Текст книги "Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5

«Старейшина, дядюшка Анагности, приветствует вас и просит оказать честь прийти к нему позавтракать. Сегодня в деревне будут кастрировать поросят; жена старейшины приготовит для вас изысканное блюдо из семенников. Вы также сможете поздравить с днем рождения их внука Минаса».

Большая радость – побывать в доме критского крестьянина. Вас окружает патриархальный быт: очаг, керосиновая лампа, глиняные кувшины вдоль стены, стол, несколько стульев, слева от входа, в углублении стены кувшин с холодной водой. С балок свисают связки айвы, гранатов и ароматных трав: шалфея, перечной мяты, розмарина и тимьяна.

В глубине комнаты деревянные ступеньки ведут на антресоли, где находится постель, немного выше – святые иконы с постоянно зажженной лампадой. На первый взгляд дом покажется вам пустым, тем не менее, здесь есть все необходимое, ибо человек, в сущности, нуждается в немногом.

День стоял великолепный, мягко грело осеннее солнце. Мы сидели в садике перед домом, в тени усыпанного плодами оливкового дерева. Сквозь серебристую листву, в отдалении сверкало море, спокойное, как бы застывшее. Легкие облака, проплывавшие над нами, то открывали, то застилали солнце; похоже, что это дышала земля.

В глубине сада, за маленькой загородкой, оглушая нас, визжали кастрированные поросята, носился запах жарившихся на углях семенников.

Мы говорили на извечные для этих краев темы: о зерне, виноградниках, дожде. Нам приходилось кричать – почтенный старец плохо слышал (у него, как он сказал, были очень гордые уши). Жизнь этого старого Критянина была спокойной и благополучной, как у дерева, укрытого от ветров в лощине. Родившись, он продолжил род, потом он сам возмужал и женился, у него были дети и внуки. Многие умерли, но оставшиеся обеспечили смену поколений.

Старый критянин вспоминал прежние времена, турецкую пору, вспомнил речи своего отца, чудеса, случавшиеся в те годы, ибо люди были доверчивы и богобоязненны.

– Послушайте, вот я, говорящий сейчас с вами, я, дядюшка Анагности, сам родился благодаря чуду. Да, да, чуду. Если я вам расскажу, как это произошло, вы будете изумлены: «Милосердный Боже!» и поставите в монастыре девы Марии свечу. Он перекрестился и начал рассказ мягким размеренным голосом:

– В то время в нашем селе жила богатая турчанка, черт бы ее побрал! Однажды она, проклятая, забеременела и уже подходило время ей родить. Ее положили и она ревела, словно телка, три дня и три ночи, но ребенок никак не выходил. Тогда ее подружка, черт бы ее тоже побрал! посоветовала: «Цафер Ханум, зови на помощь Мать Мейре!». Матерью Мейре турки называли деву Марию. «Позвать ее? – проревела эта сука Цафер. – Да я лучше сдохну!» Однако боли были сильные.

Прошли еще сутки. Она никак не могла разродиться и продолжала стонать. Что делать? Больше невозможно было переносить боль. Тогда она стала звать: «Мать Мейре! Мать Мейре!» Но сколько она не кричала, боль ее не отпускала, ребенок не появлялся. «Она не слышит тебя, – сказала ей тогда подружка, – она не знает турецкого языка. Зови ее христианским именем». – «Дева Мария! – вопит тогда эта сука. – Дева Мария!» Однако боль усиливалась, черт ее возьми. «Ты ее зовешь не так, как надо, Цафер Ханум, – продолжала подружка, – только поэтому она не приходит». Тогда эта сука некрещенная, чувствуя свою погибель, как заорет: «Богородица!» И разом появился ребенок, выскользнув, как угорь, из ее чрева.

Это произошло в воскресенье, а в следующее воскресенье пришел черед рожать моей матери. Ей тоже было очень плохо, бедняжке, она кричала от боли, призывала Богородицу, но избавление не приходило.

Мой отец сидел на земле посреди двора, он так страдал, что не мог ни пить, ни есть и злился на Богородицу.

