Текст книги "Нам было по девятнадцать"
Автор книги: Николай Васин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Он с Волги, я с Оки
– Шарипов!
– Я, товарищ командир.
– Не ухаживай за поваром, как за барышней.
На узкоглазом лице Муссы вспыхивает и гаснет улыбка, лицо становится серьезным и даже грустным. Я знаю, что здоровяк Шарипов всегда голоден, и его голова часто занята мыслью, как достать поесть. Пожалуй, это самая трудная проблема весной 1942 года здесь, под Зайцевой горой, где бои идут уже много месяцев.
Мусса – татарин. В моем маленьком взводе бойцы восьми национальностей, но больше всего казанских татар.
Мусса Шарипов выделяется среди них. Он крепок, как дуб, широк в плечах, силен, ловок, остроглаз. И смел, как может быть смел красноармеец, воюющий у этой чертовой горы, проклятой не только армией, но и населением этого исконного русского края.
У Шарипова один недостаток, который ему, пожалуй, не преодолеть: чрезмерный аппетит. Он сможет съесть за один раз обеденную порцию целого отделения, но он не съест, потому что Мусса человек необыкновенной честности. Вот если у повара останется, тогда…. Тогда он, наевшись, падает на землю и страшно храпит во сне. Но и обильная еда, и спокойный сон здесь редкость. Зато очень часты атаки и контратаки. И часто смерть. Мы к ней привыкли. А Шарипов даже не думает, что она коснется его, – мечтает:
– Вот кончу войну, приеду в Казань и устрою такой сабантуй! На всю улицу!
В нем девятнадцатилетнем парне, еще много мальчишеского: «Сейчас бы в кино сходить. Придешь, а там одни девчонки. Ребята на фронте».
После этого Мусса начинает петь по-татарски. Песни у него больше грустные, задумчивые. Их слушают все бойцы и вздыхают.
– После войны пойду в артисты, в театре петь буду,…Товарищ командир, а вы кем будете после войны?
Возле него всегда собиралась группа бойцов: боец любит послушать песню и помечтать при этом. Я тоже часто присаживаюсь рядом и слушаю, как Мусса тоненьким голоском тянет свои песни. Мы с Муссой ровесники: сорок лет мы делим на двоих. Он с Волги, я с Оки. И как эти две русские реки сливаются своими водами, так мы, русский и татарин, слились в едином помысле разбить врага, освободить Россию от фашистов.
– Как думаешь, командир, увидим мы эту ихнюю столицу, Берлин? – спрашивает Мусса.
Под Зайцевой горой, на калужской земле, он думает о том, как дойти до фашистского логова. Он ни на минуту не сомневается в победе. Я тоже не сомневаюсь. И никто не сомневается здесь, даже мертвые. Сидя в болотах, залитых водой, мы мечтаем о грандиозных бросках, о замечательных победах. Когда-нибудь все это будет, а пока перед нами все та же чертова гора, которую мы занимаем и опять отдаем. А у немцев самолетов столько, что сколько мы их ни сбиваем, они опять идут. Мы думаем, что у нас когда-нибудь будет не меньше, а пока надо побеждать врага винтовкой и гранатой. И еще пулеметами. Их у нас немало. Один из них в умелых руках Муссы Шарипова.
В руках Муссы пулемет – оружие страшное. Он бьет из-за каждой кочки, из каждой ямки, из каждой воронки. В наступлении на гору Мусса применяет свою тактику: скрытно приближается через равные интервалы. Бойцы, слыша голос пулемета, смелее атакуют. Вот почему Мусса больше всего старается «не потерять голос». Но в последнем наступлении случилось, что он все же голос потерял. Почти на самой верхушки горы пулемет замолк. В пылу атаки Мусса не заметил, что в пулемет попало много песка. В бою чистить некогда. Что оставалось делать Мусе?
На войне тот воин, кто находчив и смел. Мусса нашелся. Он подобрал пулемет убитого и пошел вперед, применяя свою испытанную тактику.
Немцы, введя в бой танки, сбросили наших с горы.
После боя я увидел Шарипова. Он был мрачен и зол:
– Я угробил пулемет тогда, когда он был нужен больше всего.
– Пулемет с тобой, и он действует.
– Все равно я его угробил. В него попал песок, а песок не должен попадать в него, да еще в такой момент.
Мусса страдал.
