Текст книги "Гроза с заячьим хвостиком"

Автор книги: Николай Веревочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Веревочкин Николай
Гроза с заячьим хвостиком

Николай Веревочкин

Гроза с заячьим хвостиком

Криминально-бюрократический роман

Веревочкин Николай Николаевич родился в середине прошлого века в центре рая – районном центре Марьевке Северо-Казахстанской области. Село затопили перед его совершеннолетием. На каникулах в старших классах и сразу после школы работал геодезистом и каменщиком на стройках нового города. Дома эти сейчас превращаются в руины.

Дальше все, как у всех: учился, работал, служил в армии, снова работал. По профессии журналист. Работал в районной, областной, молодежной, республиканских газетах России и Казахстана. Глубокое и всестороннее изучение жизни, встречи с героями очерков и фельетонов с неотвратимой неизбежностью привели его к профессии художника-карикатуриста.

Печататься как беллетрист начал поздно. В 1992 году в "Ниве" была напечатана повесть "Грибной дождь в Новостаровке", в 1993 году в "Просторе" – "Жертвенный осел". С тех пор, в основном в этих журналах, опубликовано около двух десятков повестей. Вышли три книги: "Древоград", "Страна без негодяев", "Белая дыра". Сказка "Нарисуй мне золотое сердце" и рассказ "Лешка" из первой книги вошли в хрестоматию "Русская словесность" для 5 класса казахстанских школ. Был лауреатом конкурсов Сороса по номинациям "современная пьеса" ("Ковчег-транзит, или Время строить лодку") и "современный роман" ("Зуб мамонта").

Уже за неделю до события шепотом передавали черную весть: "Гроза приближается... Гроза непременно будет..." Телефонные провода, по которым проносились эти тихие, но полные зловещих намеков слова, выли по-волчьи, с тоскливым надрывом.

Ранним майским утром 1982 года группа однообразно одетых и причесанных людей, аналогично сложив руки на чреслах, молчаливо и богобоязненно смотрела в небо, где ничего, кроме обильной синевы, не было. Шутовской аэродромный колпак безжизненно свисал использованным контрацептивом. Буйные травы застыли, словно нарисованные.

Ничего не предвещало стихийного бедствия, кроме лиц, смотрящих в небо.

– Летит, – потухшим голосом сказал самый дальнозоркий.

Люди одновременно подтянули галстуки.

***

Сходя по трапу, инспектор Гроза имел обыкновение останавливаться на последней ступени. Вот и на этот раз он остановился, вставил в тяжелые жесткие губы сигарету с черным фильтром и золотым ободком.

Ждал.

Восемь зажигалок вспыхнули одновременно. Гроза выбрал самый длинный язычок пламени и прикурил.

Чья-то услужливая рука нежно освободила инспектора от тяжести дипломата.

Едва заметным кивком ответив на приветствия и проигнорировав банальный вопрос об обстоятельствах полета, усталой государственной походкой он двинулся к автомашинам.

Роста Гроза был не баскетбольного: сто пятьдесят девять сантиметров, с каблуками. Но величественная голова с квадратной копной седых волос, формой и объемом напоминающая десятилитровое ведро, компенсировала этот недостаток. Черты его лица – яростный росчерк молнии, испепеляющий огонь которой неугасимо и страшно сиял в хрустальных, никогда не запотевающих линзах импортных очков. Отдельные злопыхатели утверждали, что у Грозы стопроцентное зрение, но без очков он терял ту арктическую холодность, которая внушала священный трепет. При своем, нельзя сказать, чтобы очень высоком росте, инспектор производил впечатление неприступной вершины, покрытой вечными снегами.

Если Грозу встречало меньше двух машин и, не дай бог, среди них не было черной, у инспектора портилось настроение.

А если у инспектора Грозы портилось настроение – начиналось стихийное бедствие, в результате которого у кого-нибудь обязательно летела голова.

Была такая примета.

Но на этот раз Грозу встречали три "Волги". И все они были ослепительно черными.

Официально и торжественно щелкнули дверцы. Так щелкают каблуками изящные парадные лейтенанты. Плавно и стремительно три черных птицы понеслись к городу.

