Текст книги "За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)"

Автор книги: Николай Переяслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Увы, но это для нас, сегодняшних, многое в поэме кажется "темным", а для читателей XII века загадки авторства "Слова" не существовало, как не существовало бы её и для нас, озаглавь, допустим, современный автор свое произведение: "Размышления о мире, прогрессе и человеке во времена Леонида Ильича, академика Сахарова". Вряд ли, я думаю, нашелся бы сегодня человек, который подумал бы, что Леонид Ильич – это имя и отчество академика Сахарова. А вот в недалеком историческом завтра, когда политические страсти нынешнего дня канут в Лету, а архивы окажутся сожжены при очередном штурме "Белого дома", какой-нибудь исследователь так и решит, что это безымянное произведение о временах правления академика по имени Леонид Ильич Сахаров.

Не уподобимся же этому неизвестному нам горе-исследователю и посмотрим, а существуют ли хоть какие-нибудь данные в пользу того, что Владимир Игоревич и вправду мог быть автором "Слова о полку Игореве"?..

Рассмотрим для этого следующие пункты:

А. Место написания поэмы.

О том, где было написано "Слово о полку Игореве", спорят давно и много, однако, называя в числе городов-претендентов Чернигов, Киев, Галич, а то и Брянск, Курск или Ярославль, исследователи исходят из чего угодно, но только не из самого текста поэмы. Вернее, они его учитывают, но учитывают скорее лишь как косвенную подсказку, посредством определенной диалектной окраски намекающую на один из возможных регионов творчества неведомого Автора. Или же вообще обосновывают выбор места написания исключительно политическими симпатиями: скажем, показалось исследователю, что Автор симпатизирует Святославу Киевскому, значит, и местом написания поэмы объявляется Киев. Показалось же, что с большей теплотой он говорил об Игоре, значит – творил в Новгород-Северске или Чернигове.

А между тем, с гораздо большей степенью вероятности адрес "творческой лаборатории" первого поэтического гения Руси можно определить непосредственно по тексту "Слова". Трудно сказать, почему этого не сделали раньше, ведь все исследователи, начиная с Д. Лихачева, пришли к выводу, что в поэме нет ни одного слова, которое не несло бы в себе какой-нибудь значимой информации, и даже более того – такая информация заложена уже в самом порядке их расположения в строке, в принятом Автором принципе перечисления, в тех "правилах последовательностей", которые как отмечал Г. Сумаруков, "позволяют глубже понять литературную манеру древнего автора и, следовательно, полнее раскрыть неожиданные стороны его произведения. Принцип последовательностей, таким образом, становится своеобразным инструментом в исследовании древнего источника..."

Убедиться в справедливости сказанного весьма нетрудно – достаточно раскрыть любое из многочисленных изданий "Слова" и перечесть текст. Пример последовательного ряда (а может быть, и ключ ко всем остальным рядам поэмы) дан уже в самом названии: "Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославля, внука Ольгова". Как видим, принцип последовательности данного ряда логически весьма прост: обозначается, так сказать, эпицентр будущего перечисления – в данном случае это сам Игорь, – а затем выстраиваются по степени удаленности ОТ НЕГО и другие члены последовательности, сначала ближайший к нему – Святослав, ОТЕЦ, а следующим – более удаленный по времени – Олег, ДЕД.

Вынося такую формулу в заголовок, Автор как бы говорит, что и все другие последовательности поэмы построены по этому же логическому принципу, а если где-нибудь он нарушен, то в этом нужно видеть какой-то особый смысл. Картина была бы иной, если бы принцип последовательностей опирался на парадоксальность, и в названии значилось бы "Слово... Игоря, внука Ольгова, сына Святославля", что уже заведомо исключало бы выявление какой бы то ни было системы, а значит – и возможных исключений из нее, несущих на себе дополнительную информацию. Но примеры "Слова" показывают, что та же схема, что и в названии, используется Автром и во всех дальнейших случаях. Например, описывая манеру исполнения Бояна, Автор говорит, что, желая кому-либо творить песнь, он вспоминал давно забытые всеми усобицы, запускал в эти "перъвые времена" десять соколов своей творческой фантазии (они же десять пальцев на струнах) и уже те, гоня к нему из прошлого сюжеты и образы отшумевшей эпохи, на какую из подходящих случаю песен ("старыхъ словесъ") первой натыкались, та ему, словно лебедь, и "пояше – старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславлючу..." Эпицентр последовательности здесь десять соколов, вектор распространения её членов – от "първыхъ временъ" к Бояну, поэтому князья и названы строго в соответствии с тем, как бы их "встречали" по хронологии летящие из древности соколы: Ярослав (978 1054гг.) – затем Мстислав (поединок с Редедей состоялся в 1022 году) – и последним Роман (убит в 1079 году).