– Понимаешь, – со слезами в глазах говорил он, – ведь я мог убить еще не одного фашиста, и не убил.
– Убьешь в следующий раз, Мусса.
Он подумал и решительно ответил:
– Убью. В три раза больше убью.
Когда оставшиеся в живых солдаты отдыхали, Мусса уполз в кусты и пропал. Я ждал час – он не возвращался. Я пошел его отыскивать и увидел Муссу, ползущего со своим ручным пулеметом от канавы к канаве. Он учился продвигаться от укрытия к укрытию так, чтобы не касаться пулеметом земли. Он хотел овладеть высшим боевым искусством красноармейца-пулеметчика. И в своей ожесточенности, дав клятву победить, полз бы так, наверное, тысячи километров.
Мусса не давал себе отдыха, не делал перерывов ни на минуту. Это было похоже на самоистязание. Он даже не замечал меня. Я не стал ему мешать, поспешил удалиться.
Шарипов вернулся к вечеру, грязный, но повеселевший и голодный, как никогда. Я попросил ротного повара накормить его вволю. Он в тот день заслужил маленькую награду. Наевшись, он не лег, как обычно, и не запел, как это делал в свободную минуту. Сидел и думал. Я подсел к нему.
– Что, вспомнил родной Татарстан?
Он словно не слышал моего вопроса. Наконец, после долгого молчания ответил:
– Не забываю родину ни на минуту, но сейчас я думаю о другом.
– О чем?
– О том, как лучше воевать. Второй год войны, много месяцев сидим мы вот в этом болоте перед чертовой пуговицей. И не как не можем ее оторвать.
– Техники мало, Мусса. Видно она нужнее на других фронтах.
– Отсюда путь на Берлин короче. Гитлер это знал, когда шел на Москву. Если мало техники, надо создавать ползучие команды и действовать по ночам. Команды – невидимки, ночные призраки, вооруженные пулеметами. Я первый поведу такую команду. Свалимся на спящих немцев, разорвем, задушим. Разве найдут нас их танки и самолеты?
Я слушал Муссу и думал, что очень многие красноармейцы и командиры под Зайцевой Горой ломают голову над тем, как лучше воевать, чтобы вырезать это окровавленное возвышение земли, именуемый горой.
Между бойцами идет даже какое-то невидимое соревнование, чтобы придумать наилучшие способы ведения боя на Зайцевой Горе. Мы, командиры взводов, это хорошо видим. Мне, такой как Шарипов, дает много. А главное, он учит видеть противника таким, какой он есть – упорным, когда впереди него танки, и трусливым, когда наши бросаются в их окопы. Он не принимает рукопашного боя и панически боится штыка.
Я думаю о том, чему могу научиться у Шарипова в следующем бою. Ночью мы опять идем штурмовать гору. Взводы и роты превращаются в штурмовые группы. Стрелков поддерживают пулеметчики. В наступлении они идут чуть позади, зато, если придется, как и в последний раз отходить, то пулеметчики оставят гору последними.
В темноте вижу, что Мусса движется в цепи стрелков. Он верен своему слову, убить в три раза больше врагов. Он ползет, как уж, и пулемет его не касается земли. Он не стреляет, и не будет стрелять до тех пор, пока не увидит фашистов. От боя к бою выработал он эту выдержку. «Железный Мусса», – думаю я о нем и пробегаю вперед. Мы мчимся по окопам врага – черные тени, злые и страшные, – наваливаемся и бьем. Мусса впереди. Его пулемет, расстреливает фашистов, бегущих вдоль окопа. Через минуту пулемет стучит уже дальше. Штурмовую группу подгоняет этот огонь: она бросается вперед и занимает окопы врага. А Мусса режет пулеметным огнем и не дает врагам возможности контратаковать. Он держится за секунды и минуты и выигрывает их. Взводы успевают закрепиться на занятых рубежах.
Мусса с пулеметом отползает в воронку. Теперь он сторожит, зорко вглядываясь в темноту. И все вглядываются в темноту. Но враг не показывается. Мы знаем: он ждет рассвета. Тогда и начнется. Что будет в этот раз? Танки или самолеты? Или и те, и другие? Но мы легко не отдадим завоеванное.
Рассвет медленно ползет по земле, раскрывает все, что было скрыто темнотой, обнажает окопы, воронки и тела убитых. Немецких трупов больше, чем наших.