***

Зная патологическую страсть Грозы к отрыванию голов, в области к его приезду заранее намечали жертву.

Накануне Сам сказал: "В докладе нет ни одного свежего примера. Надо организовать такой пример. Чтобы показательно, как всесторонне скомпрометировавшего. С треском и тарарахом". И, подумав немного, принял решение: "Повезем Грозу к Шпилько. Товарищ в последнее время зарвался. Да и в Центре им недовольны".

Так сказал Сам.

***

У инспектора Грозы было два кабинета.

Кабинет в Большом Доме был скромным, если не сказать скудным. Келья, а не кабинет. Одно окно. Один стол. Невзрачный сейф. Три телефона. Кресло и стулья для посетителей. Все.

Инспектор Гроза больше любил кабинет в области, который как верная жена ждал его месяцами. В его отсутствие никто никогда не садился в это обитое кожей кресло, не опирался локтями на массивную крышку стола, не плевал и не бросал окурки в урну.

Строго и холодно смотрел со стены, обшитой под дуб, государственный деятель на два до неправдоподобия прозрачных окна.

И только уборщица, тихая, как привидение, ежевечерне в гулкой тишине опустевшего здания совершала ритуальное действо: смахивала несуществующую пыль с предметов, излучающих суровую государственную значимость.

Инспектор Гроза открыл кабинет собственным ключом. На столе, как обычно к его приезду, были разложены в привычном для него порядке стопка бумаги, ножницы, клей, резинка, ежиком топорщились идеально отточенные карандаши в миниатюрной вазе, заряженная чернилами с золотистым отливом авторучка в форме ракеты была готова к старту.

Гроза не спеша сел в кресло, специально для него высоко подкрученное, с подставкой для ног. Закурил. Смачно плюнул в урну.

Лысый ласковый человек с грустными глазами болонки бочком вошел в кабинет и сообщил:

– Сам приглашает Вас.

Жуткое молчание было ему ответом.

Поспешно исправляя прокол, человек затараторил:

– Ждет... Если у Вас есть время... У Самого на 10-00 назначена встреча... Может быть, после обеда... Если, конечно...

Выдержав паузу, Гроза молвил:

– Быстренько пригласи этого разгильдяя Шушарева.

***

Когда отглаженный благоухающий Шушарев грациозно внес свой живот в кабинет, Гроза что-то сосредоточенно писал.

Не ответив на приветствие и не поднимая тяжелой головы, приказал:

– Садись!

Шушарев сел и минут пятнадцать наблюдал, как пишет инспектор. Гроза строчил, как телетайп. Не поднимая головы, не отрывая руки, не глядя задумчиво в окно. Строчка за строчкой равномерно заполняли мелованную бумагу.

Кончив писать, Гроза спрятал написанное в сейф. Жутко щелкнул замок.

Вызвав ласкового человека с грустными глазами, Гроза молвил:

– Предупреди Самого – Гроза сейчас будет.

Грустные глаза ласкового человека стали печальными. Он что-то хотел ответить, но пересохшее горло издало звук перекатывающихся камешков.

– В отпуске был? – спросил Гроза, когда ласковый человек исчез.

– Время горячее, не до отпуска, – заулыбался Шушарев, обрадованный уже тем, что на него наконец-то обратили внимание.

– Морда у тебя, Шушарев, розовая и пухлая. С такой мордой отдыхают, а не работают. Но я тебе устрою санаторий, Шушарев. Обещаю.

Инспектор Гроза одарил Шушарева взглядом, полным мрачных намеков.

"Какой гад накатал телегу, – лихорадочно размышлял Шушарев, – и что в этой телеге: аморалки, злоупотребления служебным положением или..." От этого "или" Шушарев мгновенно покрылся потом.

– В правильном направлении соображаешь, Шушарев. Садись и чистосердечно раскаивайся.

С этими словами Гроза отсчитал тринадцать листов мелованной бумаги и звучно шлепнул ими о край стола.

Давно ушел инспектор Гроза, а Шушарев все еще потел.