Исключение во всей поэме составляет только один-единственный случай, когда, описывая подъем охранно-предупредительного штандарта с изображением Дива, Автор вкладывает в его уста адресованное всем половецким землям предупреждение, звучащее явно наперекор принятому правилу последовательностей:

...Збися дивъ – кличетъ връху древа,

велитъ послушати – земли незнаеме,

Влъзе,

и Поморию,

и Посулию,

и Сурожу,

и Корсуню,

и тебе, Тьмутороканьскый блъванъ!..

В работе "Кто есть кто в "Слове о полку Игореве" Г. Сумаруков с большой убедительностью установил, что наименования "земля незнаемая" и "Влъга" нужно читать не через запятую, а как топоним одного объекта "Земля Незнаемая Волга", ибо это была обширная территория Нижнего Поволжья и Среднего Дона, то есть САМЫЕ ВОСТОЧНЫЕ пределы половцев.

Поморьем же по мнению ряда исследователей "Слова" названа в поэме местность в районе Торских озер, в окрестностях современного города Славянска. Поморье граничило с русской Черниговской землей и располагалось ЗАПАДНЕЕ ЗЕМЛИ НЕЗНАЕМОЙ ВОЛГИ.

Посулье – это граница Переяславского княжества с Половецкой землей, территория, местонахождение которой ни у кого не вызывает сомнений: "по Суле". Находилась она ЗАПАДНЕЕ ПОМОРЬЯ.

Что же касается Сурожа и Корсуня, то это не крымские города Судак и Херсонес, никогда не являвшиеся половецкими центрами, а во-первых, территория в районе реки Мокрая Сура с притоками Сухая Сура и Каменная Сура, что находится между Днепром и верховьем Ингульца, где до сих пор в названиях современных сел сохраняется "эхо Сурожа" – Сурско-Литовское, Сурско-Михайловка и ж.д. станция "Сурское"; и во-вторых: это район современного города Корсунь-Шевченковского, где в XII веке обитали отмеченные летописью какие-то "корсунские половцы". Эти Сурож и Корсунь располагаются последовательно С ВОСТОКА НА ЗАПАД ПОСЛЕ ПОСУЛЬЯ.

Неизвестным в нашей цепочке остается пока что лишь таинственный "Тьмутороканьскый блъванъ", но, по-моему, исследователи совершенно напрасно отождествляют его с известным керченским камнем. Ведь по укоренившейся в древнерусской литературе традиции в ряду географических понятий просто не могло быть инородного объекта! Поэтому неуместны здесь ни предлагаемые исследователями "пэглэван", ни "идол", ни "столб на берегу моря".

Само слово "Тьмуторокань" исследователи переводят по-разному: одни как "город торков" или "город сорока тысяч торков" (А. Никитин), другие (например, Н. Баскаков) – как "свободный от налогов", "не платящий налоги", "имеющий грамоту на освобождение от налогов" (tarxan), но в обоих случаях это один из тех городков, которые располагались на русско-половецкой границе и в которых проживало смешанное население – различный беглый люд из Руси, торговцы , проводники в Степь и на Русь, наемные воины, ожидающие "покупателей" на свои услуги, кузнецы, ростовщики, булочники, оружейники, лекари, бродяги, отбившиеся от орды и осевшие здесь половецкие семьи, и многие другие, вынужденные и природные авантюристы. Это о них в своей книге "Червленый Яр" упоминает ученик Л. Гумилева историк и географ Шенников, говоря о создании в XII веке в среднем течении Дона на границе тогдашних Руси и Степи своеобразной ВОЛЬНИЦЫ, не входившей ни в одно из княжеств. Это, по его словам, были многонациональные объединения, создавшие СВОЙ ОСОБЫЙ БЫТ, своеобразные ОБЫЧАИ и КУЛЬТУРУ, и послужившие этнической базой для появления казачества (тюркское слово "казак" как раз и означает ВОЛЬНЫЙ).

