовые идеи Гука, будучи обнародованы, могли бы привести его в Бедлам.

Лейбниц сощурился.

– Алхимия?

– Мистер Гук презирает алхимию.

– Отлично! – выпалил Лейбниц, позабыв про дипломатию, – и ужасно смутился, испугавшись, что Даниель сам окажется алхимиком.

Даниель успокоил его, процитировав из Гука:

– «Зачем искать загадки там, где их нет? Уподобляться раввинам-каббалистам, ищущим энигмы в числах и расположении букв, ничего такого не содержащих, тем временем как в природных формах… чем более мы увеличиваем предмет, тем восхитительнейшие тайны раскрываем и тем более постигаем несовершенство собственных чувств и всемогущество нашего Создателя».

– Итак, Гук верит, что тайны мироздания можно открыть под микроскопом.

– Да. Снежинки, например. Коли каждая не похожа на другую, почему все шесть лучиков конкретной снежинки одинаковы?

– Если мы полагаем, что лучи растут из центра, значит, в центре есть нечто, придающее каждому из шести лучей общий организующий принцип – как все дубы и все липы имеют общую природу и вырастают примерно одинаковой формы.

– Человек, говорящий о некой загадочной природе, подобен схоласту – этакий Аристотель в камзоле.

– Или в мантии алхимика, – добавил Лейбниц.

– Согласен. Ньютон бы сказал…

– Это который изобрёл телескоп?

– Да. Он бы сказал, что, если поймать снежинку, расплавить и перегнать воду, можно получить дистиллят – сущность, которая воплощает её природу в физическом мире и определяет форму.

– Да, это точный дистиллят алхимического мышления – веры в то, что всё непонятное нам имеет некую физическую сущность, которую в принципе можно выделить из грубого вещества.

– Мистер Гук, напротив, убежден, что пути Природы созвучны человеческому разумению. Как биение мушиных крыл созвучно колебаниям струны и может войти с ним в резонанс – так и каждый феномен в мире может в принципе быть познан человеческим разумом.

– И обладая достаточно мощным микроскопом, – добавил Лейбниц, – Гук мог бы, заглянув внутрь снежинки при её рождении, увидеть, как сцепляются внутренние части, словно шестерни в творимых Богом часах.

– Именно так, сударь.

– И этого-то он хочет?

– Такова неназванная цель его исследований – в этоон должен верить и к этомустремиться, ибо такова его внутренняя природа.

– Теперь вы говорите как аристотельянец, – пошутил Лейбниц. Он потянулся через стол и положил руку на ящичек. – Что часы для времени, то эта машина для мысли.

– Сударь! Вы показали мне, как несколько шестерён складывают и умножают числа, – превосходно. Но это не значит мыслить!

– Что есть число, мистер Уотерхауз?

Даниель застонал.

– Как вы можете задавать такие вопросы?

– Как можете вы их не задавать? Вы ведь философ?

– Натурфилософ.

– Тогда вы должны согласиться, что в современном мире математика – сердце натурфилософии. Она подобна загадочной сущности в центре снежинки. Когда мне было пятнадцать, мистер Уотерхауз, я бродил по Розенталю – это сад на краю Лейпцига – и определил свой путь к натурфилософии: отбросить старую доктрину субстанциальных форм и положиться в объяснении мира на механику. Сие неизбежно привело меня к математике.

– В свои пятнадцать я раздавал пуританские памфлеты на соседней улице и бегал от городской стражи – но со временем, доктор, когда мы с Ньютоном изучали Декарта в Кембридже, я пришёл к тому же, что и вы, заключению о ведущей роли математики.

– Тогда повторю свой вопрос: что есть число? И что значит перемножить два числа?

– В любом случае не то же, что мыслить.

– Бэкон сказал: «Всё, обладающее заметным различием, по природе своей способно обозначать мысль». Нельзя отрицать, что числа в этом смысле способны…

–  Обозначатьмысль, да! Но обозначить мысль не значит мыслить– иначе перья и печатные прессы сами бы писали стихи.

– Может ли ваш разум манипулировать этой ложкой непосредственно? – Лейбниц взял серебряную ложечку и положил её на стол между ними.

– Без помощи рук – нет.

– И когда вы думаете о ложке, манипулирует ли ею ваш разум?

– Нет. Когда я о ней думаю, с ложкой ничего не происходит.

– Поскольку наш разум не может манипулировать физическими предметами – чашкой, блюдцем, ложкой, – он манипулирует их символами, хранящимися в нашем мозгу.