"Может быть, организовать рыбалку или королевскую охоту? – думал он. Или выехать с бабами в Журавлиную балку? Нет, лучше в сауну. Сувенир? Знать бы страстишку этого карлика, а то подставишь себя... Кто бы мог знать, кому бы позвонить?"

Под челюстью что-то заныло. Шушарев мягкой ладонью погладил горло и накололся о большой трехъякорный крючок. Он явственно услышал, как потрескивала катушка спиннинга в руках ушедшего Грозы, прочная бесконечная леса тянулась за ним.

***

Инспектор Гроза в сопровождении ласкового человека с печальными глазами шел по коридору. Никого не попадалось им навстречу. Чиновный люд переживал стихийное бедствие в кабинетах, время от времени доносился скрежет ключей и щелканье замков закрываемых изнутри дверей.

– Значит, говоришь, Сам вызывает? – строго допрашивал сопровождающего Гроза.

– Приглашает... – робко поправил печальноглазый.

– Хочешь, мы сейчас зайдем к нему вместе и я сяду к нему на стол?

– Не хочу! – с религиозным ужасом воскликнул несчастный.

– Нет, хочешь, – огласил приговор Гроза.

Безразмерный, полный полированного сияния кабинет с величественными парусами штор был наполнен особым воздухом горных высот. Сам, с грацией мамонта, поднялся навстречу Грозе. От его мощной фигуры исходила убийственная радиация власти. Гроза завидовал высоким, щедро наделенным природой огромными пузами людям. Он знал, что именно из-за отсутствия этих, столь необходимых руководителям качеств ему никогда не сидеть в таком кабинете. Все остальное у него было.

Сам и Гроза, добродушно перекидываясь малозначащими фразами и улыбаясь, сблизились. После долгого официально-сердечного рукопожатия Сам тяжело опустился в кресло, издавшее сладострастный вздох.

– Ну так с чем пожаловал? Садись, поговорим.

Гроза подпрыгнул блохой и уселся на стол.

Раздался глухой стук. Ласковый человек с печальными глазами, не вынесший надругательства над святыней, лежал на мягкой ковровой дорожке, крестом раскинув руки. Перед его тоскующими глазами покачивался высокий потолок с лепными украшениями.

Он многого не понимал, этот человек. Не понимал, потому что не знал. Не знал, например, что шесть лет тому назад Сам, еще не будучи Самим, сидел на месте Шушарева и также обильно обливался потом, а тринадцать исписанных им листов до сих пор хранятся в личном архиве Грозы.

***

Обедали в специальном зале для высшего руководства области, который почему-то звали греческим. Зал напоминал большой кабинет, в котором не было портретов. Ритуал принятия пищи носил характер важного государственного дела. У каждого в этом зале было свое место. Сам сидел на председательском. Далее вдоль длинного стола рассаживались по рангам. Для Грозы во время его приездов освобождали место рядом с Самим.

В этом тихом зале под чинный звон приборов между, казалось бы, случайными разговорами решались важные дела. Дух тайной вечери смешивался с ароматом яств.

Сам имел легендарную привычку одновременно с приемом пищи курить. Отхлебнет борщ, пророкочет густым голосом реплику, затянется и выпустит изо рта дымный нимб, который вопреки всем законам физики зависает над его бронзовой лысиной и не тает, пока на смену ему не поднимется очередной нимб. Сам вообще слыл простым парнем, который мог ненароком обронить крепкое слово даже в женском обществе.

– Синеозерка опять план по молоку срывает, – тяжело вздохнул, обильно посыпая перцем борщ, Главный Аграрий. И опечалился.

Это был идеальный пас. И Сам мощным пушечным ударом послал мяч в ворота.

– Ничего, – сказал он, – подоим товарища Шпилько – выполним план.

Шутка понравилась всем, кроме несколько задержавшегося инспектора Грозы. Мрачно пожелав всем приятного аппетита, он с громом оседлал ждавший его стул и углубился в изучение меню.

За спиной Грозы появился изящный ангел в белом фартучке.