Свет зари заливает гору. И вместе со светом из-за горы появляются танки с железными крестами. На танках автоматчики. Наши артиллеристы из-за болота бьют по ним, но танки на бешеной скорости преодолевают огневой вал и устремляются к окопам. Два из них взрываются на наших минах. Остальные сбрасывают автоматчиков. Их много, больше, чем наших стрелков. Мусса не жалеет патронов. Он сдержал слово: убил намного больше фашистов. Но некогда думать об этом. Фашисты, при поддержке танков наваливаются на нас, и те, кто остается в живых, ползут с горы.
– Уходите! – кричит нам Мусса. Ему уже не уйти: воронка, где он залег с пулеметами, окружена со всех сторон. Фашисты не стреляют, они хотят взять его живым.
– Рус, здавайс! – кричат они и ползут к воронке. Их становится там не меньше двух десятков.
– Я не рус, я татарин! – кричит Мусса.
Взрыв мощной гранаты сотрясает воздух. Умирая, Мусса в последний раз мстит фашистам.
Я думаю о том, что такой, как Мусса Шарипов, научил меня сегодня главному, быть бесстрашным в бою.
***
Я выжил в этих жестоких боях, хотя и был изувечен. Я живу, дышу, радуюсь солнцу. И я никогда не забываю своего друга Муссу. Это ему и другим таким, как он, героям воздвигнут ныне величественный памятник на Зайцевой Горе: солдат из камня смотрит на прекрасную русскую землю.
Дед Андриан
Комиссар дивизии разыскал лошадь. В повозку положили соломы, на солому тяжелораненых. Старичок из местных крестьян подъехал. Представился:
– Дед Андриан. Позвольте, я повезу раненых? – попросил старичок. Он обращался не к кому-то в отдельности, а непосредственно, ко всем «военным». Комиссар смерил старичка испытующим взглядом: «Поди, за семьдесят тебе, а собрался как молодец, толково, и тепло, и легко, хоть в разъезде, хоть в работе». Уверенно ответил:
– Ко времени. Спасибо, дедушка. Выручай.
– Затем и приехал. Куда везти прикажите?
– В санбат надо бы.
– Что такое «санбат?»
– Санитарный батальон.
– Вроде госпиталя, значит?
– Вроде. А найдешь его?
– В Доброе-то? На всю округу село известное. Как пять пальцев знаю. Не сомневайтесь, найду. Доброе-то оно и есть доброе, если там жизнь возвращают раненым. Только и в той деревне теперь полным – полнехонько нашего брата.
– Ничего не поделаешь. Пусть еще потеснятся. Другого выхода у нас нет. Вот в твое распоряжение, отец, тяжело раненые, у которых для ходьбы сил не осталось.
– Понимаем. А может все-таки в Хавки отвезти? Там тоже полным-полно нашего брата – в бинтах.
– В Доброе!
Две телеги проезжали через какие-то деревни, неизвестные раненым. Только одну запомнил политрук Иван Грунин: стоит на горе, посреди речушка течет.
Раненых в деревнях полно. Дома, сараи, погреба забиты ими. Встречая и провожая взглядом раненых, никто не разевает рта от удивления. Привыкли.
Вечерело, холод спускался на талую землю, когда добрались до места. Госпиталь это или только санбат – не понять Грунину. Он измучился окончательно. И день ему показался бесконечно долгим. Иван Петрович ослаб. Появилась вялость, безразличие ко всему. Если бы спросили сейчас: «Чего хотите, товарищ Грунин?»– ответить он бы не смог.
«Тревожные симптомы» – сказал бы, глядя на Грунина, доктор. Но в деревне, куда привез раненых дед Андриан, не только доктора, никаких медиков вообще не было. Это соседняя с Добрым, затерянная в лесу маленькая деревушка. Сюда направили деда Андриана с Груниным потому, что в Добром действительно раненых полным – полно.
Грунина отнесли в дом к одинокой старушке. Она определила его на печь, уложила рядом с сохшей там рожью.
Более суток спал Иван Петрович на печке. И еще сутки пролежал там без движения.
«Вот так и помру здесь. Ну и что же, пускай». В тумане сознания мелькали недобрые мысли. Но они слабо держались, уходили, не выдерживая натиска более сильных: «Умереть сегодня? Не согласен!»
