Текст книги "Бешеный волк (сборник)"

Автор книги: Николай Удальцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

8

Первая фаза ледохода – торошение и ломка льда в верхнем течении Карата-ю как началась, так и закончилась внезапно.

И вновь наступила тишина. Ветер спал, и скупое северное солнце, еще не способное греть, но уже не желавшее прятаться за горизонтом, протянуло свои лучи к белизне тундры, как скряга протягивает милостыню у входа в церковь – не потому, что ему приятно делиться, а оттого, что таков порядок, заведенный издревле.

Волк очнулся от ноющей боли в боку.

Очнулся, повел мордой, попытался встать, но тут же повалился набок подминая под себя передние, нестойкие лапы. Едва вновь не потерял сознание, но резкая боль вновь вернула его к жизни.

Боль и жизнь.

Сейчас боль была его жизнью.

Волк лежал долго. Он лежал, захваченный то ноющей, то рвущей на части болью и смотрел на реку, ожидая, что боль может быть стихнет. Но боль продолжала рыться в его внутренностях, а река наступала на неподвижного волка, заливая пологий берег.

Вначале до воды был прыжок, потом шаг и, наконец, вода коснулась его морды.

И волк ощутил жажду. Нестерпимую, выворачивающую все внутренности жажду. Жажду переломанных костей.

Волк потянулся к воде, и подгрузил пасть прибрежную жижу. Долго и жадно лакал мутную воду, обеспечивая холодом битые внутренности.

Потом жажда ушла, куда-то делась и боль, но появился страх. Вода могла смыть зверя в льдины, а что это такое – волк теперь знал на собственной рваной шкуре.

Теперь вода была его смертью, и волк стал бороться за жизнь.

Не обращая внимания на вернувшуюся боль, отдававшую сполна долг каждому его движению, волк попытался высвободить передние лапы из-под отяжелевшего, растерзанного тела.

Это ему почти удалось. Тогда волк попробовал встать, но вновь повалился прямо на ломаные ребра. И вновь, отчаянная боль удержала его по эту сторону жизни.

Но теперь волк лежал к воде боком, и вода начинала гладить его шерсть.

Борьба продолжалась, но залитое водой тело стало легче, а холод остудил боль. Волк мог ползти.

Вернее пытаться ползти, проскальзывая в жидкой грязи, ловя воздух оскаленной пастью, упираясь уцелевшими задними лапами.

Несколько раз он срывался вниз с глинистого берега, и тогда вновь отдыхал, с тоской глядя на недоступный холм, набирался сил.

Волк не хотел сдаваться, он не знал, что это такое.

И после каждого срыва, после каждой неудачи, вновь повторял свои попытки. Иногда маниакальность природы становится ее последним шансом на спасение.

Неудачи были этапами борьбы волка. И в этой борьбе, он каждый раз выходил победителем потому, что с каждым разом поднимался все выше и выше, к недоступному для воды холму.

Пусть на сажень, пусть на вершок.

Один раз он уже почти достиг вершины, вновь увидел покрытую снегом тундру, но в последний момент у него не хватило сил, и волк сполз в воду.

Ткнулся во что-то мягкое, прижатое к берегу течением и увидел труп кейна. Одного из тех, что шел с ним. Одного из тех, что сохранил больше сил и оказался более проворным в погоне за пищей.

Со временем этот кейн должен был стать соперником старого волка в борьбе за волчицу. И подчиняясь Великому закону жизни рано или поздно победить старого волка и изгнать его из стаи.

Теперь, упираясь задними лапами, волк столкнул обратно в поток, уже успевший раздуться труп будущего победителя в борьбе за жизнь.

Труп.

Жизнь не посчиталась с Великим законом жизни.

Труп молодого, уже успевшего утолить голод и еще недавно полного сил кейна уносило течение, перевернув его на спину смешно выставив рогульками вверх его, наверное, не сломанные лапы. А старый волк боролся за жизнь с болью в своем переломанном льдом теле.

Наконец волк одолел подъем. Повалившись на вершине холма, поверив во временную безопасность, потеряв последние силы, он погрузился в забытье.

…Когда волк очнулся, не то, чтобы темнело, просто солнце, совращаемое переменой погоды, краснело, а перед ним, внимательно и удивленно глядя на раненого волка, скаля свои желтые зубы, стоял песец.

Тот песец, что опрометью бежал, не разбирая дороги, ощутив чуткими ноздрями лишь отдаленный запах волка, теперь стоял перед ним, быстро и часто дыша, скаля пасть и не думая убегать.

Это тоже был Великий закон жизни – хищник, переставший быть охотником, становится жертвой. И вековой инстинкт, рожденный этим законом, говорил песцу, что лежавший перед ним волк, перестал быть охотником.

Волк понимал это, но не собирался сдаваться. Он не хотел подчиняться Закону.

