Текст книги "Ты найдешь меня на краю света"

Автор книги: Николя Барро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Николя Барро
ТЫ НАЙДЕШЬ МЕНЯ НА КРАЮ СВЕТА

Иной посмотрит сто и тысячу раз, прежде чем впервые увидит.

Кристиан Моргенштерн

1

История моего первого любовного письма печальна.

Тогда мне было пятнадцать, и я едва не лишился рассудка, когда увидел Люсиль.

Это небесное создание появилось в школе незадолго до начала летних каникул. И теперь, много лет спустя, я помню, как она впервые предстала перед классом: легкое голубое платье, нежное личико сердечком в обрамлении длинных серебристых волос. До сих пор я чувствую ее неповторимое обаяние.

Она стояла прямая, неподвижная и словно пронизанная солнечным светом. Наша учительница мадам Дюбуа оглядела класс:

– Люсиль, можешь сесть рядом с Жаном Люком, там пока свободно.

Мои ладони сразу стали влажными. По классу пробежал шумок. На мгновение мадам Дюбуа показалась мне доброй сказочной феей. Я почувствовал, как на меня вдруг свалилось совершенно незаслуженное счастье. Такое редко случалось в моей жизни.

Люсиль бросила сумку на скамью рядом со мной, а я от всей души поблагодарил своего соседа по парте Этьена, так вовремя сломавшего руку.

– Жан Люк, добрый день.

Это были ее первые слова. Взгляд светло-голубых глаз показался мне легким, как облачко.

В пятнадцать лет я не знал, что на самом деле облака весят тысячи тонн. Да и как я мог подумать такое, глядя на сахарную вату в небе!

Тогда я многого еще не знал.

Я кивнул, усмехнулся и попытался взять себя в руки. Весь класс смотрел на нас затаив дыхание. Мальчишки пересмеивались. Кровь бросилась мне в лицо. Но Люсиль улыбалась, будто ничего не замечала, и я был благодарен ей за это. Новенькая как ни в чем не бывало опустилась на указанное место и достала тетрадки. А я, ошалевший от счастья, с готовностью подвинулся. Урок начался, и мне было ясно одно: самая красивая девочка в классе отныне сидит рядом. Когда она вставала, опираясь руками о стол, я мог видеть нежный пух у нее в подмышках, смущавшую белизну кожи и скрытую под голубым платьем грудь.

Несколько дней я ходил как пьяный. Наш маленький городок под названием Йер расположен на самом юге Франции. Не в силах совладать со своими чувствами, я подолгу гулял по берегу моря или запирался в комнате и включал музыку на всю громкость. И тогда мама барабанила в дверь и спрашивала, не свихнулся ли я.

Да, я свихнулся. Но это было самое прекрасное сумасшествие, какое только можно себе представить. Мир вокруг стал другим. Да и сам я словно родился заново. С наивностью и пафосом пятнадцатилетнего мальчишки я решил, что детство закончилось, и подолгу разглядывал себя в зеркале, пытаясь увидеть изменения.

Воображение лихорадочно работало. В уме проигрывались тысячи сцен, которые всегда заканчивались одинаково: поцелуем в вишневые губы Люсиль.

Я не мог дождаться утра и начала занятий и появлялся возле школы за четверть часа до того, как дворник открывал тяжелые железные ворота. Во мне теплилась надежда застать Люсиль в классе одну, хотя она не имела привычки приходить так рано.

Помню, как-то на уроке математики я семь раз нарочно ронял карандаш, чтобы, наклонившись за ним, как бы случайно коснуться ее ноги в легкой сандалии, которую она тут же отодвигала, чтобы не мешать поиску. Наконец мадам Дюбуа бросила на меня сердитый взгляд поверх очков и призвала быть внимательнее. Я только усмехнулся: что она понимала?

Через несколько недель я увидел Люсиль с двумя ее новыми подругами возле книжного магазина. В лучах послеполуденного летнего солнца девушки смеялись и покачивали прозрачными белыми пакетами. Потом, к моей величайшей радости, они распрощались, и Люсиль, оставшись одна, на некоторое время задержалась перед витриной. Я засунул руки в карманы и развязной походкой направился к ней.

– Люсиль, привет, – поздоровался я.

Она удивленно обернулась:

– Жан Люк, ты? Что ты здесь делаешь?