«Глядите-ка, в прошлый раз, не успела эта сука Цафер ее позвать, как она сломя голову помчалась ее спасать. Теперь же…» На четвертый день мой отец не выдержал и, не долго думая, взяв свою трость, отправился в монастырь девы Марии. Да поможет она нам! Войдя в монастырскую церковь даже не перекрестившись (настолько велик был его гнев), он закрыл дверь на щеколду и остановился перед иконой: «Скажи, пожалуйста, Богородица, – закричал он. – Моя жена Марулия, ты ее знаешь, она каждую субботу по вечерам приносит масло и зажигает лампады, моя жена Марулия уже трое суток страдает от боли и призывает тебя на помощь, видать, ты ее не слышишь? Наверное, ты оглохла, если не слышишь ее. Конечно, была бы это какая-нибудь сука вроде Цафер, одна из этих грязных турчанок, ты бы сломя голову прибежала ей на помощь. Но к призывам моей жены, христианки, ты глуха, ты не слышишь ее! Ну, что ж, не была бы ты Богородицей, я бы тебе вломил для острастки вот этой дубиной, которую ты видишь!»

После чего, даже не поклонившись, он повернулся и пошел к выходу. И в ту же самую минуту икона заскрежетала, да так сильно, словно она раскалывалась. Все иконы так скрежещут, когда происходит чудо, если вы этого не знали, запомните, пожалуйста. Мой отец это тотчас понял и опустившись на колени перекрестился: «Я согрешил, дева Мария, – воскликнул он, – и пусть все, что я говорил, не идет в счет».

Едва он вернулся в деревню, как ему сообщили радостную весть: «Поздравляем тебя, Костанди, твоя жена родила мальчика». Это был я, старый Анагности. Но я родился тугим на ухо. Мой отец, как вы теперь знаете, богохульствовал, обозвав глухой деву Марию. «Ах вон что, – должно быть сказала дева Мария. – Я сделаю так, что твой сын родится глухим, это, надеюсь, отучит тебя богохульствовать!»

И дядюшка Анагности перекрестился.

– Но это еще пустяки, – сказал он, – она могла сделать меня слепым или кретином, горбуном или же, наконец, да спасет меня Бог! девчонкой. Так что моя глухота пустяки, и я преклоняю колени перед ее милостью!

Он наполнил стаканы.

– Да поможет она нам! – сказал старик, поднимая свой.

– За твое здоровье, дядюшка Анагности, я желаю тебе прожить сто лет и увидеть своих праправнуков!

Старик отпил на треть свое вино и вытер усы.

– Нет, сынок, – сказал он, – достаточно. Я знаю своих внуков и с меня этого хватит. Нельзя просить слишком много. Мой час пробил. Я уже старик, друзья, силы мои ушли, я больше ничего не могу, в том числе и плодить детей, а на что мне такая жизнь?

Дядюшка снова наполнил стаканы, вынул из-за пояса орехи, сушеный инжир, завернутый в листья лавра, и разделил их с нами.

– Все, что у меня было, я отдал своим детям, – сказал он. – Мы очень нуждались, очень, но это моя последняя забота. Бог велик!

– Бог велик, дядюшка Анагности, – крикнул Зорба на ухо старику, – Бог велик… а мы, мы ничтожны!

Почтенный старец нахмурил брови.

– Постойте-ка, не обращайтесь с ним так жестоко, друзья, – сказал он сурово, – не грубите ему! Он тоже рассчитывает на нас, бедняга!

В эту минуту молчаливая кроткая мамаша Анагности внесла на деревянном блюде поросячьи семенники и большой медный кувшин, наполненный вином. Она все поставила на стол и осталась стоять, скрестив руки и опустив глаза.

Я испытывал отвращение к этой закуске, но, с другой стороны, мне было стыдно отказаться. Зорба украдкой посмотрел на меня, хитро улыбаясь.

– Это самое изысканное мясо, хозяин, – заверил он меня, – не брезгуй.

Старый Анагности усмехнулся:

– Он правду говорит, попробуй и поймешь. Это как мозги! Когда принц Гeopr проезжал мимо монастыря, который наверху, монахи приготовили для всех поистине королевский обед с мясом. А для принца была лишь тарелка супа. Принц взял ложку и стал помешивать суп: «Это фасоль? – спросил он с удивлением. – Белая фасоль?» – «Ешь, мой принц, – ответил ему старый настоятель, – поешь сначала, потом об этом поговорим». Принц попробовал ложку, другую, третью, съел всю тарелку и облизнулся от удовольствия.