Он поднял морду и оскалил пасть. Песец на мгновенье отпрянул и ринулся в атаку, но промахнулся, поскользнувшись на глинистом подъеме.

Волк сомкнул свои челюсти на горле врага. Раздался хруст, и песец не тявкнул ни разу. Борьба была кончена.

Вернее, она продолжалась.

Но теперь у волка появился шанс – он был сыт.

Не надолго, на миг, но сытость принесла забытье.

Когда волк очнулся, он понял, что это временно.

Белая беззвездная тундра вступала в свои права, принося понятные только волку звуки, шорохи, запахи. С реки потянуло холодом.

Странным холодом. Холодом одиночества.

Что он мог, израненный, обессиливший, умирающий волк, посреди, ставшей враждебной земли. Добытчик, ставший добычей.

Его час приходил. Волк ждал конца. В борьбе за жизнь он сделал все, что мог, но жизнь побеждала его.

У волка уже не было сил бороться, и он закрыл глаза.

И тут он ощутил присутствие человека.

Не рядом, не близко, а где-то с подветренной стороны, зарождался этот запах, проносимый ветром, может не один километр, ослабленный расстоянием и, едва различимый, достигал волка.

…Здоровый сильный волк – хозяин в тундре. Ему не страшен ни белый, ни бурый медведь, ни росомаха, ни кречет. Они просто не враждуют. Только человек сильнее волка, и потому их пути никогда не сходятся. Волк уступает человеку дорогу. Но если их тропы пересекаются – горе человеку, если он не успеет поднять ружье.

И, потому, они враги. Смертельные.

Но сейчас у раненого волка было слишком много иных врагов. И потому, оставляя последние силы, ломая все жизненные рефлексы, волк пополз к человеческому жилью, туда, куда не придут другие хищники.

Он ни на что не рассчитывал, не надеялся на защиту. Он просто полз.

И когда, учуяв врага, подняли лай привязанные у избушки, открывшейся за очередным бугром, лохматые собаки, когда отворилась дверь, и в светлом проеме появился бородатый человек, когда этот человек поднял ружье – волк принял все как должное…

9

Редко к человеку приходит желание задать себе простой и житейский вопрос: «Как я здесь оказался?» Видимо для этого требуются особенные обстоятельства: одинокая лодка посреди моря или скамья подсудимых. Впрочем, скамья подсудимых не исключает позу. В полном одиночестве всякая поза – абсурд.

Илья Облинский сидел в аэропорту «Сыктывкар» в жестком и неудобном кресле, положив рюкзак у ног, и смотрел в окно, где косые капли мелкого дождя разбивались о стекло, и растворялись в сером, скучном мареве непогоды.

Впервые у него появилась возможность задуматься о том, как произошло все это. Вернее, как все это могло произойти.

Могло произойти.

Могло.

В шумном зале аэропорта «Сыктывкар», вдалеке от людей, способных дать здравый совет – хотя не известно – существуют ли такие люди, и, уж тем более, бывают ли такие советы, – Илья Облинский вспоминал последние из прожитых им лет.

Если бы ему пришлось писать мемуары, он, пожалуй, начал бы их такими словами:

«В конце концов, жену каждый выбирает сам!

В конце концов, жену каждый выбирает сам…

К чему потом пенять на судьбу».

В ее отношении к себе, Илья сразу почувствовал людскую породу, называемую серьезной.

Серьезной.

И серьезность эта захватывала медленно, но очень верно.

И уже через год после свадьбы: «Ты опять собрался в четверг в парилку с приятелями? Наверное, парилка тебе дороже меня?»

Вообще для того, что бы сравнивать жену с парилкой, видимо, нужен какой-то особый вкус к обстоятельствам.

Илья этого не понимал и бросал привычки. Реже и реже встречался с товарищами, а вокруг слышал: «С женой тебе повезло. И красавица, и умница, и о тебе заботится…»

Заботится.

«Каждую неделю ты у нас в новом галстуке…»

МНС без ученой степени – это всего сто тридцать, и однажды: «Илья, почему бы тебе не устроиться еще куда-нибудь на полставки?» – прозвучало, казалось, вполне естественно: «Лишние деньги нам совсем не помешают…»

«Лишние деньги» не помешали, но у него совсем не осталось времени, и над диссертацией навис маленький, но вполне осязаемый крест.

Нужно было заниматься «лишними деньгами».

А потом все было – проще некуда: «У Семеновых новый телевизор».

Черт с ними, – хотел сказать Илья, но ничего не сказал.

«Они нас к себе приглашали во вторник». «Но во вторник я работаю». «Тогда я пойду одна».

– Тогда я останусь один, – должен был подумать Облинский, но ничего не подумал, и однажды, взяв деньги в кассе взаимопомощи, он купил цветной телевизор.