– Да так… – шаркнул я кроссовкой, – просто гуляю.

Уставившись на пакет в ее руке, я тут же придумал следующий вопрос:

– Книжку купила на каникулы?

Люсиль покачала головой, и ее волосы заструились, как тонкий серебристый шелк:

– Нет, бумагу для писем.

– Ага… – кивнул я, судорожно сжав кулаки в карманах брюк. – Любишь писать письма?

Люсиль пожала плечами:

– Да, иногда. У меня подруга в Париже.

Это прозвучало не без гордости.

– Здорово! – Я посмотрел на нее уважительно и скривил губы в смущенной улыбке.

Отсюда, из глубокой провинции, до Парижа было как до Луны. Мог ли я знать, что стану известным галеристом и буду гулять по кварталу Сен-Жермен с видом светского льва?

Люсиль взглянула на меня снизу вверх, и ее глаза засияли.

– Но еще сильнее я люблю их получать.

Мне показалось, что она сказала это с намеком.

Больше я ничего не слышал, потому что именно в этот момент родилась идея, ставшая началом моего падения.

Я напишу письмо! Любовное послание, какого еще не видел свет. И адресую его самой красивой девушке в мире.

– Жан Люк, эй, Жан Люк! – Она посмотрела на меня укоризненно и сделала обиженное лицо. – Ты слышишь меня?

Извинившись, я предложил ей поесть мороженого.

– Почему бы и нет? – ответила Люсиль.

Вскоре мы сидели за столиком небольшого уличного кафе.

Люсиль листала ламинированные страницы небогатого меню, пока не изучила его вдоль и поперек. Она остановилась на мороженом под названием «Секретный удар».

Странно, что у меня в голове засели все эти мелочи. Зачем память сохранила их? Или они все-таки имеют значение и оно еще откроется? Уже не помню, что тогда выбрал я.

«Секретный удар», с орехами и ванилью, обычно продавался в конических пластиковых стаканчиках, которые доставали из морозильных ящиков. И только в этом кафе его подавали в элегантных серебряных вазочках. Жизнь казалась мне прекрасной. Да и могло ли быть иначе в тот день, наполненный запахами розмарина и гелиотропа, когда Люсиль в белом платье длинной ложкой ковыряла передо мной свое мороженое!

Помню, как она визжала от восторга, наткнувшись на слой безе, а потом на спрятанный почти на дне креманки красный шарик жевательной резинки. Люсиль старательно выуживала его ложкой, но он каждый раз скатывался, и мы громко хохотали. Наконец она решительно запустила в креманку пальцы и с торжествующим возгласом отправила жвачку в рот.

Моему восхищению не было предела. Когда на губах Люсиль лопнул огромный красный пузырь, она призналась, что давно не ела такой вкуснятины.

А потом я провожал ее домой. И когда мы бок о бок бежали по пыльным улочкам квартала Ле Мимоза, я смотрел на нее почти как на свою девушку.

В последний день перед началом долгих летних каникул я с бьющимся сердцем сунул ей в сумку любовное послание.

Как и все пятнадцатилетние мальчики, я всерьез считал себя взрослым, и это убеждение лишний раз свидетельствовало о моей незрелости. Я тщательно выбирал поэтические сравнения, чтобы описать свои чувства, и в самых высокопарных выражениях уверял Люсиль в вечной любви. Смелыми штрихами я рисовал картины нашего фантастического будущего, но не забыл и о конкретных предложениях. Я пригласил Люсиль в первый день летних каникул отправиться на Йерские острова. И я многого ждал от этого романтического путешествия на лодке. Там, на безлюдном берегу острова Поркероль, я собирался подарить ей маленькое серебряное колечко, которое уже купил на карманные деньги, заблаговременно выклянченные у моей доброй матери. Там – наконец-то! – я надеялся получить долгожданный поцелуй, который должен был скрепить нашу любовь. На веки вечные!

«Теперь мое пылающее сердце в твоих руках. Я люблю тебя, Люсиль. Пожалуйста, ответь мне как можно скорее».

О том, как закончить письмо, я думал несколько часов. Снова и снова зачеркивал последнее предложение, пока наконец нетерпение не взяло верх над нерешительностью. Я не мог ждать ни секундой больше.