«Что это за чудо такое? – спросил он. – Какая вкусная фасоль! Прямо, как мозги!» – воскликнул он. «Это не фасоль, принц, – ответил ему настоятель. – Кастрировали всех петухов в округе!»

Смеясь, старик подцепил на вилку кусочек поросячьего семенника.

– Княжеское блюдо! – сказал он. – Открой-ка рот!

Я разинул рот. Дядюшка Анагности вновь наполнил стаканы, и мы выпили за здоровье его внука. Глаза старика заблестели.

– Кем бы ты хотел, чтобы стал твой внук, дядюшка Анагности? – спросил я его. – Скажи нам, и мы пожелаем ему счастья.

– Что бы ему пожелать, сынок? Что ж, пусть он выберет хороший путь, станет хорошим человеком, хорошим главой семьи, пусть он тоже заимеет детей и внуков и чтобы один из них походил на меня. Старики, глядя на него, говорили бы: «Посмотри, как он похож на старого Анагности! Мир праху его, это был хороший человек». Анедзинио, – сказал он, не глядя на жену, – Анедзинио, наполни-ка кувшин вином!

В эту минуту от сильного толчка дверца загородки открылась, и поросята с визгом устремились в сад.

– Им больно, бедная скотина… – сочувственно сказал Зорба.

– Конечно, больно! – воскликнул старый критянин, смеясь. – Если бы с тобой так поступили, тебе бы тоже было больно, а?

Зорба коснулся дерева.

– Проглоти свой язык, старый глухарь! – прошептал он с ужасом.

Около нас взад-вперед бегал поросенок, злобно глядя в нашу сторону.

– Честное слово, можно подумать, он понимает, что мы его сейчас едим! – добавил дядюшка Анагности, в ударе от выпитого вина. Мы же, спокойные и довольные, продолжали, словно каннибалы, насыщаться, потягивая красное вино и любуясь розовым в свете заходящего солнца морем, видневшимся сквозь серебристые ветви оливковых деревьев.

Когда с наступлением вечера мы покинули дом сельского старейшины, на Зорбу, который тоже был в ударе от выпитого вина, напала охота поболтать.

– О чем это мы говорили позавчера, хозяин? – спросил он меня. – Ты, вроде, хотел просветить народ, как ты сказал, раскрыть им глаза! Ну, что ж, давай! Попробуй раскрыть глаза дядюшке Анагности! Ты видел, как держалась его жена, ожидая приказаний, наподобие собачки на задних лапках? А теперь еще научи их, что это жестоко – есть мясо того самого живого поросенка, который визжит перед тобой от боли, или что женщины имеют такие же права, как мужчины. Так что же выиграет бедняга дядюшка Анагности от твоих глупых объяснений? Ты ему только причинишь боль. А чего добьется мамаша Анагности? Начнутся сцены, курица захочет стать петухом, и они сцепятся друг с другом… Оставь в покое людей, хозяин, не раскрывай им глаза, что ты думаешь они увидят? Свою нищету! Так путь они продолжают мечтать! Замолчав на минуту, он почесал голову и задумался.

– Если бы ты мог, – сказал он наконец, – по крайней мере…

– Что ты имеешь в виду? Скажи яснее.

– Если бы ты мог по крайней мере показать им мир лучший, чем тот мрак, в котором они сейчас живут. Есть у тебя такой?

Такого у меня не было. Я хорошо знаком с миром, близким к распаду, но не знал грядущего, который поднимется из руин. «Этого никто не может знать наверняка, – думал я. – Старый мир осязаем, прочен, мы в нем живем и ежеминутно вступаем с ним в схватку. Мир будущего еще не родился, он неуловим, бесформен, это свет, из которого сотканы мечты, облако, разрываемое неистовыми ветрами – любовью, ненавистью, воображением, случаем, Богом… Самый великий пророк сможет дать людям только плетение словес и чем величавее пророк, тем менее точно будет его предсказание».

Зорба смотрел на меня с насмешливой улыбкой. Я был зол.

– Я знаю такой, – ответил я уязвленно.

– Ну-ка, расскажи!

– Не стану я тебе рассказывать, ты все равно не поймешь.