– Тут я соглашусь.

– Вы сами помогали епископу Честерскому придумать философский язык, который – и в этом главное его достоинство – приписывает каждой вещи положение в определённой таблице. Это положение может быть обозначено числом.

– Опять-таки соглашусь. Числа могут обозначать мысль, пусть и своего рода шифром. Но мысль– совершенно другое дело!

– Почему? Мы складываем, вычитаем и умножаем числа.

– Положим, число «три» обозначает курицу, а число «двенадцать» – кольца Сатурна. Сколько будет трижды двенадцать?

– Ну, нельзя делать это произвольно, – сказал Лейбниц, – как Евклид не мог бы, проведя произвольные окружности и прямые, получить теорему. Должна быть строгая система правил, по которым производятся действия над числами.

– И вы предлагаете построить для этого машину?

–  Pourquoi non? [49]49.
  Почему бы нет? (фр.)


[Закрыть]При помощи машины истину удастся запечатлеть, как на бумаге.

– И всё равно это не мысль. Способность мыслить дал человеку Господь.

– И как, по-вашему, Господь её нам даёт?

– Не знаю, сударь!

– Если подвергнуть перегонке человеческий мозг, удастся ли извлечь таинственную сущность – присутствие Божие на земле?

– Алхимики зовут её философской ртутью.

– Или, если Гук посмотрит на человеческий мозг в микроскоп, увидит ли он крошечные зубчатые колёса?

Даниель молчал. В голове все смешалось. Зубчатые колёса застопорились, философская ртуть капала из ушей.

– Вы уже объединились с Гуком против Ньютона касательно снежинок, могу ли я предположить, что вы придерживаетесь таких же взглядов касательно мозга? – с преувеличенной вежливостью продолжал Лейбниц.

Даниель некоторое время смотрел через окно в какую-то далёкую точку. Постепенно его мысль вернулась в кофейню. Он покосился на арифметическую машину.

– В одной из глав «Микрографии» Гук описывает, как мухи вьются над мясом, бабочки – над цветком, комары – над водой, создавая видимостьразумного поведения. Однако он считает, что пары, исходящие от мяса, цветов и прочего, включают некий внутренний механизм. Другими словами, он считает, что эти твари не разумней ловушки, в которой животное, хватая приманку, тянет за нить, привязанную к мушкету. Дикарь, видя, как ловушка убивает зверя, сочтёт её разумной. Однако ловушка не разумна, разумен человек, который её придумал. Так вот если вы, изобретательный доктор Лейбниц, создадите машину, которая будет якобымыслить, – будет ли она мыслить на самом делеили только отражать ваш гений?

– С тем же успехом вы могли бы спросить: мыслим ли мы? Или только отражаем Божий гений?

– Предположим, я бы задал этот вопрос – что бы вы ответили, доктор?

– Я бы ответил: и то, и другое.

– И то, и другое? Невозможно. Должно быть либо то, либо это.

– Не согласен с вами, мистер Уотерхауз.

– Если мы всего лишь механизмы, работающие по правилам, которые положил Господь, то все наши действия предопределены, и мы на самом деле не мыслим.

– Однако, мистер Уотерхауз, вас воспитали пуритане, верящие в предопределение…

– Воспитали, да… – Он не договорил фразу.

– Вы больше не верите в предопределение?

– Оно не созвучно моим наблюдениям, как пристало хорошей гипотезе. – Даниель вздохнул. – Теперь я вижу, почему Ньютон избрал путь алхимии.

– Когда вы говорите «избрал», вы подразумеваете, что он отринулдругой путь. Значит ли это, что ваш друг Ньютон исследовал идею механически детерминированного разума и отверг её?

– Если он исследовал её, то лишь в страшных снах.

Лейбниц поднял брови и некоторое время смотрел на чашки.

– Таков один из двух великих лабиринтов, в которые увлекается человеческая мысль: свободная воля или предопределённость. Вас учили верить в последнюю. Вы отвергли её – вероятно, в ходе мучительной душевной борьбы, – и стали мыслителем. Вы приняли современную, механистическую философию. И теперь эта самая философия вроде бы ведёт вас назад к предопределенности. Тяжело.

– Однако вы утверждаете, что знаете третий путь, доктор. Расскажите о нём.

– Охотно бы, – промолвил Лейбниц, – но должен сейчас с вами расстаться и встретиться с моими спутниками. Можем ли мы продолжить беседу в другой раз?