Текст книги "Дым и зеркала"

Автор книги: Нил Гейман

Королева мечей

Возвращение дамы – дело личного предпочтения.

«Фокусы и Иллюзии» Уилла Голдстона

 
Я мальчиком был тогда…
Я иногда
Гостил у дедушки с бабушкой.
(Они были старые. Старость я сознавал – ведь шоколадки в их доме
Всегда оставались нетронутыми
До моего возвращенья, –
Должно быть, это и есть – старость.)
Дед мой готовил завтрак. С утра пораньше,
Чай для себя, для бабушки, для меня,
Тосты и мармелад –
«Серебряный» – яблочный,
«Золотой» – апельсиновый!
Обеды и ужины – это уж бабушка.
Кухня –
Ее владенье: и сковородки, и ложки,
И мясорубки, и венчики, и ножи –
Слуги ее и рабы, которых строила войском
Она, – и при этом, помню,
Всегда напевала:
«Дейзи, о Дейзи, ответь»
 
 
Перевод. Н. Эристави
или – реже:
«Ты заставил меня влюбиться, а я не хотела, нет, не хотела»…
Пела она ужасно – ни голоса и ни слуха.
Медленно шли дни…
Дед запирался до вечера на чердаке,
В темной каморке, куда мне не было ходу,
Из темноты рождались бумажные лица,
Невеселые праздники чьих-то улыбок.
По серой набережной с бабушкой я гулял,
Но чаще шнырял в одиночку
По мокрой лужайке за домом,
По кустам ежевики, по сараю в саду…
Тяжелая вышла неделя для стариков –
Как развлечь любопытного мальчика? Потому
Как-то вечером они меня повели
В Королевский Театр.
В Королевский…
ВАРЬЕТЕ!
Свет погас, алый занавес взвился.
Популярный тогда комик
Вышел, на собственном имени заикнулся
(Коронная шутка),
Поднял стекло, встал наполовину за ним
И задрал руку и ногу.
Они отразились в стекле – он будто летел.
Знаменитый номер – мы хлопали и смеялись.
Он рассказал анекдот,
Потом другой… было совсем не смешно.
Беспомощность и неловкость его –
Вот на что мы пришли взглянуть.
Мешковатый, лысевший, очкастый –
Он чем-то напомнил мне деда…
Комик закончил – потом на сцене плясали
Длинноногие девушки.
После вышел певец и спел незнакомую песню.
Зрители были – сплошь старики,
Вроде деда моих и бабки,
Усталые, стылые, –
Но они веселились и били в ладоши.
В антракте дед выстоял очередь
За шоколадным мороженым
В стаканчиках вафельных.
Мы ели, а свет уже гас.
Поднялся занавес противопожарный,
Взлетел алый…
Снова по сцене девушки танцевали,
И грянул гром, и возникло облако дыма,
Фокусник вышел с поклоном… мы хлопали.
Женщина вышла из-за кулис, улыбаясь.
Она блестела, переливалась, сверкала,
И мы смотрели, и стали расти цветы,
А с пальцев иллюзиониста – сыпаться
Шарфы и флаги.
«Флаги всех стран, – сказал, подтолкнув меня, дед. –
Он прятал их в рукаве».
Со дней невинных
(Как деда представить ребенком?)
Он, как поведал сам, был из тех,
Кто знает, как вертится мир.
Бабушка говорила – лишь только они поженились,
Он смастерил телевизор.
Устройство было огромным, экран – с кулачок,
А телепрограмм в то время и не было вовсе.
Но смотрели они телевизор – правда, смотрели,
Сами не зная,
Люди иль призраки – на экране.
Еще у деда патент был на что-то, что изобрел он, –
Впрочем, оно никогда не вошло в производство.
Избирался в мэрию дед, но стал на выборах третьим,
Зато он чинил и радио, даже бритвы,
И проявлял пленки, и домики делал для кукол.
(Кукольный домик мамин еще стоял на лужайке –
Жалкий, облезлый, забытый, дождями политый.)
Ладно. Девица в блестках катит на сцену