– Эх! Ты так говоришь, потому что у тебя его нет! – сказал Зорба, покачав головой. – Ты не думай, что я белены объелся, хозяин. Если тебе об этом сказали, то тебя обманули. Я, возможно, такой же невежда, как дядюшка Анагности, но я и не так глуп. Э! Нет! Если я, по-твоему, не могу понять, почему же ты хочешь, чтобы поняли они, этот жалкий старик и его придурковатая жена, да и все остальные Анагности? Все они в твоем будущем увидят только мрак. Нет уж, оставь им их старый мир, они к нему привыкли, ладят с ним пока, не так ли? Одним словом, они живут и живут неплохо, плодят детей и даже внуков. Бог делает их глухими и слепыми, а они кричат: «Хвала Господу». Они в нищете чувствуют себя непринужденно. Поэтому оставь их в покое и помолчи.

Я замолчал. Мы проходили мимо сада вдовы. Зорба на мгновение остановился, вздохнул, но ничего не сказал. Должно быть, где-то шел дождь. Запах земли, полный свежести, наполнял воздух. Показались первые звезды. Народившаяся зеленовато-желтая луна мягко сверкала, небосвод до краев был наполнен негой.

«Этот человек, – думал я, – необразован, но обладает светлым умом. Душа его нараспашку, у него доброе сердце, он много повидал, однако не растерял свою изначальную отвагу. Все эти сложные проблемы, неразрешимые для нас, он решает одним махом, словно разрубает мечом, как это делал его соотечественник Александр Македонский. Его невозможно сбить с пути, потому что он всем своим существом сросся с этой землей. Африканские дикари обожествляют змей за то, что они всем телом распластываются по земле и посему, якобы, знают все тайны мироздания. Змея познает мир своим туловищем, хвостом, головой, бесшумно извиваясь, она сливается воедино с матерью-землей. То же происходит с Зорбой. Мы же, образованные люди, не что иное, как птицы, опьяненные воздухом».

Звезд на небе все прибавлялось. Невыразимо холодных и равнодушных, без всякого сочувствия к людским страстям.

Больше мы не говорили. С восторгом смотрели мы на небо, наблюдая, как на востоке ежесекундно зажигаются новые звезды, распространяя вселенский пожар.

Мы вернулись к себе в хижину. У меня не было ни малейшего желания есть и я уселся на скале у моря.

Зорба разжег огонь, поел и, казалось, готов был присоединиться ко мне, но, передумав, улегся на свой матрас и заснул.

Море было спокойно. Застывшая под россыпью звезд земля тоже молчала. Не было слышно ни лая собак, ни жалоб ночных птиц. Но тишина казалась обманчивой, я ощущал это лишь по току крови, стучавшей в висках и на шее.

«Мелодия тигра!» – подумал я с дрожью. В Индии с наступлением ночи люди низкими голосами поют печальную песню, дикую и монотонную, напоминающую отдаленное рычание хищников – мелодию тигров. Человеческое сердце преисполняется трепетом ожидания.

Я думал об этой ужасной мелодии и пустота в моей груди, которую я ощущал, стала мало-помалу наполняться. Слух мой пробудился, и тишина обернулась криком. Я наклонился и, зачерпнув ладонями морскую воду, смочил себе лоб и виски. Мне полегчало. В глубине моего существа продолжали раздаваться смутные, нетерпеливые, угрожающие крики – тигр находился внутри меня, он рычал.

Внезапно я ясно услышал голос.

– Будда! Будда! – закричал я, резко выпрямившись. Я пошел быстрым шагом вдоль кромки воды, будто хотел убежать от самого себя. С некоторых пор едва я остаюсь ночью один, в полной тишине, как слышу его голос – сначала печальный, умоляющий, постепенно он все больше раздражается, начинает даже реветь. Наступает момент, когда он словно брыкается в моей груди – ребенок, время которого подошло.

Видимо, наступила полночь. Небо застлало черными тучами, на мои руки упали крупные капли, но я не обращал на это внимания. Погрузившись в раскаленную атмосферу, я чувствовал на своих висках языки пламени.

«Час пробил, – думал я с дрожью, – колесо Будды подхватило меня, пришло время освободиться от чудесной ноши».

Я быстро вернулся в хижину и зажег огонь. Зорба заморгал глазами от яркого света, увидя меня, склонившегося над бумагами. Он что-то неразборчиво проворчал, отвернулся к стене и снова погрузился в сон.