В такие тяжелые минуты раненый вспоминает самое лучшее и самое главное из своей жизни, что дает силы, заставляет бороться. «А почему дорога мне жизнь, почему? – спрашивал себя Грунин. Как ответ на этот вопрос вставал перед ним образ Ани, милой, кудрявой, сероглазой комсомолочки, ставшей его женой. «И супружество проходит у нас по-особому, в условиях военного времени: В Горьком познакомились, в Казани полюбили друг друга, в Веневе поженились. Еще заверяли друг друга, что воевать будем вместе до победного конца. А здесь вот, под какой-то Зайцевой Горой, на калужской земле – всему конец? Нет. Не согласен! Поборемся еще. Уж если отдать жизнь, то дорого – как говорил наш славный комсорг Володя Розенталь.
Грунин шарил свободной рукой по печке, искал что-нибудь твердое. Но в руку попали тряпки, старые валенки. «Ими бабку не дозовешься » – огорчился раненый. Попалась толкушка. Грунин застучал ею в потолок.
– Чего тебе, родной?
Иван Петрович застучал еще сильнее. Бабушка поднялась к нему и увидела, что раненый держится левой рукой за пропитанный кровью бинт на шее, а правой продолжает стучать в потолок. Бабуся, кажется, все поняла, и ушла, оставила раненого одного. Не скоро она вернулась. Более часа проходила в соседнюю деревню. Зато пришла не одна, с врачом и сестрою. Врач осмотрел больного, сделал укол и приказал медсестре: В санбат!
Грунина вез на лошади все тот же дед Андриан. Он все так же поглаживал белую бородку и все так же покрикивал на старого конягу:
– Ну-ну, Соколик, тяни, дорогой. Так, так – вот и молодец!
По той же дороге везли раненых на тягачах «Раздобыли где-то» – засыпая, довольно отметил Грунин.
Санбат расположен в землянке. До предела заполнен ранеными, контуженными. Они прибывают сюда, и каждый день выбывают – чаще всего уходят обратно в часть.
Лечится в санбате политрук 1-й саперной роты Иван Петрович Грунин. И, кажется, дороже всего ему новости с передовой, с Шатина болота. Он уже знает, что в его дивизии из остатков полков сбиты батальоны, из батальонов – роты. И эти малые силы стремятся выполнить боевую задачу дивизии. Днем подразделения защищают оборону, к вечеру формируются как штурмовые группы, а ночью ходят в атаки. В атаку, говорят, водит старый сухопарый генерал Новосельский. Сильные и ловкие бойцы казанской дивизии здорово дерутся ночью, бьют фашистов в окопах, в домах, на улицах Фомино 2, Фомино 1. Красноармейцы теснят врага, занимают господствующую высоту на Зайцевой Горе.
Но самой неожиданной новостью для политрука Грунина было то, что дед Андриан, который вез его раненого до санбата, уже который день, по своей инициативе, на старенькой лошадке появляется на поле боя в районе Шатина болота. Подбирает раненых, и уступив свое место в телеге. Идет, держа лошадь под уздцы, в направлении знакомого ему санбата.
«Сестричка»
В Мосальске, впервые за многие месяцы, девушка ночевала по человечески – в доме и на постели. На другой день она прошла несколько деревень и все никак не могла найти то, что нужно. Да, далек и тяжел путь на фронт. Вот и день уж к вечеру клонится. И еще деревня встретилась, но в ней нет того 171-го отдельного медико-санитарного батальона. Шагает московская девушка-комсомолка. И это не случайно, что ее, Розу Гроссман направили в медсанбат. Она училась на сандружинницу, окончила Рожковские курсы.
На улице Станиславского в госпитале дежурила, помогала медсестрам и санитарам. Значит и здесь дело найдется.
Вот еще одна прифронтовая деревня. Коренных жителей в ней нет. Зашла в крайний дом – ни души. Зато есть нары. Присела Розочка, задумалась: «Все. Никуда больше не двинусь, на ночь глядя. Здесь пересплю. Сняла мокрые валенки и взобралась на нары. С улицы донеслись мужские голоса:
– Э, да сюда кто-то приходил.
– Зимой след не утаишь.
В дом вошли красноармейцы. Роза соскочила с нар:
– Ведите меня к самому главному.
– А мы и есть самые главные. Бойцы Красной Армии – слышали, небось, про таких? – говорил высокий, стройный с озорной улыбкой сержант.