На такое же понимание Тьмуторокани наводит и книга А. Гордеева "История казаков" (М., 1992), где он, в частности, пишет следующее: "В начале XI столетия Тмутараканский князь Мстислав, объединив под своей властью Киевское, Черниговское и Переяславское княжества, привел с собой с Кавказа племена черкес и касогов. Присоединив к ним тюркские племена торков и берендеев и поселив их на границах, образовал из них военные поселения для защиты границ от нападения азиатских орд, кочевавших в южно-черноморских степях. Среди этих племен одно называлось "казаки". Поселения эти существовали на границах южно-русских княжеств вплоть до нашествия монгол."

Понятно, что такие поселения действительно не платили никому никаких налогов, ибо, как "ласковое дитя", они "сосали" сразу двух маток – и Русь, и Степь, находясь в то же время постоянно как бы между молотом и наковальней.

Так можно ли было, адресуясь к одному из таких городков, применить такое определение, как, простите, "болван"? Да уж скорее БАЛОВАНЬ! "Вольник", как сказала о нем Л. Наровчатская, – город-авантюрист, город-баловень, живущий, как говорится, "и нашим, и вашим", но и страдающий при нарушении мира и от тех, и от этих. "Бала" на турецких диалектах – это "дитя", "ребенок", а "вэнь" – "выписанная буква, письмо", что перекликается с той самой "грамотой, освобождающей от налогов", которая содержится и в слове "Тьмуторокань". И вот этот "Тьмутороканьскый балъвань" – КРАЙНЯЯ ЗАПАДНАЯ ТОЧКА в цепи перечисляемых Дивом земель, так что мы теперь можем увидеть выстроенную строго с востока на запад последовательность: Земля Незнаемая Волга – Поморье – Посулье – Сурож – Корсунь – и Тьмутороканьский город-баловань на самой границе Степи с Русью. Нетрудно заметить, что все названные пункты располагаются строго по одной линии, но, вопреки установленной нами ранее схеме, перечислены не от эпицентра к периферии, а совсем наоборот: от переферии – к эпицентру! Ведь мы помним, что происходит в описываемом эпизоде: русичи пересекли границу со Степью и вышли на открытое пространство, где тут же подняли над собой охранный знак, призванный объяснить всем встреченным половцам, что Игорь пришел в Степь не ради войны, а ради свадьбы. Эпицентр здесь – Див, и весь последующий ряд должен откладываться именно ОТ НЕГО, то есть, предупреждая половцев, он должен был "велеть послушати" сначала БЛИЖАЙШЕМУ К СЕБЕ Тьмутороканьскому баловню, а затем Корсуню, Сурожу, и так – С ЗАПАДА НА ВОСТОК – вплоть до самой дальней от него – Земли Незнаемой Волги.

На самом же деле эти местности перечислены в абсолютно противоположном порядке – С ВОСТОКА НА ЗАПАД, что не соответствует ни логике движения Игоревых полков в Степь, ни самому правилу последовательностей. Объяснено это может быть только одним – тем, что Автор, делая ретроспективное описание распространения "крика" Дива, произвел перечисление половецких земель не от того места, где ЭТОТ "КРИК" ПРОЗВУЧАЛ, а от того места, где НАХОДИЛСЯ ОН САМ, УЖЕ РАБОТАЯ НАД ПОЭМОЙ! В этом случае ошибка в логической последовательности легко объясняется тем, что, влагая в уста Дива перечисление половецких территорий, он машинально перечислил их НЕ ПО ХОДУ ПРОДВИЖЕНИЯ ИЗВЕСТИЯ ВГЛУБЬ СТЕПИ, а ОТ СВОЕГО НЫНЕШНЕГО МЕСТА ПРЕБЫВАНИЯ, то есть – от Земли Незнаемой Волги.