Ящик – высокий, со взрослого, красно-черный.
Открыла спереди. С фокусником вдвоем
Ящик они повертели и постучали по стенкам.
Дева, змеясь улыбкой, залезла в ящик,
Фокусник стенку захлопнул.
Стенку он распахнул – а девушки нет!
И снова – поклон.
Дед зашептал: «Зеркала… А на самом деле
В ящике, там она!»
Жестом изящным руки ящик сложился
В спичечный коробок.
Дед уверил: «В полу есть люк!»
Бабушка прошипела – да помолчи…
Фокусник улыбнулся. Блеснул, как ножами, зубами.
Спустился медленно в зал.
Он указал на бабушку – и поклонился.
Трансильванское что-то было в глубоком поклоне…
Приглашены; на сцену. В зале визжали, свистели…
Бабушка не желала, а фокусник был так близко
Что я, от парфюма его задыхаясь,
Шептал: «А я бы… а я!..» Он, однако,
Тонкопалые руки к бабушке протянул.
«Перл, дорогая, давай, – рассмеялся дед. –
Иди же…»
Сколько лет было бабушке? Может быть, шестьдесят?
Она бросала курить и гордилась своими зубами –
Хотя и с табачным налетом, но все свои.
(Дед мой зубов лишился в юные дни –
Пытался на велосипеде к автобусу прицепиться,
Автобус затормозил – приложило деда.)
Она ночами, смотря в экран, жевала цикорий
Иль карамельки сосала – наверно, ему в пику.
Медленно, медленно встала она тогда –
Мороженое отложив и деревянную ложку,
Вышла она в проход. Поднялась на сцену.
Фокусник ей аплодировал рьяно – вот это да!
Что было, то было. Что да, то да – а вот это да!
Девушка в блестках вышла из-за кулис
С ящиком новым –
Этот
Был ярко-красным.
«Та самая. – Дед кивнул. – Помнишь,
Она исчезла? Видишь? Она, она!»
Может, и так… А виделось мне иное.
Она, с моей бабушкой рядом, стояла, вся в искрах,
А бабушка теребила смущенно жемчуг на шее.
Девушка к нам обернулась –
Как манекен, как статуя из музея –
Вся озарилась улыбкой –
И словно застыла. Фокусник подкатил
(С легкостью) ящик к самому краю сцену.
Бабушка ожидала. Секунды расспросов –
Откуда она, как зовут, и все в этом роде.
«Мы виделись раньше?»
Ответ – нет.
Фокусник ящик открыл,
Забралась бабушка внутрь.
«Может, девчонка все же не та, –
Раздумался дед, –
У той, похоже, волосы были темнее…»
А мне – наплевать! А я
Бабушкой очень гордился, но в'кресле елозил.
(А вдруг запоет?
Вдруг нас покроет позором?!)
Легла она в ящик – и дверца за ней затворилась.
Фокусник сверху открыл окошко –
И мы увидали
Бабушкино лицо.
«Перл? Ну, и как вы, Перл?»
Она, улыбаясь, кивнула, – все хорошо…
И он захлопнул окошко.
Подала ему дева тонкие ножны,
Острый меч из них он извлек осторожно…
И в ящик вонзил!
И еще, и еще, и еще…
А дед усмехался – и на ухо объяснял:
«Клинок в рукоять уходит. С другой стороны
Выходит клинок фальшивый…»
Фокусник тотчас извлек металлический лист,
В ящик его задвинул
До половины –
И ящик вскрыл пополам! Вдвоем, мужчина
И девушка в блестках,
Они подняли верхнюю часть
Ящика (с бабушкиной половиной внутри) –
И на сцену поставили…
И в половине верхней
Он снова открыл на мгновенье окошко.
Бабушкино лицо – с веселой улыбкой…
«Раньше, когда он захлопывал двери,
Спустилась бабушка в люк –
Стоит теперь на подставке… – поведал дед. –
Закончится номер – она все сама расскажет».
Господи Боже, когда уже он замолчит, –
Ведь мне-то хотелось магии или чуда!
И вновь – два клинка. Прямо в крышку.
В уровень шеи.
«Перл, вы еще там? Скажите нам.
Может, споете?»