Сегодня я смеюсь, вспоминая обо всем этом. Смотрю на влюбленных юнцов свысока и в то же время немного им завидую. Жаль, что я изменился, как и все вокруг.

В далекий жаркий летний день, утро которого было таким многообещающим, а вечер столь трагическим, я просил Бога об одном: чтобы Люсиль ответила на переполнявшие меня чувства. Молитва имела чисто риторический характер: в глубине души я не сомневался в успехе. Ведь я оставался единственным мальчиком в классе, с которым она ела мороженое «Секретный удар».

Не знаю, что заставило меня в тот день околачиваться в Ле Мимозе, в окрестностях дома Люсиль. Быть может, все пошло бы иначе, прояви я больше терпения.

Только я собирался свернуть на тропинку, вдоль которой тянулась каменная стена, почти целиком заросшая кустами мимозы, как вдруг услышал смех и остановился. Я пригнулся, прислонившись спиной к шершавому камню, и увидел ее.

Люсиль загорала на одеяле под деревом. По обе стороны от нее лежали ее подруги. Все три над чем-то самозабвенно хохотали. Глядя на них, я подумал, какими глупыми иногда бывают девчонки, и снисходительно усмехнулся про себя. Но тут я заметил, что Люсиль что-то держит в руках. Это было письмо. Мое письмо!

Я застыл, скрытый цветочным каскадом. Вцепившись пальцами в нагретый солнцем камень, я отказывался воспринимать сцену, которая со всей жестокой очевидностью навсегда впечаталась в память. Но глаза не обманывали меня, а звонкий голос Люсиль, до сих пор отдающийся в ушах, словно осколок стекла, резал грудь.

– «Мое пылающее сердце в твоих руках», – читала она. – Как вам это, а? Чем не крик души?

Последовал новый взрыв хохота, а одна из девушек скатилась с одеяла, держась руками за живот, и завопила:

– Спасите! Ой, горю! Пожа-ар!

Не в силах пошевелиться, я уставился на Люсиль, которая так весело и бессердечно выдавала мою сокровенную тайну, уничтожая меня.

Внутри все пылало. Тем не менее я и не думал бежать. Меня охватило что-то вроде страсти к саморазрушению, и я решил дослушать все до конца.

Между тем подруги оправились от смеха, и та, которая кричала про пожар, вырвала листок из рук Люсиль.

– Боже, как он пишет! – запищала она. – Вы только послушайте, как напыщенно. Ты море, в котором я тону. Ты самая прекрасная роза в моем… розарии… О-ля-ля, что бы это значило?

Раздалось верещание и улюлюканье, а я залился краской.

Люсиль взяла у подруги письмо и сложила его вчетверо. Очевидно, разбор подошел к концу, и она повеселилась вдоволь.

– Кто знает, где он это списал, наш маленький принц поэтов, – рассудительно заметила она.

Внезапно мне захотелось выскочить из своего укрытия, броситься на нее, наорать, встряхнуть как следует и призвать к ответу. Однако гордость, точнее, ее остатки удерживали меня на месте.

– И что ты намерена делать? – спросила одна из девушек. – Поедешь с ним?

Люсиль на некоторое время словно задумалась, играя своими чудесными волосами, а я затаил дыхание в ожидании приговора.

– С кем, с Жа-аном Люком? – переспросила она, растягивая гласные. – Ты с ума сошла? Что я буду с ним делать? – И добавила, как будто мне было недостаточно всего остального: – Он же еще ребенок! Ты хочешь, чтобы я целовалась с ним? Бррррр… – Она даже содрогнулась от отвращения.

Тут девушка снова завопила, а Люсиль засмеялась.

«Неужели нельзя потише?» – подумалось мне.

Я словно рухнул в бездонную пропасть. Как Икар, который хотел коснуться солнца и обжегся. Моя боль была безмерна.

Не издав ни звука, я пошел прочь. Поковылял по тропинке, одуревший от запаха мимозы и подлости девочек. До сих пор мне отвратительны эти желтые цветы. Правда, в Париже они редкость даже в магазинах, поскольку не годятся для ваз.

Слова Люсиль эхом отдавались в голове. По щекам текли слезы, но я не замечал их. Я ускорил шаг, а потом побежал.

Как это там говорится? Любое сердце когда-нибудь разбивается. В первый раз это больней всего.