Выходит – "Слово" написано не на Руси, а среди половцев?

А почему бы и нет – ведь мы знаем, что во время битвы на Каяле четверо русских князей попали в плен, и знаем, что условия половецкого плена отнюдь не напоминали собой условий нашего недавнего Гулага. Игорь, например, имел возможность выписать себе из Путивля "попа с причтом", а также десять человек свиты, и целыми днями занимался с ними соколиной охотой...

Так кто же из этой четверки мог проговориться и указать в поэме свое местопребывание у половцев – Землю Незнаемую Волгу?

Игорь?

Всеволод?

Святослав?

Владимир?..

По летописи мы знаем, что Игоря пленил Чилбук из Торголове, вежи которого, по данным Сумарукова, располагались на реке Тор, в окрестностях нынешнего города Славянска. Всеволод оказался у Романа Кзича, владения которого находились в междуречье Северского Донца и Оскола, СЕВЕРНЕЕ Изюмского брода. Святослава увел в плен Елдечук из рода Бурчевичей. Вежи этого хана занимали территорию в верхнем течении реки Волчья, то есть прямо К ЮГУ от места битвы. Практически все трое этих пленников находились на одной и той же вертикали, соответствующей Поморью, и только сын Игоря Владимир – далеко на левобережье Северского Донца, во владениях Копти из Улашевичей, километрах в ста ВОСТОЧНЕЕ места битвы, где-то в районе треугольника нынешних городов Лисичанск – Старобельск – Сватово. Именно здесь начинались самые восточные пределы половцев – Земля Незнаемая Волга, с которой Автор "Слова" непроизвольно и начал вложенное в уста Дива перечисление половецких земель – и, как видим, начать именно так не мог НИКТО, КРОМЕ ВЛАДИМИРА.

Потом, когда Кончак, доводя до конца начатое Игорем дело, перевел Владимира в свои вежи и доженил-таки на своей дочери, работа над поэмой продолжалась уже не в Земле Незнаемой Волге, а в районе современного города Славянска, где располагались его кочевья.

Б. Время написания поэмы.

Благодаря установлению места написания "Слова", сам собой оказывается разрешенным и вопрос о времени его создания, ибо вести отсчет территории от Земли Незнаемой Волги Владимир Игоревич мог только во время своего пребывания на этой земле в качестве пленника, то есть в интервале от дня пленения 12 мая 1185 года и до того момента, когда его перевел в свои вежи Кончак. Здесь он находился, как минимум, в течение ещё двух лет, пока юная супруга Свобода Кончаковна не родила от него наследника, и только в 1187 (а по другим данным – в 1188 году) возвратился на Русь.

Именно написание "Слова" Владимиром во время пребывания в плену примиряет между собой те взаимоуничтожающие друг друга утверждения исследователей, что оно якобы не могло быть написано ни раньше 1188 года, когда возвратившийся на Русь Владимир Игоревич смог рассказать о диалоге ханов Гзы и Кончака, ни позже 1 октября 1187 года, когда умер Ярослав Осмомысл, к которому Автор обращается ещё как к живому. Ведь это там, на Руси, любому из гипотетических авторов "Слова" нужно было дожидаться возвращения Владимира Игоревича из плена, чтобы узнать о разговоре его тестя с ханом Гзаком, но не ему, тому, кого этот разговор в первую очередь только и касался, ибо в нем решалась его собственная судьба. Он узнал о нем сразу же, как только этот разговор состоялся, причем не только в пересказе, но и в закреплении всего сказанного в нем на практике, ибо после этого он был переведен в вежи Кончака и "опутан красною девицею", то есть ПОВЕНЧАН, для чего, по-видимому, из Руси и был перед этим вытребован "поп с причтом".

"Слово" было создано в 1185 году, считает А. Горский, а в 1188, после возвращения из плена Владимира Игоревича, в него были включены диалог Кончака и Гзака и провозглашение "славы" молодым.