Запела «Дейзи, о Дейзи».
Фокусник поднял ящик –
Ту, с головой в оконце, его половину, –
И стал с ней гулять по сцене… а бабушка пела
«Дейзи, о Дейзи» – и в этом углу,
И в том…
«Сам он, – сказал мне дед. – Чревовещанье».
«А точно ведь бабушка», – робко я возразил.
«Точно, – мне дед отвечал. – Конечно, он мастер.
Дело свое знает отлично. Отлично!»
Ящик теперь был размером с коробку от торта,
Фокусник снова открыл –
Допела бабушка «Дейзи»
И начала песню с такими словами:
«О, Боже мой, все ливень льет,
Возница пьян, конь крупом бьет,
Дает повозка задний ход –
В веселый город Лондон…»
В Лондон. В родной ее город. Она говорила
О детстве своем, и мне становилось страшно.
Мальчишки врывались в лавку ее отца,
Орали: «Жид ты пархатый!» – и удирали…
Она ненавидела черные рубашки.
Она клялась, что помнит марши в Ист-Энде,
Помнит, как в черных рубашках шли наци Мосли.
(В тот день ее сестре покалечили веко…)
Фокусник кухонный нож достал,
В коробку от торта вонзил –
И пение смолкло…
Составил он ящики.
Вытащил все клинки.
Окошко открыл – и бабушка улыбалась,
Смущенно свои (и вправду свои!) демонстрируя зубы.
Окошко захлопнул, скрывая ее от зала,
Последний выдернул меч,
Открыл последнюю дверцу –
И бабушка вдруг исчезла.
Жест тонкопалой руки –
Пропал и сам красный ящик.
«В рукаве у него, наверно», – шепнул мне дед,
Но уже неуверенно как-то.
Из ладоней волшебника с горящего блюда
Вспорхнули два голубя белых,
А после… облачко дыма… его не стало.
«Наверно, она – под сценой или за сценой, –
Мне дед шептал. – С артистами чай пьет,
Вернется с коробкой конфет иль с букетом цветов».
(Я, помню, мечтал о конфетах.)
Вновь девушки танцевали.
Комик – последние шутки…
И – кланяться вышли на сцену.
«Отличный финал, – дед сказал. – Погляди, она где-то с ними!»
Но – нет. Была только песня:
«Когда на гребне волны летишь
И в солнца зенит глядишь…»
Занавес алый упал – и мы в фойе потрусили.
Там побродили немножко,
Пошли к дверям за кулисы –
И ждали: вот-вот бабушка выйдет оттуда.
Вышел лишь фокусник в серой обычной одежде.
И девушка в блестках – было ее не узнать
В плаще поношенном… К ним подошел мой дед,
Пытался что-то спросить…
Но фокусник дернул плечом,
Сказал – «не знаю английский»,
Достал у меня из-за уха полкроны
И в сером исчез дожде – в темноте вечерней.
Я так и не видел бабушку с тех пор.
Вернулись домой – и жили, как раньше.
Вот только – готовил дед,
И на завтрак, обед и ужин – идни золотистые тосты с серебряным мармеладом, А к ним – чашка чаю… а после Домой я вернулся. Помню, он так постарел,
Словно принял на плечи весь тягостный груз времен.
Он все пел:
«Дейзи, о Дейзи, ответь…
Кабы была ты на свете одна,
И один был я,
Мой старик сказал бы – да это судьба твоя!»
У него одного в семье был хороший голос.
Говорили – он мог бы стать кантором в синагоге,
Но – кто б проявлял снимки,
Чинил приемники, бритвы?..
(Его младшие братья – знаменитый дуэт «Соловьи».
Телевидение начиналось –
А они уже пели в программах,
И в концертах, и соло.)
Дед справлялся вполне… только помню, однажды ночью
Я проснулся, вспомнил про бабушкины карамельки
И спустился к буфету…
Дед мой стоял босой.
Один. Среди стылой кухни. Совсем одинокий.
Я видел – он ящик буфета ножом пронзает
И поет: «Ты заставил меня полюбить,
А я не хотела…»
 