Илья не хотел делать никаких сюрпризов – сюрпризы он вообще считал глупостями – но ничего не сказал жене заранее. Просто это было ни к чему.

Поднимаясь на четвертый этаж с большой картонной коробкой в руках, он создавал шум, сравнимый с шумом, который создает полк тяжелой артиллерии, перебираясь с одних укрепленных позиций на другие. И все-таки, они не услышали ничего.

Здесь, на лестничной клетке, освещенным тусклым электрическим светом, разбитого и давно не мытого, фонаря, среди обшарпанных, крашеных в зеленую краску стен, и разыгралась немая сцена, вызвавшая, в конце концов, хохот у Ильи Облинского.

Хохот.

Злой и сухой, но все-таки хохот, а не слезы.

А они так и остались стоять с раскрытыми ртами.

Она, его жена, в расстегнутой кофточке, и он, со следами губной помады на щеке. И его рука на ее талии.

– Что же вы на лестнице? – Илья, наконец, прошел мимо них и остановился у дверей. Стал искать ключ в кармане.

– А там… Там – Семеновы… – человек, стоявший рядом с женой Облинского явно подыскивал слова, но никак не мог этого сделать.

– Кретин, – коротко отреагировала женщина, бросив презрительный взгляд на человека, которого вполне можно было назвать партнером. И больше никем.

Это были последние слова, сказанные на лестничной клетке, но по выражению глаз обоих супругов Семеновых, Илья понял, что все давно известно всем, кроме него. Человека, которого это, собственно говоря, больше всех касалось.

Все получалось само собой. Во всяком случае, то, что само собой получалось.

Тем же вечером Облинский сказал жене, что они должны развестись, а в ответ услышал:

– Ты не мог ничего другого придумать?

– Я ничего не придумывал. Все было на самом деле.

– Хоть бы по роже дал бы или еще чего-нибудь.

– Хочешь завтра пойти на работу с синяком?

Мне?

– А кому я еще должен был бить рожу?

Ты, что, испугался?

Я видел вещи пострашнее, чем мужчина и женщина на лестничной клетке.

Облинский обманывал.

Ничего страшнее, чем то, с чем он столкнулся на лестничной клетке этим вечером, он не видел.

Ничего.

– Ладно, я буду спать на кухне, – если бы Илья Облинский писал бы мемуары, ему пришлось бы закончить описание своей семейной жизни именно этими словами.

Таким образом, бывшая жена оказалась проблемой, которую хоть и не удалось решить, но стала чем-то вроде прошлогоднего снега, а Илья стал человеком, знающим, что такое – болит душа…

Но, что поделаешь. Для настоящей жизни дороги даже печали…

Когда Илью иногда спрашивали:

– Тебе везло с женщинами? – он отвечал:

– Если с женщинами везет, можно быть счастливым. Если нет – можно стать философом…

…На Севере много трудностей: мороз, ветры, мошка, деньги, водка, тоска, – да и мало ли еще того, за что начисляется местный коофициент и проценты на стаж. Но одного на Севере нет – формализма.

Промысловиком в Воркутинский горкоопторг Облинский был зачислен за пять минут. Ему задали только один вопрос:

Вы оставили Москву – почему вы это сделали?

– Чтобы хоть что-то сделать…

Три месяца поработал в бригаде с двумя местными рыбаками, и к осени поставил свою собственную избушку на озере Ямба-ты, у слияния Тарь-ю и Сова-ю, рек по местным меркам не большим и не маленьким.

Там он и встретит раненого волка, которого впоследствии назовут бешеным.

Там он встретит и свою судьбу.

И именно в его же избушке сойдутся все те, кто будет иметь прямое или косвенное отношение к истории с бешеным волком…

10

Отношения между мужчиной и женщиной это такая вещь, в которой из случайностей нужно делать куда более далеко идущие выводы, чем из закономерностей.

Первая жена генерала Фронтова была красивой женщиной и, наверное, по-своему любила его.

Хотя, если бы кто-нибудь сказал генералу об этом, он, наверное, просто пожал бы плечами. Что-что, а именно это, генералу приходилось делать очень часто. И на службе, и дома. Хотя генерал и не любил признаваться себе в этом.

После женитьбы, в семье, перед ним стояли в общем-то обычные проблемы женатого человека. Он не упрощал, и не называл их незначительными, но их обычность заключалась в том, что эти проблемы стояли перед всеми женатыми людьми.

Впрочем, это вопрос спорный.

Как и еще очень многие вопросы в личной жизни.

Личная жизнь – это может быть единственное, к чему нужно относиться серьезно потому, что личная жизнь – это то, через что мы общаемся с остальными людьми.