Однако из текста поэмы хорошо видно, что "Слово" ещё ничего не говорит о возвращении самого Владимира, а только провозглашает ему славу, а это значит, что оно было написано все-таки ДО ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ ПЛЕНА. О собственной же свадьбе, как и о разговоре своего тестя с Гзаком он знал намного раньше, чем кто бы то ни был на Руси. Во всяком случае, задолго до называемого исследователями в качестве рубежного для создания поэмы 1188 года...

В. Самохарактеристика авторского стиля и его идейно-политических воззрений.

Среди косвенных признаков, способных внести дополнительные характеристики в портрет устанавливаемого Автора, одним из важнейших следует считать наличие в созданном им тексте ярко выраженных проявлений влияния того или иного диалекта, что может дать подсказку либо к определению происхождения Автора, либо к установлению среды его длительного обитания. В "Слове о полку Игореве" исследователи выделяют наличие двух бросающихся в глаза диалектных групп – ТЮРКИЗМОВ (Баскаков, Менгес, Сулейменов) и ГАЛИЦИЗМОВ (Франчук, Махновец, Пушик...). Использование обеих групп опять-таки очень легко объясняется тем, что автором "Слова" был Владимир Игоревич. Ведь уже два года в их доме жил сын Галицкого князя Ярослава Осмомысла Владимир Ярославич, благодаря которому, надо полагать, и состоялось знакомство, а затем и женитьба Игоря на Ярославне. Причем, как замечают исследователи, Владимир Галицкий пребывал в Северской земле не просто в качестве гостя, но и в роли воспитателя и наставника княжича Владимира Игоревича, так что было бы странно, если бы за столь долгий срок в молодую память формирующегося поэта не запало ни словца из галицкой лексики! Запали, и запали не только отдельные слова, но и рассказы о самом Галиче, о его "златокованномъ" столе и восседающем на нем грозном Ярославе Осмомысле...

Точно так же объясняется и проникновение в ткань "Слова" большого числа тюркизмов, произошедшее вследствие того, что с 1185 по 1188 год Владимир жил и творил в условиях половецкого плена, существуя практически исключительно в тюркской языковой и культурной среде. Именн это обстоятельство, кстати, объясняет и его осведомленность о районах, занятых различными половецкими ордами, отмеченными в поэме под тотемами "волков", "лисиц", "ворон" и других животных (см.: Г. В. Сумаруков. Кто есть кто в "Слове о полку Игореве"), а также знакомство с неизвестным на Руси до XVIII века индусским эпосом "Махабхарата", из которого он взял для своей поэмы образы Карны и Шальи (Карны и Жьли), что объясняется только длительными контактами с половцами, привезшими это сказание из своих скитаний по Востоку, о чем не так давно писал молодой исследователь древнерусской литературы М. Устинов.

А возьмем необычный – "панорамный", как его окрестил Д. Лихачев, взгляд Автора и его всеохватное политическое осмысление феномена Древней Руси, – не потому ли они стали возможны, что он смотрел на Русь и русские проблемы не изнутри, где очень часто "лицом к лицу – лица не увидать", а именно со стороны, сквозь призму времени и растояния? Нам ведь известны примеры подобного рода из более поздних эпох – Н. Гоголя, писавшего о России из своего "прекрасного далека", П. Чаадаева с его "философическими" письмами, А. Солженицына с проектами "обустройства" России...

Многих исследователей, правда, смущает молодость Владимира, из-за чего его кандидатура на авторство никогда серьезно не рассматривалась, но, как заметил ростовский краевед и исследователь "Слова" В. Моложавенко, он и "не мог быть немощным стариком – певец и воин, слагавший Игореву песню. Молодой – потому что его привлекает и воинская удаль, и храбрость, и подвиги, и неравнодушен он к молодицам..."

А вот он описывает бегство своего отца из плена, вот он подвел его в своем воображении к серому утреннему Донцу и...

Не тако ти, рече, река Стугна:

ростре на кусту уношу князю Ростиславу,

затвори дне при темне березе...

Плачется мати Ростиславля

по уноши князи Ростиславе...