Я торопливо писал. «Будда» находился во мне, наподобие разматывающейся в моем сознании голубой ленты, испещренной знаками. Лента быстро ускользала и я спешил, чтобы угнаться. Все стало легко и просто, я даже не сочинял, а лишь запечатлевал богатство, рожденное воображением. Весь мир раскрылся передо мной, он сострадал, отрекался, пел; в нем было все – дворцы Будды, женщины в гаремах, золотые кареты, три роковые встречи: со стариком, больным и смертью; была пережита пора бегства, аскетизма, освобождения и наконец пришло спасение. Земля покрылась желтыми цветами, нищие и короли одели желтые одежды, камни, леса и вся другая плоть стали невесомыми. Души превратились в песни, сознание же самоуничтожалось. Пальцы мои устали, но я не хотел, не мог остановиться. Воображаемые картины проносились в мгновенье ока, мне надо было торопиться.

Утром Зорба нашел меня уснувшим, голова моя лежала на рукописи.

6

Когда я проснулся, солнце уже поднялось достаточно высоко. От долгого сна моя правая рука так онемела, что я не мог согнуть пальцы! Буддийская буря прошлась по мне, принеся усталость и пустоту.

Я нагнулся, чтобы собрать упавшие на полулисты. У меня не было ни сил, ни желания их просмотреть. Словно все это бурное вдохновение было только сном, который я, униженный словами узник, не хотел видеть.

В этот день шел мелкий, бесшумный дождь. Перед уходом Зорба разжег жаровню, и я весь день просидел, поджав ноги и грея руки над огнем, без пищи, лишь слушая, как тихо падают капли дождя.

Я ни о чем не думал. Мой мозг, скатанный в шар, будто крот в размокшей земле, отдыхал. Я слышал легкие движения, глухой рокот земли, шум дождя и набухание зерен в почве. Казалось, что небо и земля сливаются, наподобие того, как в первобытную эпоху соединялись мужчина и женщина и плодили детей. Вдоль берега бушевало море, напоминая хищного зверя, лакающего воду.

Когда мы живем в счастье, мы с трудом ощущаем его. Лишь оглянувшись назад мы зачастую с удивлением вдруг понимаем, насколько были счастливы. Я же был счастлив на этом критском берегу и осознавал это.

Огромное темно-синее море раскинулось здесь до африканских берегов. Часто дул горячий южный ветер, ливиец, налетавший из далекого края раскаленных песков. По утрам море благоухало арбузом; в полдень оно парило, чуть колыхаясь, как едва наметившаяся грудь. Вечером оно вздыхало и окрашивалось в розовый, винный, лиловый и темно-синий цвета.

После обеда я развлекался, наполняя ладонь тонким белым песком, чувствуя, как он, теплый и мягкий, скользит между пальцев. Рука, как песочные часы, из которых убегает и где-то теряется жизнь. Пусть теряется, а я любуясь морем, наконец-то понимаю философию Зорбы и чувствую, как мои виски ломит от счастья.

Это напомнило мне мою младшую племянницу Алку, четырехлетнюю девочку: однажды мы накануне Нового года разглядывали витрину игрушечного магазина, она повернулась ко мне и произнесла изумительную фразу: «Дядюшка Людоед, я такая счастливая, у меня будто рога выросли!» Я был поражен. Какое чудо эта жизнь и как все души, несмотря на глубоко уходящие корни, в сущности, родственны.

Вспомнил я и вырезанную из эбенового дерева голову Будды, которую видел в каком-то музее. Будда был освобожден, высшая радость наполняла его после агонии, длившейся семь лет. Вены на его лбу по бокам были настолько раздуты, что выступали в виде двух мощных рогов, скрученных наподобие стальных пружин.

К вечеру дождь прошел, небо снова стало чистым. Мне хотелось есть, и я радовался голоду – вот-вот должен был прийти Зорба, он разожжет очаг и начнет ежедневную церемонию приготовления пищи.

«Опять эта старая бесконечная песня, – часто говорил Зорба, ставя на огонь кастрюлю. – Можно бесконечно болтать не только о женщинах, будь они прокляты, но и про жратву тоже».