Так закончилась история моей первой любви. А серебряное колечко я в тот же день бросил в море. Швырнул его в порыве беспомощной ярости, изо всей силы оскорбленной души. И вода в тот погожий вечер – я помню точно – имела цвет глаз Люсиль.

В этот самый мрачный из дней моей жизни, когда все вокруг ликовало от счастья, я поклялся больше не писать любовных писем. Море было тому свидетелем, да, может, еще пара рыб, равнодушно внимавшая словам рассерженного молодого человека.

Через несколько дней мы с родителями уехали в Сент-Максим, к сестре матери. Там я и провел летние каникулы. А когда начались занятия, я снова сидел рядом с Этьеном, своим добрым приятелем, благополучно оправившимся от перелома.

Люсиль, прекрасная предательница, приветствовала меня с двусмысленной улыбкой на загорелом лице. Сказала, что поездка на Йерские острова, к сожалению, не стыковалась с ее планами. Потом плела что-то про свою парижскую подругу и все такое… При этом смотрела на меня невинными глазами.

– Все в прошлом, – только и ответил я. – Сам не знаю, что на меня тогда нашло…

Я развернулся, оставив ее в компании подруг. Теперь я был взрослым.

Никому не рассказывал я об этом происшествии, даже обеспокоенным родителям. В те ужасные дни, когда я часами напролет неподвижно лежал в постели, уставившись в потолок, они всячески утешали меня, не задавая лишних вопросов, за что я благодарен им по сей день.

– Все образуется, – повторяли родители. – Жизнь, знаешь, неровная дорога…

И вот настал день, когда – каким бы невероятным это ни казалось – боль отступила. Я стал веселым, как прежде.

С того лета у меня появилось двойственное отношение к искусству слова. Во всяком случае, к любовному признанию. Может, именно потому я и стал галеристом. Мой бизнес связан с живописью. Я люблю жизнь и красивых женщин и живу в мире и согласии со своим далматинцем по кличке Сезанн в одном из самых престижных районов Парижа. Лучше и быть не может!

Я долго не писал любовных посланий, уж поверьте. Держал свою клятву без малого двадцать лет, пока не произошла эта действительно невероятная история.

Все началось несколько недель назад с одного в высшей степени странного письма, которое как-то утром я обнаружил в почтовом ящике. Это было объяснение в любви, и оно перевернуло мою жизнь с ног на голову.

2

Я взглянул на часы. Еще час. Марион, как всегда, опаздывала.

Еще раз придирчиво оглядев стенд, я поправил гигантскую композицию «Величие красного» – сердце выставки, открывающейся в половине восьмого.

Жюльен устроился на белом диване с бокалом вина и закурил одиннадцатую сигарету. Я подсел к нему:

– Ну как, волнуешься?

Жюльен дернул правой ногой в клетчатой спортивной обуви.

– Шеф, ну а ты как думаешь? – Он сделал затяжку, после чего миловидное мальчишеское лицо заволокло клубами дыма. – Ведь это моя первая серьезная выставка.

Его непосредственность обезоруживала. В невзрачной белой майке и джинсах, с короткими светлыми волосами, он напоминал мне молодого Блинки Палермо. [1]1
  Блинки Палермо(настоящее имя Петер Хайстеркампф, 1943–1977) – немецкий художник. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть]

– Хорошим это не кончится. Предвижу много дерьма, – заметил я.

– Ты умеешь поднять дух, – засмеялся Жюльен.

Он затушил сигарету в тяжелой стеклянной пепельнице, что стояла на столике рядом с диваном, и вскочил. Некоторое время Жюльен носился по залу, словно тигр по клетке, и кружил вокруг стендов, разглядывая освещенные лампами картины большого формата.

– Ну что ж, неплохо, – поджав губы, наконец произнес он. Потом отошел на два шага назад. – Хотя места здесь маловато. Могло бы смотреться лучше. – Он театрально развел руками. – Искусству нужен простор!

Я глотнул красного вина и откинулся на спинку дивана:

– Хорошо, в следующий раз мы арендуем зал в Центре Помпиду.

Мне вспомнилось, как несколько месяцев назад Жюльен впервые появился в моей галерее. Это были последние выходные перед Рождеством. Париж стоял в торжественном серебряном убранстве. В музеях исчезли очереди, потому что все до одного вышли на охоту за подарками. И на моих дверях то и дело звонил колокольчик. Тогда я продал три довольно дорогие картины, причем даже не постоянным клиентам. Очевидно, предстоящие праздники пробудили в парижанах любовь к живописи.