Вы чувствуете, что это не взрослый муж, не Игорь вдруг ударился в эти слезливые воспоминания об "уноше" Ростиславе, а он, Владимир, подойдя мысленно с отцом к водам Донца и поежившись от утренней прохлады, вспомнил о своем трагически погибшем при одной из переправ сверстнике?..

...Почти три года Владимир Игоревич пребывал на чужбине, оставаясь в качестве полузаложника-полуродственника, не испытывая ни в чем ни нужды, ни отказа, ни неуважения, но в то же время и не участвуя ни в каких важных делах половецкого народа, а тем более своей далекой и родной Руси. Чем же он жил все эти долгие месяцы и дни – страстью к молодой жене да соколиной охоте?.. Возможно. Но ещё – восьмушкой пергамента, одиночеством и не по возрасту тяжелыми воспоминаниями об удаляющейся в прошлое кровавой весне 1185 года.

...Что ми шумить, что ми звенить

далече рано предъ зорями?

Игорь плъкы заворочаетъ:

жаль бо ему мила брата Всеволода...

Забыть такое можно или только погрузившись с головой в государственную деятельность, или – выплеснув его на бумагу, чему Владимир Игоревич и посвящает свой вынужденный почти трехгодичный "досуг" в орде тестя. Он не был мальчиком, как это считают некоторые исследователи поэмы, – тогда вообще взрослели раньше, чем теперь, с юного возраста вовлекаясь не только в военные мероприятия, но и в экономическое управление княжествами, а у Владимира, к тому же, была за спиной такая "наука повзросления" как трагедия на Каяле... Да и сам период написания "Слова" охватывает его возрастной интервал от пятнадцати с половиной до восемнадцати лет, а это, согласитесь, уже далеко НЕ ДЕТСТВО. Он понимал все, что происходило вокруг него – как в современном ему, так и в историческом контексте, не исключая ни действий врага Черниговского дома Святослава, наименование которого в поэме "великим и грозным" есть, по замечанию Г. Карпунина, не что иное, как "типичное противоречие формы содержанию, являющееся комизмом", ни даже своих старших "коллег по перу", этаких "рюхиных XII века", уже, по-видимому, тогда начинавших сводить всю поэзию к знаменитым "взвейтесь" да "развейтесь", то есть – поэтов старшего поколения Бояна и Ходыну, которых современные интерпретаторы "Слова" наградили почетным званием "песнетворцы", тогда как в тексте первого издания значилось "пестворца" т.е. слегка искаженное переписчиком "лестворца" – не просто льстецы и подхалимы, но именно ЛЬСТЕТВОРЦЫ, создатели заведомой лжи и неправды.

Судя по всему, помимо собственных творческих задач, "Слово" являлось ещё и полемическим ответом на появившиеся сразу же после трагедии на Каяле политические пасквили таких вот "лестьтворцев" из стана Рюрика и Святослава, следы "творческой" деятельности которых до сих пор видны в летописных повествованиях об Игоревом походе, изображающих его в выгодном для Киевских соправителей и неприглядном для Ольговичей свете. "Тии бо два храбрая Святъславлича, – Игорь и Всеволодъ, – уже лжу убудиста которою", замечает Автор, имея в виду доходящие до него в Степь слухи ("лжу") о происшествии, участником которого он сам был. И в этих слухах событие на Каяле изображалось, конечно же, далеко не так, как оно выглядело на самом деле, "ведь если Обида, – писал по этому поводу А. Косоруков, – сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, то ЛЖА маскировала обманом подлинные цели..." (Тот же А. Косоруков, кстати, писал, что "быль-правда" Автора "Слова" и "замышления" Бояна "явно исключают одно другое" – Н.П.) И, отказываясь следовать традициям "вещего Бояна", Автор отрекался именно от принципов этого самого "лестворства", маскировавшего за пышным эпическим слогом горькую правду "былин сего времени". Не случайно ведь и в самом слове "замышления", характеризующем стиль Боянового творчества, слышится более от "измышлений", нежели от "замыслов" как от непосредственно поэтического акта.

Г. Самонаименования Автора в тексте.