– Кто ты и как оказалась здесь? – спросил другой.
– Медсестра я. Иду по назначению. Вот документы, гляньте, – и Роза показала направление в медсанбат, что выдали в штабе дивизии.
– Э, да ты уж «дома». Гляди сюда, – боец взял ее за руку, подвел к окну. – Вон мосток, видишь?
– Вижу.
– Поспеши. Через речку перейдешь – и в медсанбате!
С этого момента начался новый, по-особому, связанный с войной период в жизни московской девушки.
В санбате ее назначили медсестрой в эвакуационное отделение. Туда поступают раненые из операционно-перевязочного и госпитального взвода. Это те, кого можно эвакуировать в тыловые госпитали. Работы всегда много. А выполняли ее только трое: медсестра, санитар и командир отделения. Маленький коллектив старался так подготовить раненых к эвакуации, чтобы в трудной, не всегда безопасной дороге крепко держались шины, хорошо была забинтована рана. По указанию врача кому-то нужно сделать инъекцию. А таких немало. Одеть, обуть, накормить и дать продуктов на дорогу также должна эта «тройка».
Ночные дежурства в эвакуационном отделении медсестра Гроссман делила пополам с санитаром. Но и в свои часы отдыха ей не приходилось выспаться: кому-то плохо, у кого-то промокла повязка, кто-то не может уснуть. И все зовут:
– Сестричка!....
Какой уж тут сон. С каждым днем все больше втягивалась в работу, убеждалась Роза Гроссман, что сон для сестры в медсанбате понятие относительное. Вот если на фронте затишье, дивизия не ведет активных боевых действий, тогда «сестричка» может позволить себе отдых. Роза в такое время говорила подругам:
– Ой, девочки, тянет меня в операционно-перевязочный.
– Гляньте-ка! В эвакуационном отделении надоело ей. С чего бы? – задиристо спрашивала веселуха и озорница Валя Зайцева. Все слышала старшая операционная сестра Нина Назарова. Но она лишь улыбалась про себя и помалкивала, Роза не молчала:
– А вот с чего, Валечка: к нам в эваку поступают раненые уже обработанные, чистенькие, а к вам – прямо с поля боя! Вы стоите у стола рядом с хирургом. Есть чему поучиться. И можно на практике применять свои знания.
– Э, Розочка, не спеши. Там нужно умело делать сложные перевязки, накладывать шины, делать наркоз, работать со стерильным материалом.– Это высказалась старшая операционная сестра.
– Ой, ой совсем запугала меня. А я все равно не боюсь и буду проситься к вам, в операционно-перевязочный.
– Это почему же, Роза Ефимовна?
– А потому, Ниночка, что отправляясь на фронт, я как раз и мечтала обо всем этом.
– О чем? «Обо всем этом?»
– О том, чтобы не только не бояться того, чем пугаете. Понятно? Я как раз мечтала научиться, «делать сложные перевязки, накладывать шины, делать наркоз, работать со стерильным материалом». Мечтала стать операционной медсестрой.
Дивизия вела наступательные бои. В медсанбате горячая пора. Дороги были заняты: на повозках и пешком двигался сплошной поток раненых. Ни дней, ни ночей не замечали врачи, сестры и санитары медсанбата, работали, не покладая рук. Они делали все, чтобы как можно больше раненых возвратить в строй. Никто из них и не думал, что своим самоотверженным трудом, они еще юные, совершают подвиг во имя Родины.
Розу Гроссман перевели в операционно-перевязочный взвод. Сюда бойцов доставляют прямо с поля боя. Здесь никто не думает об отдыхе. Вконец обессиленные врачи боролись за солдатские жизни. И бывали случаи, когда вконец ослабевших от переутомления медсестер уводили под руки, а то и уносили на носилках, потерявших сознание. Так было и с Розой Гроссман. Трое суток провела она на ногах, все не было возможности отдохнуть. И вот больше не выдержала, потеряла сознание. Очнулась Роза в своей палате. Около нее сидел доктор Куликов. Сознание возвращалось, Роза пыталась подняться.
– Нет, нет, милая, полежи. Сейчас все пройдет, – успокаивал врач.
– Там же столько раненых, – возражала сестричка и заплакала. Проливала слезы и все твердила: -Как там они без меня?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