Инспектор Гроза, отложив меню, обернулся. Все стулья под Грозой скрипели. Тяжелым взглядом от каблучков до накрахмаленного кокошника оглядел он официантку и сделал комплимент Самому.

– Хорошие кадры подбираешь. Как зовут?

– Галя, – дружно ответил стол.

– Ну-ка, Галка, принеси чего-нибудь.

Официантка густо покраснела и с достоинством удалилась.

– Очень щепетильная, – предостерег Сам. – Прекрасно знает свое дело.

Весело звеня приборами, стол дружно продолжал обгладывать косточки товарища Шпилько, когда яростная молния ввергла греческий зал в смятение.

– Ты что это принесла?!

От сурового негодующего рыка инспектора Грозы вздрогнуло руководство области и с молчаливым осуждением уставилось на официантку.

В жуткой тишине был слышен тихий всплеск. Это Сам обронил окурок в борщ. Машинально подцепив окурок ложкой, он тщательно прожевал его и проглотил.

– Ты что мне принесла, я тебя спрашиваю? – повторил Гроза, уставившись холодными стеклами очков на практически мертвую официантку.

Жуткая тишина была ему ответом.

– Ты почему молчишь? Я спрашиваю, что ты принесла?

– Овощную горку, – прошептала официантка, собираясь упасть в обморок.

– Знает, а молчит, – с некоторым недоумением промолвил Гроза, обтирая салфеткой идеально чистую вилку.

Греческий зал облегченно захохотал.

Шутка понравилась всем.

Кроме официантки, конечно.

***

На высоком, как великая китайская стена, грейдере, у величественной арки на границе Синеозерского района товарищ Шпилько и другие официальные лица, стоя на обочине, чрезвычайно радушно улыбались черной "Волге". Машина едва виднелась на горизонте. Курортной лодочкой она покачивалась на волнах, залитых асфальтом. Высоко в небе, как бы передавая то, что творилось в душе встречающих, восторженно трепыхался жаворонок.

Черная "Волга" поравнялась с белой. Укаченный на ухабах Гроза, ласково поддерживаемый за локоть сопровождающим, ступил на твердую землю и неодобрительно посмотрел на жаворонка. Птица, осознав всю неуместность своих трелей, смутилась, камнем упала в высокие придорожные травы, где и притаилась.

Конечно, Гроза знал кадры курируемой области. Но товарища Шпилько живьем он видел впервые. Да, он знал, что товарищ Шпилько женщина, но чтобы настолько женщина, он не подозревал. Ростом товарищ Шпилько – метр восемьдесят. Коса, сытым удавом свернувшаяся на гордой голове, и высокие каблуки делали ее двухметровой гигантшей. Холодный взор Грозы уперся в женственно-мощные груди, прелесть и объем которых не мог полностью скрыть даже бесполый строгий костюм ответственного работника. Где-то высоко в небе сияли карие глаза, природный румянец заливал щеки, улыбались пухлые губы. Товарищ Шпилько пахла дикой земляникой.

Нельзя сказать, чтобы инспектор Гроза растерялся. Машинально вставил он в должное место сигарету, однако, поскольку ни у товарища Шпилько, ни у некурящего сопровождающего не было зажигалок, Гроза вернул сигарету в пачку и сказал:

– Та-а-а-ак...

Одно слово, но сколько в нем было смысла.

"Однако Гроза помягчел, – подумал ласковый сопровождающий с печальными глазами, – совсем мягкий стал Гроза".

Между тем товарищ Шпилько грудным голосом произнесла приличествующие в данных обстоятельствах слова, что-то вроде того, о чем пел жаворонок. В переводе с птичьего это означало: рады приветствовать высокого гостя на земле синеозерской. Ну и так далее.

Легко развернулась товарищ Шпилько, направляясь к машине, обнаружив при этом такой мощный, такой официально-изящный круп, что Гроза едва не потерял сознание. Ничего подобного за свою жизнь ему не приходилось видеть. Но сквозь прелестный круп товарища Шпилько заледеневшим глазам Грозы просветилось большое персональное дело. Его собственное. Страшным усилием воли Гроза отвернул голову от этого чуда и уставился в бескрайнюю степь. Случилось так, что его взгляд встретился с крошечными глазами жаворонка.