Итак, вчитаемся в текст поэмы: "на стороне Игоря все боги и природа, они помогают ему бежать из плена. Вся Русь – до дальнего Дуная – радуется возвращению князя... А коль так, вовсе незачем искать автора в Киеве, Галиче, Полоцке, то есть за пределами Новгород-Северской земли, вотчины Игоря. Он отсюда..." – писал о возможной кандидатуре на авторство поэмы В. Моложавенко. И на основании всего написанного нами выше, мы теперь можем подтвердить: да, он родом из Северской земли, это сын Новгород-Северского князя Игоря – Владимир Игоревич или, как зашифровал он себя в поэме, "Олич", т.е. "внук Ольгов".

Но нужели же он не оставил своего прямого имени в тексте, неужели не "расписался" хотя бы в уголочке нарисованной им словесной "картины"?..

Как показывают исследования Г. Карпунина, такие "росписи" в поэме есть, и причем немало. "Частота употребления имени Владимир (только в явном виде оно встречается пять раз), а также изощренность образов, построенных на его переосмыслении, – пишет он, – дают основания думать, что это имя имело для автора "Слова" какое-то ОСОБОЕ ЗНАЧЕНИЕ".

И действительно – во многих словосочетаниях "Слова" слышится вплетенная в них анаграмма имени Владимир, например: "другаго дни велми рано", где явно проглядывает имя Вел-дни-мира – Владимира. Или вот, как в следующем случае:

въ злата стремень

ВЪ зЛАТА стРЕМЕнь

ВЪ ЛАДА МЕРЕ

В ЛАДИ МЕР

ВЛАДИМИР

Своеобразную авторскую "роспись" Владимира Игоревича можно обнаружить и в том слое, который Г. Карпунин открыл с "зеркальной" стороны основного текста "Слова". Так, например, если заглянуть за краешек сценки погони, где половецкие ханы ведут диалог о женитьбе Игоревича на дочери Кончака, в котором в частности говорится: "И рече Гзакъ Кончакови: аще его опутаеве красною девицею...", – то окажется, что там, в обратной перспективе, невидимый половцами, Игорь уже достигает Киева и поднимается по Боричеву взвозу к Пирогощей! "И вокачно кък аз гечериюец и ведю он саркевеа ту поогееща," – гласит обратный текст, понятный, впрочем, даже без специального разъяснения: "И воочию, как и я, Георгиевич-юнец, видит он церковь ту Пирогощую."

(Думается, что "гечериюец" – это все-такие не "чернец", как его истолковал Г. Карпунин, а либо "Георгиевич-юнец", либо "Игоревич-юнец", что ещё более соответствует царящему над поэмой "закону вывернутости": "Ге-чер-и" – "И-ге-реч" – "И-го-рич" – "Игоревич".)

Что же касается появления и в прямом, и в обратном текстах именно Пирогощей, а не какой-либо иной церкви, то объяснение этому снова приведет нас к напоминанию о свадебной сути поэмы, ибо уже и само название её этимологически связано с понятием "пир" (болг. пipak – соединение; кыпчакск. бipak – союз; праслав. прягу – соединяю; и т.д,) и "гость" (от древнерусск. гостьба – торговля, пир, угощение).

Кроме того, Пирогощая церковь считалась покровительствующей купечеству, торговым людям, что со своей стороны тоже возвращает нас к понятию совершения брака как одной из радновидностей торговых сделок. "Интересна в связи с этим эволюция слова "продажа", "Продать" – пишет в книге "Мировоззрение древних славян" М. В. Попович. – Славянское prodati соответствует древнеиндийскому pra-da – "отдавать, выдавать замуж", ведийскому para-da – "кого-либо отдавать за определенную цену." Здесь слиты в одно представление и ритуальный обмен брачными партнерами – важнейшее средство укрепления социальных уз, и мирская торговая операция, осмысливаевая по аналогии с более ранним брачным выкупом – ответным даром..."