Я уже собирался закрываться, когда за дверью «Южной галереи» – так я назвал свой маленький храм искусства на улице Сены – вдруг появился Жюльен.

Не сказать, чтобы я очень ему обрадовался. По правде говоря, ничто так не портит настроение галериста, как внезапно появившийся пачкун с папкой в руках. Каждый из них, за редким (редчайшим!) исключением, считает себя по меньшей мере вторым Люсьеном Фрейдом. [2]2
  Люсьен Фрейд(1922–2011) – британский художник немецко-еврейского происхождения. Мастер психологического портрета.


[Закрыть]В общем, если бы не Сезанн, я вообще не стал бы разговаривать с этим молодым человеком в надвинутой на лоб шапке, на которого теперь возлагаю большие надежды.

Сезанн, как уже было сказано, – это моя собака, не в меру энергичный далматинец трех лет от роду. Нетрудно догадаться, что я назвал ее в честь любимого французского художника, пионера современного искусства. Я считаю Сезанна непревзойденным пейзажистом и был бы счастлив иметь в коллекции хотя бы одну из его работ, пусть самую незначительную.

Итак, я уже собирался выставить Жюльена за дверь, как вдруг из задней комнаты, скользя лапами по паркету, выскочил Сезанн. Он набросился на молодого человека и, радостно повизгивая, принялся лизать ему руки.

– Сезанн, назад! – закричал я.

Однако мой пес, как всегда впрочем, не слушался меня. К сожалению, он очень плохо воспитан.

Вероятно, именно смущение, вызванное бесцеремонным поведением собаки, и заставило меня принять незваного гостя.

– Я начинал в пригородах, с граффити, – усмехнулся он. – Это было здорово. Мы выходили ночью и распыляли краски. На автодорожных мостах, заброшенных фабриках, школах. Однажды даже обработали поезд. Но не волнуйтесь, с собой у меня только холсты.

«Милый мой, вот только тебя мне и не хватало», – подумал я, со вздохом открывая папку. Разобрал целую кучу его эскизов, набросков граффити и фотографий его работ. К моему сожалению, это было совсем не плохо.

– Ну и?.. – нетерпеливо поинтересовался он, почесывая Сезанну затылок. – Что скажете? В действительности все смотрится лучше, я работаю только с большими форматами.

Я кивнул, задержавшись на картине под названием «Земляничное сердце». На ней было изображено несколько вытянутое, похожее на ягоду сердце с едва заметным углублением посредине. Покоилось оно на темно-зеленой листве, и я насчитал в нем как минимум тридцать оттенков красного цвета. Мой друг Бруно, врач и известный ипохондрик, показывал как-то цифровое изображение собственного сердца, фильм, сделанный в диагностической клинике (его сердце абсолютно здорово!). В действительности этот орган мало похож на китчевые «сердечки» и правда напоминает скорее земляничную ягоду.

В работе юного художника было что-то органически ягодное. Я словно чувствовал биение земляничного пульса, мне даже захотелось надкусить изображение. Картина жила, и чем дольше я смотрел на нее, тем больше она мне нравилась.

– Вот это интересно, – постучал я пальцем по фотографии. – Хотелось бы видеть оригинал.

– О'кей, нет проблем, – ответил мой гость. – Всего лишь два на три метра, висит у меня в ателье. Заходите в любое время. Или принести ее? Опять-таки нет проблем. Могу прямо сегодня.

– Ради бога, нет! – засмеялся я. Его рвение меня тронуло. – Это акрил? – спросил я, возвращая наш разговор в деловое русло.

– Нет, масло. Я не люблю акрил. – Он снова взглянул на фото, и его лицо помрачнело. – Я написал ее, когда меня бросила подруга. – Неожиданно он ударил себя кулаком в грудь. – Такое горе!

– А… И.Н.П. – это вы? – Я показал на подпись, не обращая внимания на его признание.

– Совершенно верно, я. – Он протянул мне визитку.

Взглянув на нее, я поднял брови:

– Жюльен д'Овидео?