Когда белая и черная машины влюбленными лебедями уплыли по волнистой дороге в Синеозерку, степь была пуста и безжизненна.

В придорожных травах вверх лапками лежал мертвый жаворонок.

От арки до райцентра прилегающие к грейдеру поля являли собой союз передовых методов сельскохозяйственной науки и практики. Черные полосы зяби чередовались с зеленью посевов, над которыми торжественно фонтанировали поливные агрегаты, рассвечивая просторы сотнями радуг. Картина радовала глаз, сердце и желудок. И если бы к райцентру вели лучами несколько сотен грейдеров и по ним хотя бы раз в неделю ездило большое начальство, все поля района выглядели бы так же.

***

С той самой секунды, как крутые бедра товарища Шпилько смутили инспектора, Гроза стремительно глупел. Внешне он стал еще более неприступным и мрачным, на все односложно отвечал: "Та-а-а-ак..." Все более многозначительно.

Только однажды он как-то отстраненно спросил товарища Шпилько:

– А есть ли у тебя, секретарь, баня?

– Баня? – удивилась товарищ Шпилько. – Есть. Как не быть.

Гроза тряхнул головой, как бы избавляясь от наваждения, и сурово промолвил:

– Хочу посмотреть, как у тебя люди моются.

Когда в белом японском плаще с группой официально одетых сопровождающих вошел инспектор Гроза в моечное отделение и спросил: "Жалобы есть?" – в бане стало тихо. Только из парилки доносился веселый мат со стоном, да била в жестяное дно шайки вода из крана. Намылившие головы шепотом спрашивали соседей: "Кто пришел?" Соседи шикали на них и молчали. Грозно осмотрев уныло свисающие детородные органы, инспектор удалился.

– Шайка без ручек, – выговорил он поджидающей у входа его товарищу Шпилько.

– В женское отделение пойдете? – спросила товарищ Шпилько.

Гроза отрицательно покачал головой.

– Там у нас все шайки с ручками, – отметила товарищ Шпилько.

После бани Гроза направил свои стопы в милицию.

Начальник РОВД подполковник Чмак встретил Грозу на крыльце и лихо отрапортовал.

Гроза потребовал провести его в камеру предварительного заключения.

– Хочу, – сказал он, – посмотреть, как люди у тебя сидят.

На вопрос, есть ли жалобы, некто со следом полукеда на правой щеке разодрал на себе майку и нехорошими словами стал ругать советскую власть в целом. Но после того как Гроза пристально посмотрел на него и тихо спросил: "Как фамилия?" – пьянчужка, разрыдавшись, пожаловался на бросившую его жену.

В камере было тускло от перегара.

– Плохо работаешь, подполковник, – устало сказал Гроза. Начальник РОВД вытянулся в струнку и рявкнул: "Виноват!"

– Почему в отделении нет цветов?

– Слушаюсь!

В этот день усиленный наряд милиции рыскал по учреждениям районного центра, временно реквизируя горшки с кактусами.

А инспектору Грозе неотвратимо захотелось посмотреть небьющийся кирпич.

– Это в другом районе, – осторожно напомнил ласковый сопровождающий.

Гроза не любил, когда его уличали в ошибках. Гроза знал, что ответственные работники его ранга ошибок не совершают. Он так посмотрел на человека, не знавшего элементарных истин, что тот уже через пять секунд сидел у телефона.

***

Товарищ Браев из далекой Захмелевки посмотрел на часы, прикинул: до Синеозерки 185 верст в один конец.

– Сколько везти: один, два, машину?

Ласковый голос в трубке пропел:

– Один, десять – неубедительно. Ненаглядно как-то. Впрочем, решайте Вы.

– Есть, – сказал товарищ Браев. Опустил трубку и в сердцах промолвил такое, что даже у людей на портретах завяли уши.