Плюс ко всему, в древнерусском, как и во многих других языках, корень слова "пирог" имел семантику плодотворного лона, поэтому Пирогощая в "Слове", связываемая многими исследователями со значением "хлеб", несет в себе потенцию новой, счастливой, изобильной Русской земли – праздничного, свадебного "дивень-хлеба", испеченного на весь мир. И не случайно дева-город ликует и радуется, видя едущего к Пирогощей Игоря. "Перед нами, – пишет О. Фрейденберг, – традиционный обряд въезда в город, сохранившийся с незапамятных времен по сей день. А смысл этого обряда всегда один и тот же – венчание, сочетание в символическом браке." "Князь входит в храм, как муж входит в лоно жены, – дополняет его Г. Карпунин. – Идея созрела настолько, что ей стал требоваться муж воплотитель. И он сыскался":

Ольговичи, храбрии князи, доспели на брань...

Думается, что в прототексте, ещё не испорченном переписчиками, эта фраза могла выглядеть и несколько по-другому: "доспели на БРАКЪ".

Ну и, завершая наше разыскание собственноручных авторских автографов на полотне поэмы, посмотрим на стоящую в её зачине фразу "Почнемъ же, братия, повесть сию ОТЪ СТАРАГО Владимира ДО НЫНЯШНЯГО... Игоря", явно диссонируещую своим современным прочтением тому контрастному противостоянию эпитетов "старый" – "нынешний", при котором сами собой напрашиваются ОДИНАКОВЫЕ имена. Об этом же пишет и Г. Карпунин, предлагающий вместо "Игоря, иже..." конъектуру "Игоря+иче", означающую "Игоряиче", то есть "Игоревича": "...отъ стараго Владимира – до нынешняго, Игоревича".

И действительно – со всеми своими ретроспекциями в прошлое, поэма полностью укладывается в исторические рамки, ограниченные именами этих двух Владимиров. Но суть не только в этом. Она в том, что, дав намек на поиск свого имени ещё в начале поэмы, в самом её названии самонаименованием "внука Ольгова", он, как и подобает по законам эпистолярного жанра (а чем "Слово" не письмо из Степи на Русь или из века двенадцатого в век двадцать первый?..), самым ПОСЛЕДНИМ из упоминаемых в тексте имен, как подпись под посланием, вывел:

...Певше песнь старымъ княземъ,

а потомъ молодымъ пети:

"Слава Игорю Святъславличу,

буй туру Всеволоду,

ВЛАДИМИРУ ИГОРЕВИЧУ!"

И чем это не похоже по интонации на прозвучавшее шесть с половиной столетий спустя знаменитое "Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын"!? Гений – он и в XII веке гений...

ЭПИЛОГ

Заканчивая изложение этой во многом спорной гипотезы о свадебной сущности Игорева похода, нельзя хотя бы вкратце не ответить тем оппонентам, чьи собственные разыскания не совпадают с изложенными в данной работе выводами. Не будем оспаривать массу утверждений типа того, что "только человек, бывший вместе с беглецами, мог бы отметить такую подробность, как обилие росы на степной траве", на основании чего генерал В. Федоров утверждает, что Автор таким образом должен быть ещё и участником побега Игоря. Может быть, конечно, для кого-нибудь из нынешних горожан строки о наличии по утрам росы на траве и представляются свого рода откровением, но для Автора, выросшего в охотах и военных походах, вряд ли было так уж необходимо быть рядом с Игорем, чтобы представить себе, как выглядит степь рано утром...

Не будем полемизировать и по поводу КАЖДОЙ из других кандидатур на роль Автора – против них ВСЕХ выступает уже сама эта наша гипотеза. Ответим только на то, что пересекается непосредственно с предложенной нами кандидатурой. Так, например, доказывая авторство боярина Петра Бориславича и, соответственно, устраняя условия для выдвижения альтернативных кандидатур на эту роль, академик Б. Рыбаков пишет, что "летописи XI-XII веков не засвидетельствовали ни одного случая употребления слова "князь" при обращении самих князей друг к другу", а поскольку, дескать, Автор "Слова" употребляет именно это обращение, то был он, стало быть, не князь, а боярин – тот самый Петр Бориславич, которого Б. Рыбаков и выдвигает на роль Автора.