– Да, так меня зовут, – кивнул он. – Но я подписываюсь «И.Н.П.», так уж повелось со времен граффити. Это значит «Искусству нужен простор», – усмехнулся он. – Можно сказать, мой девиз.

В тот вечер я закрылся на час позже обычного, пообещав Жюльену продолжить наше знакомство в следующем году.

– Шеф, никто еще не делал мне лучшего подарка на Рождество, – сказал он, когда мы прощались.

Я пожал ему руку, и он запрыгнул на велосипед. А мы с Сезанном отправились прогуляться по улице Сены и чего-нибудь перекусить в кафе «Ла Палетт».

В начале января я навестил Жюльена д'Овидео в его скромном ателье на площади Бастилии. Посмотрел его работы и нашел их замечательными. На пробу я решил выставить у себя в галерее «Земляничное сердце» и захватил его с собой. А через две недели им уже любовалась Джейн Хэстман, американская коллекционерка из числа моих лучших клиентов, не в силах сдержать восторженных возгласов:

– It's amazing, darling! Just amazing! [3]3
  Это восхитительно, дорогой! Это просто восхитительно! (англ.)


[Закрыть]– Она трясла огненно-рыжими локонами, которые разлетались во все стороны, придавая ее облику особый драматизм. Потом отступила на несколько шагов и сощурила глаза. – Лучшая апология страстного искусства, – заметила она, тряся золотыми креольскими серьгами. – Великая вещь!

Что верно, то верно, картина действительно была значительного размера. Про себя я отметил, что Джейн Хэстман стала поклонницей крупного формата. Хотя, по-видимому, этот критерий не имел для нее определяющего значения. За последние годы она приобрела несколько довольно небольших работ из собрания Уоллеса.

– Кто этот И.Н.П.? – Джейн повернулась и выжидательно уставилась на меня. – Или я что-то пропустила? У вас еще что-нибудь его есть?

Я покачал головой. Как и все коллекционеры, она боялась отстать от жизни.

– У меня нет от вас секретов, дорогая Джейн. Это молодой парижский художник Жюльен д'Овидео. Он у меня совсем недавно, – объяснил я, про себя решив немедленно заключить с Жюльеном контракт. – «И.Н.П.» – аббревиатура его девиза: «Искусству нужен простор».

– А-а-а… – протянула она. – «Искусству нужен простор». Прекрасно, прекрасно! – Джейн понимающе кивнула. – А чувствам нужно пространство, так это следует понимать. Жюльен д'Овидео? Ну… в любом случае, Жан Люк, вы должны им заняться. Я чувствую, из этого выйдет толк. У меня чешется нос.

У Джейн Хэстман был большой нос, и когда он вступал в игру, относиться к этому следовало серьезно. Запах больших денег он чувствовал безошибочно.

– Сколько? – спросила она.

И я не стал скромничать. Американка купила «Земляничное сердце» в тот же день, выложив требуемую сумму в долларах.

Джейн себя не помнила от счастья. Я так и передал юному гению. Он обнял меня, оставив на моем голубом пуловере отпечатки испачканных краской рук. К сожалению, этот пуловер был моим любимым. Но кто знает, какая судьба его ждет? Сколько будет стоить через пару лет это «реди-мейд», запечатлевшее счастливейший момент в жизни живописца? В наше время, когда искусством может стать все, и даже «merda di artista» – баночки с экскрементами итальянских художников – идут на аукционе Сотбис в Милане по баснословной цене, я ничего не исключаю.

Так или иначе, в тот вечер мы с Жюльеном пропустили по стаканчику в его неотапливаемой студии, а через пару часов перешли на «ты» и вместе отправились в бар.

На следующий день юный гений появился в «Южной галерее» с больной головой, и мы принялись за подготовку выставки «Искусству нужен простор». Теперь до ее открытия оставалось уже не больше пятнадцати минут.

Но куда запропастилась Марион? С тех пор как у нее появился этот друг на мотоцикле, на нее ни в чем нельзя положиться. Марион училась на искусствоведа и проходила у меня практику. Иногда мне хотелось вышвырнуть ее вон, несмотря на надежды, которые она подавала. Марион постоянно жевала жвачку. Тем не менее порой в голову ей приходили нетривиальные идеи, и она умела обвести посетителей вокруг пальца. Я тоже не раз попадал под действие ее шарма.