Перемены

Однажды мне позвонила Лайза Таттл с просьбой дать ей рассказ в сборник, который она составляет о жанре НФ. Я всегда любил этот жанр и в детстве был уверен, что когда вырасту, стану писателем-фантастом. К сожалению, не вышло. Когда мне впервые пришел в голову сюжет этого рассказа, а было это почти десять лет назад, это был набор связанных между собой коротких историй, которые сложились бы в роман, посвященный отражению этого жанра. Ни одной из этих историй я так и не написал. Когда Лайза позвонила, мне пришло в голову, что я могу взять придуманный мною мир и написать его историю так, как рассказал историю Америк в своей трилогии «Память огня» Эдуардо Галеано.

Закончив рассказ, я показал его подруге, которая сказала, что он похож на набросок к роману. Мне оставалось только восхититься ее проницательностью. Но Лайзе Таттл рассказ понравился и мне тоже.

I

Позднее будут ссылаться на смерть его сестры, на рак, пожравший жизнь двенадцатилетней девочки, на опухоли размером с гусиное яйцо в ее мозгу, вспоминать семилетнего, сопливого и стриженного ежиком мальчугана, который широко распахнутыми карими глазами смотрел, как она умирает в белой больнице, и говорить: «С этого все началось», и, возможно, так оно и было.

В биоэпопее «Перезагрузка» (реж. Роберт Земекис, 2018 г.) следующая сцена тоже будет в больнице: подросток смотрит, как его учитель биологии умирает от СПИДа, а затем в перебивку пойдет их спор из-за расчленения большой лягушки с белым брюхом.

– Зачем нам ее резать? – говорит юный Раджит на фоне музыкальной темы наплывом. – Разве нам не следовало бы подарить ей жизнь?

Его учитель, которого играет покойный Джеймс Эрл Джонс, глядит пристыженно, потом окрыленно, когда поднимает руку с больничной койки, чтобы положить на костлявое плечо подростка.

– Если кто-то на это способен, Раджит, то только ты, – говорит он низким раскатистым басом.

Мальчик кивает и смотрит в камеру, и решимость в его глазах граничит с фанатизмом.

Этого никогда не было.

II

Серый ноябрьский день. Теперь Раджит – высокий мужчина лет сорока, в очках с темной оправой, которых в данный момент на нем нет. Отсутствие очков подчеркивает его наготу. Он сидит в ванне и, пока остывает вода, репетирует окончание своей речи. В повседневной жизни он немного сутулится, хотя сейчас – нет, и раздумывает над словами, прежде чем их произнести. Он не умеет выступать на публике.

В бруклинской квартире, которую он делит с еще одним ученым и библиотекарем, сегодня пусто. Его пенис в тепловатой воде съежился и стал похож на усеченный конус.

– Это означает, – громко и медленно произносит он, – что война против рака выиграна.

Потом он делает паузу, выслушивает вопрос стоящего у стены ванной воображаемого репортера.

– Побочные эффекты? – отвечает он самому себе, и ответ отражается от плитки гулким эхом. – Да, некоторые побочные эффекты присутствуют. Но насколько мы могли установить, нет ничего, что повлекло за собой необратимые изменения, никаких перемен мы не ожидаем.

Он выбирается из выщербленной фаянсовой ванны и голым подходит к унитазу, в который отчаянно блюет – страх перед рампами пронзает его, как разделочный нож. Когда блевать больше нечем, и сухие позывы сходят на нет, Раджит полощет рот «листерином», одевается и спускается в подземку, чтобы добраться в центральный Манхэттен.

III

Это открытие, как напишет журнал «Тайм», «изменит саму суть медицины так же фундаментально, как в свое время открытие пенициллина».

– Что, если, – говорит Джефф Голдблюм, играющий в биоэпопее взрослого Раджита, – что, если было бы возможно переустановить генетический код тела? Слишком много болезней вызвано тем, что тело забыло, что ему следует делать. Сбой в коде. Программа глючит. Что, если бы… что, если бы можно было написать к ней патч?