В первый раз за последнее время я почувствовал удовольствие от еды. Зорба разжигал огонь между двух камней, мы начинали есть и пить, завязывался разговор; я наконец понял, что принятие пищи одновременно и духовная функция, мясо, хлеб и вино служат тем сырьем, которое превращается в сознание.

По вечерам, без еды и выпивки, усталый после трудового дня, Зорба был угрюм, говорил без воодушевления, слова клещами не вытащить. Его движения были усталыми и неуклюжими. Но едва он, окоченевший и изнуренный, подбрасывал, как он говорил, угля в топку, механизм внутри него оживлялся и набирал обороты. Глаза зажигались, воспоминания рвались наружу, на ногах словно крылья вырастали, и он пускался в пляс.

– Скажи мне, что для тебя хлеб насущный, и я скажу, кто ты. Кое-кто превращает пищу в сало и отбросы, другие – в труд и хорошее настроение, а некоторые, как я слышал, делают из нее культ. Итак, есть три вида мужчин. Я же не принадлежу ни к лучшим, ни к худшим, держусь где-то посередине. То, что съедаю, я превращаю в труд и хорошее настроение. Это не так уж плохо. – Он хитро на меня посмотрел и засмеялся.

– Ты же, хозяин, своей пище силишься придать высшее назначение. Но у тебя это не получается, и ты себя казнишь. С тобой происходит то же самое, что с вороном.

– Что же с ним произошло, Зорба?

– Видишь ли, сначала он ходил с достоинством, соответственно ворону. Но однажды он забрал себе в голову ходить с важным видом, подобно куропатке. С тех пор бедняга забыл свою собственную походку и теперь не знает, как ходить, и хромает.

…Я поднял голову. Послышались шаги Зорбы, поднимавшегося из штольни. Немного спустя я увидел, что он подходит с вытянутым недовольным лицом, большие руки болтались, как чужие.

– Добрый вечер, хозяин! – пробормотал он сквозь зубы.

– Привет, старина. Как работалось сегодня?

Зорба не ответил.

– Я разведу огонь, – сказал он, – и приготовлю поесть.

Взяв в углу охапку дров, он вышел на берег и, мастерски уложив поленья между двумя камнями, разжег пламя. Потом Зорба поставил глиняный горшок, налил в него воды, бросил луку, помидоров, рис и на чал стряпать. Я в это время постелил на круглый низкий стол скатерть, нарезал толстыми ломтями пшеничного хлеба и налил вина из бутыли в калебас, украшенный росписью. Его нам подарил дядюшка Анагности еще в первые дни. Следя за огнем, Зорба опустился на колени перед горшком, глаза его расширились, но он по-прежнему молчал.

– У тебя есть дети, Зорба? – спросил я неожиданно.

Он обернулся.

– Почему ты об этом спрашиваешь? У меня есть дочь.

– Замужем?

Зорба рассмеялся.

– Отчего ты смеешься, Зорба?

– Излишний вопрос, – сказал он. – Конечно, замужем.

Она же нормальная. Я работал на медном руднике в Правице в Халкидиках. Однажды получаю письмо от брата Янни. И правда, забыл тебе сказать, что у меня есть брат, человек замкнутый, рассудительный, набожный, лицемер хороший, словом, человек, что надо, опора общества. Он бакалейщик и ростовщик в Салониках. «Алексис, брат мой, – писал он мне, – твоя дочь Фроссо пошла по плохой дорожке, обесчестив твое имя. Она заимела любовника, от которого у нее ребенок. Это подрывает нашу репутацию. Я поеду в деревню и перережу ей глотку».

– Ну, а ты что стал делать, Зорба?

Он пожал плечами:

– «Фи! Эти женщины!» сказал я и разорвал письмо.

Он помешал рис, посолил и усмехнулся.

– Подожди, ты сейчас услышишь самое смешное. Два месяца спустя я получаю от моего глупого брата второе письмо: «Желаю тебе здоровья и счастья, мой дорогой брат Алексис! – пишет этот дурак. – Честь восстановлена, ты можешь ходить с высоко поднятой головой, этот человек женился на Фроссо!»

Зорба повернулся и посмотрел на меня. При свете сигареты я видел его блестящие глаза. Он снова пожал плечами:

– Фу! Эти мужчины! – сказал он с едва уловимым презрением.