Наконец снаружи послышался треск, а потом, цокая высокими каблуками, вошла Марион с раскрасневшимися щеками и в возмутительно коротком платье из черного бархата.

– Это я, – сказала она, поправляя широкий обруч на светлых волосах.

– Когда-нибудь я выгоню тебя отсюда, – пригрозил я. – Разве ты не должна была появиться здесь час назад?

Она улыбнулась, снимая белую нитку с моего пиджака.

– Ну, Жан Люк, подойди сюда, расслабься… Все идет по плану. – Она поцеловала меня в щеку и прошептала: – Не злись, но раньше действительно никак не получалось.

Марион сделала несколько ценных замечаний девушке из службы кейтеринга, поинтересовалась, чем мы здесь занимались, и принялась ощипывать огромный букет на столике у входа, пока не привела его в надлежащий, по ее мнению, вид.

Заметив на пороге первых посетителей, я повернулся к Жюльену:

– Время пришло. Пора открываться.

Девушка из службы кейтеринга разлила по бокалам шампанское. Я поправил свой шелковый шейный платок, который нравился мне гораздо больше, чем тесные галстуки. Именно благодаря этому аксессуару друзья прозвали меня Жаном Дюком. [4]4
  Дюк( фр.Due) – герцог.


[Закрыть]Что ж, с таким прозвищем вполне можно жить.

Я оглянулся. Жюльен стоял у задней стены. Руки в карманах джинсов, на лоб надвинута неизменная шапка.

– Подойди сюда, – позвал его я. – В конце концов, это твой праздник.

Он поднял плечи и поплелся ко мне. Чистый Джеймс Дин. [5]5
  Джеймс Дин(1931–1955) – американский киноактер.


[Закрыть]

– И пожалуйста, сними эту шапку.

– Шеф, что ты имеешь против моего головного убора?

– Тебе ни к чему прятаться. Теперь ты не граффитист из пригорода и не играешь в футбол с дворовой командой.

– Эй, что я слышу? С каких это пор ты заговорил, как гребаный обыватель? В конце концов, Бойс [6]6
  Йозеф Бойс(1921–1986) – немецкий художник.


[Закрыть]тоже…

– Бойс не был таким симпатичным, как ты, – перебил я Жюльена. – Сделай это ради меня. Просто из любви к своему старому шефу.

Жюльен неохотно снял шапку и швырнул ее за диван.

Я распахнул стеклянные двери и, глотнув майского воздуха, поприветствовал наших первых посетителей.

Через два часа я уже знал, что выставка удалась. В галерее толпился народ. Гости развлекались по полной: пили шампанское, развалившись на диванах, спорили об экспонатах или жевали бутерброды, аккуратно пропихивая кусочки в рот пальцами. Дружное семейство любителей искусства явилось в полном составе: несколько редакторов отделов культуры, старые клиенты, мелькали и новые лица.

В обоих залах галереи шум стоял оглушительный. «I told you, I was trouble…» [7]7
  «Я скажу тебе, я была бедой…» (англ.)


[Закрыть]– пела на заднем плане Эми Уайнхаус. Дамы из «Фигаро» были без ума от Жюльена. Уже поступили первые запросы на «Величие красного» и «Час голубого» – еще одно монументальное полотно, на котором далеко не с первого взгляда проступали контуры обнаженного женского тела. И только Биттнер, влиятельный галерист из Дюссельдорфа и один из организаторов выставок «Арт Кёльн», как всегда, все критиковал.

Мы с ним давно знали друг друга. Каждый раз, когда он приезжал в Париж, я бронировал его любимый номер в гостинице «Дюк де Сен-Симон». Я часто отправлял туда иностранных клиентов, поэтому был в хороших отношениях с администрацией. Особенно с Луизой Конти, племянницей хозяина отеля. Семья самого владельца жила в Риме.

– Господин Кёрт Виттенер? – переспросила Луиза в трубку во время нашего последнего разговора на эту тему.

– Карл, – со вздохом поправил я. – А фамилия Биттнер, на «Бэ».

Луиза Конти, безупречно элегантная, несмотря на юный возраст, в неизменном темном костюме и черных очках «Шанель», имела одну простительную слабость: она часто путала или перевирала имена и фамилии своих постояльцев.