– Ты сумасшедший, – отвечает в фильме его очаровательная светловолосая подруга. В реальной жизни подружки у него нет; в реальности его сексуальная жизнь сводится к прерывистой череде коммерческих сделок между Раджитом и молодыми мужчинами из эскорт-агентства «Аякс».

– Только подумай, – говорит Джефф Голдблюм, облекая свои мысли в слова лучше, чем когда-либо удавалось самому Раджиту, – это сродни компьютеру. Вместо того чтобы один за другим, симптом за симптомом устранять вызванные глючной программой сбои, можно просто переустановить саму программу. В ней же есть вся информация. Нам просто придется заново запустить наши тела, перепроверить РНК и ДНК, – если хочешь, заново прочесть программу. А потом перезагрузиться.

Светловолосая актриса улыбается и останавливает поток его слов поцелуем – страстным, снисходительным, восхищенным.

IV

У женщины был рак селезенки, лимфатических узлов и брюшной полости: поражение лимфообразующих тканей. Еще у нее воспаление легких. Она согласилась на просьбу Раджита разрешить испробовать на ней новую методику. Еще она знает, что утверждать, будто кто-то излечил рак, в Америке противозаконно. До недавнего времени она была очень толстой. Килограммы с нее спали, и Раджиту она напоминает снеговика под солнцем: с каждым днем она все больше теряет очертания, тает.

– Это не лекарство в обычном понимании слова, – говорит он ей. – Это набор химических инструкций.

Она смотрит непонимающим взглядом. Он вводит ей в вену две ампулы прозрачной жидкости. Вскоре она засыпает.

А когда просыпается, никакого рака нет и в помине. Вскоре после этого ее приканчивает пневмония.

Два дня, предшествовавших ее смерти, Раджит задавался вопросом, как объяснить тот факт, что, как недвусмысленно показывает аутопсия, у пациента теперь есть пенис, и во всех отношениях – функционально и по хромосомам – он является мужчиной.

V

Следующая сцена – двадцать лет спустя, крохотная новоорлеанская квартирка (хотя она с тем же успехом может быть московской или манчестерской, парижской или берлинской). Сегодня великий вечер, и Джо/зефина поразит всех.

Выбрать предстоит между придворным платьем восемнадцатого века в стиле полонез с кринолином (фиброглассовый турнюр, расшитый кружевами алый корсаж на проволочном каркасе подчеркивает глубокое декольте) и репликой придворного платья сэра Филиппа Сидни[12]12
  Сэр Филип Сидни (1554 – 1586) – поэт и дипломат при дворе королевы Елизаветы I, еще при жизни считался воплощением куртуазного придворного.


[Закрыть] из черного бархата с серебряной нитью, дополненного жестким плоеным воротником и гульфиком.

Наконец, взвесив все за и против, Джо/зефина щупает грудь над членом. Еще двенадцать часов: Джо/зефина открывает пузырек с красными таблетками, на каждой таблеточке значок «X», и забрасывает в рот две. Десять утра, и Джо/зефина отправляется в кровать, где начинает мастурбировать (пенис встает лишь наполовину), но засыпает еще прежде, чем кончить.

Комната очень маленькая. По стенам, стульям, дверцам шкафов развешана одежда. На полу – пустая коробка из-под пиццы. Обычно Джо/зефина громко храпит, но в «перезагрузке» не издает никаких звуков вообще, – с тем же успехом это может быть своего рода кома.

Джо/зефина просыпается в десять вечера, чувствуя себя хрупкой, нежной и обновленной. Раньше, когда для Джо/ зефины все только начиналось, за каждой переменой следовал дотошный осмотр перед зеркалом, инспекция родинок и сосков, передней плоти или клитора, попытки определить, какие шрамы исчезли, а какие остались. Но теперь Джо/зефина в этом мастер и надевает турнюр, нижние юбки, корсаж и платье. Ее новые груди (высокие и конические) поднимаются и подтягиваются, нижние юбки метут пол, что означает, что под них можно надеть пару сорокалетней давности «док-мартенсов» (никогда не знаешь, когда придется бежать, идти или отбрыкиваться, а от шелковых туфелек проку ни на грош).