– Чего еще ждать от женщин? – немного спустя добавил он. – Они готовы заиметь ребенка от первого встречного. А чего ожидать от мужчины? Они попадают в расставленные сети. Запомни это, хозяин!

Он снял кастрюлю с огня, и мы принялись за еду.

Зорба вновь погрузился в свои мысли. Его терзала какая-то забота. Он смотрел на меня, порываясь что-то сказать, но крепился. При свете керосиновой лампы я ясно видел его озабоченные, беспокойные глаза.

Я больше не мог сдерживаться:

– Зорба, ты что-то хочешь мне сказать, так говори. Если у тебя начались схватки, рожай! Зорба молчал. Он подобрал небольшой камень и с силой бросил его в раскрытую дверь.

– Оставь камни в покое, говори!

Зорба вытянул морщинистую шею.

– Ты доверяешь мне, хозяин? – спросил он, с тревогой глядя мне в глаза.

– Да, Зорба, – ответил я. – Что бы ты ни делал, ты не сможешь обмануть. Даже если ты очень захочешь, ты не сможешь. Ты вроде льва или волка. Эти звери никогда не смогут вести себя, как бараны или ослы – так определено им природой. Таков и ты: Зорба – до кончиков ногтей.

Старик покачал головой:

– Но я больше не знаю, куда, к черту, все идет! – сказал он.

– Это знаю я, не ломай себе голову. Все движется вперед!

– Скажи это еще раз, хозяин, чтобы я набрался мужества! – воскликнул он.

– Все движется вперед!

Глаза Зорбы засверкали.

– Теперь я могу тебе сказать. Уже много дней меня мучает один проект, прямо-таки сумасшедшая затея. Можно ли ее осуществить?

– Ты еще спрашиваешь, для этого мы и приехали сюда – воплощать идеи.

Зорба вытянул шею и посмотрел на меня с радостью и опаской:

– Скажи прямо, хозяин! – воскликнул он. – Разве мы сюда приехали не из-за угля?

– Уголь – это только предлог, чтобы не интриговать людей. Пусть они считают нас мудрыми предпринимателями, не то закидают гнилыми помидорами. Понимаешь, Зорба?

Старик от удивления раскрыл рот, не осмеливаясь поверить в такое счастье. Потом до него все-таки дошло, и он бросился обнимать меня.

– Ты умеешь танцевать? – спросил он восторженно. – Умеешь?

– Нет.

– Нет?

Зорба с удивлением опустил руки.

– Хорошо, – сказал он через мгновение. – Тогда танцевать буду я, хозяин. Пересядь подальше, чтобы я случайно не задел тебя. Ойе! Ойе!

Старый грек подпрыгнул, выскочил из сарая, скинул башмаки, куртку, жилет, подвернул штаны до колен и пустился в пляс. Его лицо, измазанное углем, было совсем черным, сверкали только белки его глаз. Зорба бросился танцевать в исступлении, хлопая в ладоши, подпрыгивая, поворачиваясь в воздухе, падая на колени и вновь подпрыгивая, будто гуттаперчевый. Вдруг он так устремился в небо, словно захотел преодолеть великий закон природы и взлететь. Душа пыталась увлечь это изношенное тело ввысь и броситься с ним в бездну, наподобие метеора. Испытываемый Зорбой необыкновенный душевный подъем заставлял его снова и снова подбрасывать тело, но оно неизменно опускалось на землю.

Зорба насупил брови, его лицо приняло встревоженный и недоуменный вид. Он больше не вскрикивал, а сжав челюсти, пытался понять невозможное.

– Зорба, Зорба! – воскликнул я. – Хватит!

Я боялся, что старое тело вдруг не выдержит такого темпа, рассыплется на тысячу частей и разлетится на все четыре стороны. Можно было кричать сколько угодно. Вы думаете Зорба слышал земные крики? Он словно превратился в птицу.

С легким беспокойством я следил за диким, отчаянным танцем. Когда я был ребенком, мое воображение не имело границ, и я рассказывал своим друзьям поразительные вещи, в которые сам верил.

«Расскажи, как умер твой дедушка», – попросили меня однажды маленькие товарищи по начальной школе.