Через пять секунд он уже разговаривал по телефону с директором кирпичного завода. Соблюдая этикет, поинтересовался его здоровьем, здоровьем жены, детей, других родственников, включая тещу, почившую несколько лет тому назад. Оказалось, что все живы и здоровы, теща чувствует себя прекрасно. Порадовавшись за директора, товарищ Браев перешел к делу, сказал со значением:

– Товарищи из Центра интересуются твоим небьющимся кирпичом.

– Пусть приезжают – покажем, – грустно вздохнул директор.

– В том-то и дело, что они просят его привезти.

Директор промычал нечто неопределенное. Ему жаль было расставаться с последним небьющимся кирпичом из тех десяти, что он завез несколько лет назад из соседней братской республики, где проводилась выставка иноземной фирмы.

Тогда же в районной газете появилась статья "И кувалда не страшна", в которой описывались чудесные качества нового строительного материала, выпуск которого будет налажен в ближайшее время.

Вскоре заметка "Вечный кирпич" украсила первую полосу областной газеты.

Республиканская пресса также не оставила без внимания знаменательное событие. "Броня из глины" – так была озаглавлена информация, призывающая коллег перенимать опыт передовых кирпичников.

"Что вы скажете, читатель, если увидите космическую ракету, построенную... из кирпичей? – игриво спрашивал собкор центральной газеты в заметке "Хоть в космос" и продолжал в том же духе: – А между тем в далекой Захмелевке..." Ну и так далее.

На каком этапе и каким образом будущее время трансформировалось в настоящее и выпуск небьющегося кирпича в Захмелевке стал фактом, остается загадкой. По телевидению наглядно демонстрировали качество продукции, сбрасывая кирпич с телевышки и называя его не иначе как алмазом из глины.

А между тем захмелевские кирпичники тщетно пытались воспроизвести аналог зарубежного образца. "Чертовы капиталисты, – ругался нехорошими словами директор, – фальшивый рецепт подсунули". Приезжающие за опытом растащили зарубежные образцы. Последний из них директор спрятал у себя дома в ящике комода, где хранились украшения жены, и стал ждать неминуемого оргвывода. То, что производилось на заводе по иноземному рецепту, значительно уступало по качеству не только иностранцу, но и своему заурядно обожженному собрату.

Бедный директор ежедневно ругал черта, дернувшего его за язык, готов был каяться и посыпать голову кирпичным крошевом. Однако от этого проклятого кирпича зависела уже репутация района, области, а может быть, и республики. Этот небьющийся паразит с легкостью бронебойного снаряда проник в многочисленные доклады и, говорят, лежал на столе у Самого...

– Докукарекался? – спросил тихо товарищ Браев и шумно выдохнул в трубку. Словно неумолимый ураган пронесся по вековому лесу, ломая деревья. Товарищи из центра просят показать им машину небьющегося кирпича.

У директора кирпичного завода сам собой развязался галстук.

– Значит так, – сказал товарищ Браев, – чтобы к утру была изготовлена партия небьющегося кирпича.

Галстук сам собой завязался и затянулся на шее до багровых пятен в глазах.

– Дык, глина, товарищ Браев, того... Разве ж это глина? – промямлил директор.

– Глина. Мозги у тебя из глины, – рявкнула трубка. – Если хотя бы один кирпич треснет...

Дальше из трубки посыпались такие ужасные, такие нехорошие и обидные слова, что директор завода залепетал нечто несуразное:

– Будет сделано, товарищ Браев, уже делаем, товарищ Браев, уже сделано, товарищ Браев...

Утром следующего дня по дороге в Синеозерск со скоростью пожилого велосипедиста катила зеленая "Волга", задавая темп движения новенькому грузовику. Дно кузова грузовика было устлано соломой, ряды кирпича проложены картоном, сверху штабель накрыт брезентовым пологом. Сзади грузовика тарахтел милицейский мотоцикл.

Два рыбака долгим взглядом проводили странный кортеж.

– Чо-то везут, – сказал один, помоложе, – чо бы это?

Второй многозначительно хмыкнул:

– Чо, чо. Снаряд неразорвавшийся.

– Откуда бы это снаряд?

– Оттуда, – ответил пожилой, давая понять, что ему кое-что известно, но тайной этой он ни с кем делиться не намерен.