Высокий припудренный парик завершает ансамбль. Пшикнуть туалетной водой. Потом рука Джо/зефины шарит по нижним юбкам, палец проходит между ног (трусов Джо/зефина не носит, претендуя на аутентичность, которую сводят на нет «док-мартенсы»), потом наносит духи за ушами – на Удачу, быть может. В одиннадцать ноль пять от входной двери звонит таксист, и Джо/зефина спускается вниз. Джо/зефина едет на бал.

Завтра вечером Джо/зефина примет еще дозу; в рабочие дни начальство требует, чтобы Джо/зефина была исключительно мужчиной.

VI

Переписание отвечающего за пол хромосомного кода Раджит всегда считал лишь незначительным побочным эффектом. Нобелевскую премию давали за лекарство против рака (перезагрузка, как выяснилось, излечивала большинство видов рака, но не все).

Для человека умного, Раджит оказался на удивление близоруким. Было кое-что, что он не удосужился предвидеть. Например…

Что некоторые люди скорее умрут от рака, чем подвергнутся перемене пола.

Что католическая церковь выступит против химического триггера Раджита, к тому времени уже выброшенного на рынок под брэндовым названием «Перезагрузка», главным образом потому, что перемена пола заставляла тело женщины в процессе перезагрузки снова вбирать в себя плоть эмбриона, ведь мужчины не могут быть беременны. Против Раджита выступил еще ряд религиозных организаций, в основном исходя из Книги Бытия, главы первой, стих двадцать седьмой: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их».

Среди выступивших против Раджита были ислам, русская православная церковь, римско-католическая церковь (за вычетом ряда раскольнических голосов), униатская церковь, ортодоксальный трек-фэндом, ортодоксальный иудаизм, альянс фундаменталистов США.

К тем, кто выступил в поддержку применения метода Раджита по назначению квалифицированного врача, относились большинство буддистов, Церковь Святых Последнего дня, греческая православная церковь, церковь сайентологов, англиканская церковь (за вычетом ряда раскольнических голосов), нью-йоркский трек-фэндом, либеральный и реформированный иудаизм, американская коалиция нью-эйдж.

Ни одна религиозная организация или доктрина поначалу не одобрила использования «Перезагрузки» для удовольствия или развлечения.

Хотя Раджит сознавал, что благодаря перезагрузке любые операции по перемене пола отойдут в прошлое, ему никогда не приходило в голову, что кто-то может прибегнуть к ней из страсти, любопытства или ради эскапизма. Поэтому он не предвидел возникновения черного рынка «Перезагрузки» и сходных химических триггеров, равно как и того, что через пятнадцать лет после одобрения «Комиссией по продуктам питания и напиткам»[13]13
  Комитет по охране прав потребителей в США, дает разрешение на коммерческое использование новых продуктов питания и лекарственных препаратов.


[Закрыть] и появления его «Перезагрузки» в аптеках нелегальные продажи аналогов его детища (или, как они вскоре будут известны, «бутлегерских ребутов») более чем в десять раз превысят продажи героина и кокаина.

VII

В нескольких новокоммунистических государствах Восточной Европы владение «бутлегами» каралось смертной казнью в судебном порядке.

По слухам, в Таиланде и Монголии мальчиков насильно перезагружали в девочек, чтобы повысить их ценность как проституток.

Мальчиков перезагружали в девочек, девочек перезагружали в мальчиков: семьи экономили на чем могли ради одной-единственной дозы. Старики, как и прежде, умирали от рака. Последовавший за тем кризис рождаемости не воспринимался как таковой до тех пор, пока не стало поздно, предложенные для его преодоления крайние меры оказались слишком сложными для введения и в свою очередь привели к революции.

По сообщениям международной правозащитной организации «Эмнисти Интернэшнл», в нескольких панарабских странах мужчин, которые не могли с легкостью продемонстрировать свою принадлежность к мужскому полу, иными словами, сбежавших из-под паранджи женщин, бросали в тюрьмы, во многих случаях насиловали и убивали. Большинство арабских лидеров отрицали не только существование в их государствах подобного явления, но даже саму его возможность.