– А-а-а, понятно! – закричала она. – Месье Шарль Биттенер! Что же вы сразу не сказали? – В ее голосе прозвучал упрек, и я оставил свои возражения при себе. – Синяя комната? Одну минуточку… Да, можно устроить.

Я представил себе, как мадемуазель Конти за своим антикварным столом, с темно-зеленой авторучкой «Ваттерман» в руке и чернильными пятнами на пальцах (оставлять кляксы – отличительная особенность авторучек этой марки), вписывает имя Шарля Биттенера в регистрационную книгу, и улыбнулся.

К Биттнеру я относился неоднозначно. С одной стороны, я питал слабость к этому человеку. Он лет на десять старше меня, с темными, как у южанина, волосами до плеч. С другой – вечно боялся чем-нибудь ему не понравиться. Я восхищался его последовательностью, его безупречным чутьем, но порой ненавидел за невыносимое высокомерие. Кроме того, я завидовал ему. Биттнер был счастливым обладателем двух картин Феттинга [8]8
  Райнер Феттинг(р. 1949) – немецкий живописец и скульптор.


[Закрыть]из серии «Желтый кеб» и одного полотна Ротко. [9]9
  Марк Ротко(1903–1970) – американский художник, уроженец Витебской губернии.


[Закрыть]

Сейчас он стоял перед «Единственным в мире» – масштабным полотном в синих и зеленых тонах – с таким видом, будто только что проглотил лимон. Я слышал его рассуждения, обращенные к некой темноволосой даме:

– Я не знаю почему… но это плохо. Это просто плохо.

По-французски Карл Биттнер говорил довольно бегло. Его категоричность убивала меня.

Дама склонила голову набок.

– А мне кажется, в этом что-то есть, – задумчиво возразила она и глотнула шампанского. – Разве вы не чувствуете эту… гармонию? Это соприкосновение берега и моря… По-моему, очень убедительно.

Биттнер как будто заколебался.

– Но что в этом нового? – не сдавался он. – В чем смысл этого бегства в монументализм?

И тут я решил вмешаться:

– Такова прерогатива молодости. Все должно быть крупным и ярким. Рад вас видеть, Карл. Вы не скучаете, как вижу. – Я бросил взгляд на его собеседницу в кремовом костюме. Ее голубые глаза контрастировали с темными волосами – редкое сочетание. – Вы само очарование, – сказал я ей с легким поклоном.

– Жан Дюк! Жан Дюк, mon tres cher ami! [10]10
  Мой дорогой друг! (фр.)


[Закрыть]– закричал кто-то на весь зал.

Ко мне направлялся Аристид Мерсье, профессор литературы из Сорбонны, как всегда безупречно элегантный в своем канареечном жилете.

Аристид был единственным из моих знакомых, кому действительно шел этот цвет. Он с восхищением посмотрел на мой шейный платок, а потом два раза поцеловал меня в щеку.

– Просто шик, это Этро? – спросил он и продолжил, не дожидаясь ответа: – Сногсшибательная выставка, мой дорогой Дюк, просто супер!

Его речь всегда изобиловала превосходными степенями и восклицательными предложениями. Кроме того, Аристид до сих пор сожалел о моей неправильной – a son avis [11]11
  По его мнению (фр.).


[Закрыть]– сексуальной ориентации. («С твоим-то вкусом – это никуда не годится!»)

– Рад тебя видеть, Аристид! – похлопал я его по плечу.

Я любил старого приятеля, пусть даже и не в том смысле, в каком ему хотелось бы. Аристид обладал превосходным чувством юмора, а легкость, с которой он в разговоре перескакивал с одного серьезного предмета на другой, каждый раз меня поражала. Как преподаватель он пользовался большой популярностью. Имел привычку приветствовать опоздавших рукопожатием coram publico [12]12
  Публично (лат.).


[Закрыть]и утверждал, что с него довольно, если студент вынесет из его лекции хотя бы три предложения.

– Я вижу, вы уже знакомы? – Аристид с улыбкой положил руку на плечо темноволосой дамы, очевидно явившейся сюда с ним. – Это моя дорогая Шарлотта. Шарлотта, перед тобой хозяин этого дома, мой старый друг и любимый галерист Жан Люк Шампольон. – Он не упустил возможности назвать мое полное имя.

Темноволосая протянула мне ладонь. Ее рукопожатие оказалось крепким и теплым.