Я тотчас придумал миф и чем фантастичнее он был, тем больше сам в него верил: «Мой дедушка носил галоши. Однажды (у него уже была белая борода) он спрыгнул с крыши нашего дома. Но коснувшись земли, он, как мяч, подпрыгнул и поднялся выше дома, а потом все выше и выше, пока не скрылся в облаках. Вот так умер мой дедушка».

С тех пор как я придумал этот миф, каждый раз, когда ходил в маленькую церковь Святого Мины и видел в самом низу иконостаса вознесение Христа, я показывал моим товарищам: «Смотрите, вот мой дедушка в своих галошах».

В этот вечер, спустя столько лет, видя, как Зорба взлетает в воздух, я с ужасом вспоминал эту детскую сказку, будто боялся увидеть Зорбу, исчезающим в облаках.

– Зорба! Зорба! – кричал я. – Ну, хватит же!

Зорба присел на корточки, с трудом переводя дух. Его лицо излучало счастье, на лбу слиплись седые волосы, пот стекал по щекам и подбородку, смешиваясь с угольной пылью.

Я с волнением наклонился к нему.

– Это меня успокоило, – объяснил он через минуту, – мне как будто кровопускание сделали. Теперь я могу говорить. Он вернулся в хижину, уселся перед жаровней и посмотрел на меня с сияющим видом.

– Что случилось, почему ты бросился танцевать?

– А что бы ты хотел, чтобы я делал, хозяин? Меня душила радость и нужно было разрядиться. А как мне это сделать? Поговорить? Фу, ты!

– Что же это за радость у тебя?

Лицо его потемнело, губы задрожали.

– Какая радость? Выходит все, что ты только что сказал, было сказано на ветер? Ты признался, что мы приехали сюда не из-за угля, а лишь провести время. Мы пускаем людям пыль в глаза, чтобы они нас не приняли за дураков и не закидали помидорами, а сами, оставшись вдвоем, помираем со смеху. Именно этого я, клянусь, тоже бессознательно желал. Иногда я думал об угле, иногда о мамаше Бубулине, иногда о тебе… настоящая путаница. В штольне я говорил: «Чего я хочу, так это угля!» – и весь предавался делу. А после, кончив работу, я баловался с этой старой хрюшей, посылая подальше весь этот лигнит и хозяев заодно, чтоб они повесились на маленькой ленточке с ее шеи вместе с Зорбой. Я терял голову. Когда же наконец оставался один и мне нечего было делать, я думал о тебе, хозяин, и сердце мое разрывалось. Тяжким грузом это висело на моей душе: «Стыдно, Зорба, – восклицал я, – стыдно насмехаться над этим честным человеком и проедать его деньги. До каких пор ты будешь негодяем? Хватит с меня этого!»

Я тебе говорил, хозяин, что потерял голову. Дьявол меня тянул в одну сторону, Господь Бог в другую. Ты, хозяин, об этом хорошо сказал, сейчас мне ясно. Я понял! Договорились. Теперь мы затеем крупное дело! У тебя еще сколько денег? Давай все, потратим твои капиталы!

Зорба вытер лицо и осмотрелся. На маленьком столе были раскиданы остатки нашего обеда:

– С твоего разрешения, хозяин, – сказал старик, – я еще голоден.

Он взял ломоть хлеба, луковицу и горсть оливок. Ел Зорба с жадностью, отправляя еду в рот, не коснувшись ее губами, вино так и булькало в калебасе. Насытившись, он прищелкнул языком:

– Чувствую себя повеселевшим. – Потом он подмигнул мне.

– Почему ты не смеешься, хозяин? Что это ты уставился на меня? Такой уж я есть. Во мне сидит дьявол и кричит, я делаю все, что он велит. Всякий раз, когда я вот-вот задохнусь, он кричит: «Танцуй!» – и я танцую. И мне от этого становится легче! Однажды, когда умер мой маленький Димитраки, в Халкидиках, я тоже поднялся, как сейчас, и стал танцевать. Родные и друзья, видевшие, как я танцую возле тела, бросились останавливать меня. «Зорба сошел с ума! – кричали они. – Зорба сошел с ума!» Я же, если бы не начал танцевать в ту минуту, наверняка сошел бы с ума от горя. Это был мой первенец, ему было три года, и я не мог перенести эту потерю. Понимаешь ли ты, о чем я тебе рассказываю, хозяин, или я со стенами разговариваю?