"Какой коварный человек, этот Гроза, – размышлял товарищ Браев. – Это же он специально выехал в Синеозерку. По такой дороге никакой кирпич целым не довезешь. Не изобрело человечество такой кирпич".

***

На что бы ни смотрел Гроза – на сводки и справки, на березовые рощи и фермы КРС, – перед глазами его стояли пышные формы товарища Шпилько. И не мог он избавиться от этого аморального видения. Скажут ему: "Хороший нынче травостой", – а он подумает: "Да, неплохо бы в стогу заночевать". И фантазия рисует товарища Шпилько на этом стогу. "А вот, – говорят, – наш элитный бык, наша гордость". Гроза осмотрит животное и подумает: "Хорошо им, скотам, никакой тебе парткомиссии, никаких оргвыводов". А фантазия... Черт бы ее побрал!

Товарищ Шпилько тоже думала о Грозе. Она боялась этого сурового маленького человека с большой головой. И, естественно, мысли ее были направлены на то, чтобы показать Грозе район с самой лучшей стороны и скрыть не самое лучшее. Задача была сложная. Очень хорошего в районе было мало. Она и не подозревала, что Гроза наметанным опытным глазом уже определил самое лучшее, что имелось в вверенном ей районе, а именно – саму товарища Шпилько.

Товарищ Шпилько, лично сопровождая Грозу в его налете на район, задумывалась и о причинах мрачного характера гостя, его легендарной страсти безжалостно крушить кадры.

Как женщина, воспитывающая двух детей, она интуитивно чувствовала, что детство у Грозы было далеко не безоблачным.

И действительно, только чудом в детстве товарищ Гроза не захлебнулся соплями. Был он к тому же ябедой, за что частенько получал по шее. Учился Гроза на твердую тройку и ничем, кроме соплей, не блистал.

Тяжелая жизнь рано выработала у него ряд ценных качеств. Он умел расправиться с обидчиками чужими руками, причем так, что никто об этом не подозревал. Он научился не лезть в воду, не зная броду, и быть полезным сильным людям. И, пальцем никого не тронув, он добивался того, что его боялись. Боялись, не зная, отчего. Просто любой пацан или девчонка, обидевший Грозу словом или действием, непременно попадал в неприятное положение. Причем основательно.

Он овладел страшным искусством мщения. Его враги безжалостно и жестоко карали друг друга.

– С сопливыми не целуюсь, – сказала ему девочка Лида.

– С ябедами не вожусь, – сказал ему мальчик Вова и для убедительности отвесил подзатыльник.

Это было в восьмом классе. В девятом и Лиду, и Вову с позором исключили из школы. Вова не был сопливым, а Лида не была ябедой. И они не только целовались. Никто не знал, каких трудов стоило Грозе добиться, чтобы Лида и Вова безоглядно полюбили друг друга.

Да, тяжелое детство было у Грозы. Оттого и характер у него тяжелый.

***

Резкая любовная боль пронзила Грозу раскаленным шампуром. Чувство, смертельно опасное для ответственных работников. Аморальное чувство. Человек, чьи мысли постоянно заняты особью противоположного пола, теряет способность неуклонно проводить в жизнь руководящие указания вышестоящих. То есть теряет принципиальность. Поддаться этому чувству – все равно, что быть завербованным агентурой вражеской разведки.

Инспектор Гроза имел четкую установку товарища Тюлькина относительно товарища Шпилько. Мнение товарища Тюлькина совпадало с мнением руководства области.

Но ему не хотелось есть товарища Шпилько с потрохами.

Вот уже пять минут он сидел напротив товарища Шпилько в пустом кабинете и мрачно смотрел, как пышно колышется ее грудь. Сердце Грозы словно под контрастным душем попеременно погружалось то в холод поднебесных инструкций, то в жар разрушительного чувства.

Настенные часы сурово отсчитывали попусту растрачиваемые секунды. Мелодичным голосом товарищ Шпилько делилась трудностями, возникшими в ходе случной кампании, объясняла причины, повлекшие за собой высокий процент яловости поголовья. Но инспектор Гроза не мог сосредоточиться. До его ушей доходила лишь мелодия.

Гроза думал о вещах посторонних, далеких от сельского хозяйства. Он думал о муже товарища Шпилько, бухгалтере райфо. Должно быть, несчастный человек, лишенный мужского достоинства. Готовит ужин, пеленки стирает. И этот безответственный, возможно, даже беспартийный тип каждую ночь спит с первым руководителем района. Эта мысль покоробила Грозу. Товарищ Шпилько, значит, руководит, дает, понимаешь, установки, читает доклады, снимает, в конце концов, с должности, а в это же время какой-то рядовой гражданин... Противоестественно, просто подрыв авторитета властей. Наглость какая. Никакой субординации, элементарное неуважение.

Инспектор Гроза удивлялся глупости природы. Кроме мужчин и женщин, логика вещей требовала создания особой породы людей – руководителей, лишенных низменных потребностей. Вот это были бы кадры! Никакая аморалка к ним не прилипла бы. Хорошо бы, если к тому же они бы не испытывали потребности в еде, были лишены всех этих гадких отправлений организма.

А между тем пышная грудь товарища Шпилько все колыхалась и колыхалась, и звуки ее голоса, вливаясь через уши Грозы, наполняли его пьянящим, легкомысленным настроением. Одежды стали тесны инспектору.

Неожиданно для себя он возложил свои маленькие сухие ладошки на полные руки товарища Шпилько и задушевным голосом проповедника сказал:

– Все мы люди, все мы не без недостатков.

Товарищу Шпилько это было хорошо известно. Но она так же хорошо знала, что именно повинную голову с наибольшей вероятностью сечет меч. "Дудки, подумала она, – ты меня на мякине не проведешь", – и приготовилась до последнего защищать кресло, на котором в данный момент сидела.

А Гроза все ходил и ходил вокруг да около в прямом и переносном смысле.

Как маленькая холодная Луна, он вращался вокруг т-образного стола, за которым восседала в тревожном предчувствии товарищ Шпилько, и развивал мысль о взаимосвязи доверия и ответственности.

Конечно, товарищ Шпилько догадывалась, что сам по себе Гроза явление малозначащее. Она справедливо полагала, что Там, наверху, он вообще мелкий ноль без палочки. Пожилой мальчик на побегушках. А его молниеносные, опустошительные командировки, сопровождающиеся раскатами грома небесного, лишь следствие атмосферного электричества вышевисящих туч. И тем не менее она боялась его. Страх был особенный, языческий.

Так, наверное, боялись какого-нибудь пропитанного жиром истукана наши волосатые предки и падали ниц перед каким-то бездомным котенком со слезящимися глазами египтяне.

Не перед куском трухлявого дерева или полудохлым котенком, а перед грозным и непонятным, что стояло за ними.

К тому же товарищ Гроза был не просто мечом карающим. Товарищ Гроза мог сформировать мнение – маленькую искорку, из которой и рождается роковая молния.

Вот почему к приезду Грозы был выкрашен штакетник на центральной улице райцентра, и местные пьяницы, имевшие обыкновение передвигаться вдоль забора, были похожи на зеленых лягушек. Продавцам было велено надеть кокошники и организовать неделю изобилия, в результате чего торговые точки напоминали пчелиные матки во время роения. И делалось это вовсе не для того, чтобы втереть очки Грозе. Это было рядовое языческое жертвоприношение, сигнализирующее высокому гостю: о ответственный представитель, мы боимся и уважаем тебя, и хотим, чтобы ты знал об этом.

Остановившись за спиной товарища Шпилько, Гроза возложил длань на ее мягкое плечо и заговорил о бдительности и принципиальности.

Круги сужались.

Речь шла о директоре совхоза "Вперед к светлым вершинам", под видом подозрительного эксперимента пытавшегося реставрировать капитализм в одном, отдельно взятом хозяйстве, и о молодом, перспективном, но слабо подкованном политически руководителе района, который за высокими производственными показателями не смог разглядеть пагубной сути явления.