Всю личную жизнь семьи жена будущего генерала Фронтова взяла на себя, оставив мужу личную службу. И будущий генерал пробирался по служебной лестнице как разведчик по тылам врага – где перебежками, где – замаскировавшись под дуб, где – устраняя зазевавшихся конкурентов, но постоянно – скрытно, не высовываясь. И движение это было равномерно-поступательным, без остановок на лестничных клетках, даже у надписей «Место для курения» и «Пожарный кран».

И удивительная вещь – всегда у его жены была какая-нибудь подруга или знакомая, которая оказывалась какой-нибудь родственницей или неродственницей того из начальников, от которого зависела дальнейшая служба будущего генерала.

А когда они перебрались в Москву, появились совсем иные связи: директора гастрономов, кинорежиссеры, директора трестов, тренеры известных спортсменов.

Вся эта постоянная кутерьма в доме Франтовых не очень интересовала Ивана Ивановича, хотя он не мог не признаться себе в том, что ему было приятно. До тех пор, пока в их доме не стали появляться генералы.

А это уже становилось значительным.

– Генерал Смирнов уходит на пенсию. Он залуженный человек с большими связями, и там, – жена указала пальцем на потолок, – прислушаются к его мнению о выборе приемника. Надо только пообещать, что если что – дача останется за генералом Смирновым. Он так любит свою дачу.

– Такую женщину, как ты трудно застать врасплох.

– Такую женщину, как я трудно встретить…

Еще будучи полковником, Иван Иванович спросил жену: «Тебе не кажется, что у меня не подходящая для генерала фамилия? Есть смысл слегка изменить ее…» – жена пожала плечами, а полковник не поняв, согласна она или нет, обратился ЗАГС, где им заменили букву «а» на «о».

Впрочем, это не сыграло особой роли, и их сына Альберта одноклассники продолжали называть Аликом-франтом, а о том, что жена сказала одно из подруг:

– У нормальных людей плечи для того, чтобы носить голову, только у военных – чтобы носить погоны, – Иван Фронтов так и не узнал.

С первой генеральской звездой у генерала Фронтова появилась квартира на Кутузовском и персональная «Волга», со второй – «Чайка», а после третьей звезды, его жена умерла.

Не задолго до смерти, она попросила собрать знакомых и составила список. Все приглашенные ей люди были самыми обычными людьми из того, необычного, генеральского окружения, которое не вызывает ни вопросов, ни удивления. Все, кроме одного.

Один человек был грузчиком.

– Ты уверена, что хочешь его видеть? – спросил генерал.

– Да. Это мой одноклассник. Я была влюблена в него в восьмом классе…

– Хорошо, дорогая, – сказал Иван Иванович, и, уже отходя от кровати умирающей женщины, тихо проговорил, – Вот видишь, как тебе повезло. Ты жена генерала, а не грузчика.

Генерал произнес эти слова очень тихо, он жена все же услышала их.

– Нет, мой дорогой, это тебе повезло.

Иван Иванович смущенно обернулся, но не смог скрыть удивления на лице.

– Потому, что иначе, генералом был бы он…

11

Быт и характер жизни человека, живущего в тундре, отличается той простотой и естественностью, которой отличается сама тундра.

Когда-то на стене избушки рыбака и охотника Воркутинского горкооторга Ильи Облинского висели портреты киноактрисы Жанны Болотовой, и когда охотинспектор, приемщики рыбы или пушнины спрашивали его о том, что это за женщина, он не задумываясь, отвечал:

– Моя жена, – но потом это надоело ему, и он выбросил фотографии. О жене его спрашивать перестали, и это сделало жизнь Облинского еще проще.

Если, конечно, это было возможно.

По утрам Илья заваривал крепкий чай, а потом уходил на озера, проверял сети, снимал добычу с капканов и силков.

Пять шесть километров туда, пять шесть километров обратно. Ружье в руках, рюкзак за спиной, брезентовый мешок на плече. И три собаки – человеческих друга.

Так проходило время до обеда, но иногда, забравшись далеко, он оказывался застигнутым ночью. Не тем временем, когда в заполярье темнеет, а когда нужно ложиться спать. На этот случай, в двух местах у него были спрятаны палатки. Раньше он оставлял еще и продукты, но очень скоро убедился в том, что как бы глубоко не прятал он пищу, и какой бы герметичной ни была упаковка, звери – песцы, росомахи – все равно находили и уничтожали ее. Теперь дневной запас пищи и табака он постоянно носил с собой. Три банки консервов, горсть чая, несколько бесформенных пресных лепешек, коробок с солью и кисет с махоркой – Илья Облинский научился обходиться этим. И как-то ни разу не задумался о том, что его счет в сберегательной кассе, куда переводились деньги за сданные им шкуры и рыбьи хвосты, постепенно вырастал в значительную, даже по северным меркам, цифру.

Он знал свое дело, и, следовательно, ему не нужно было заниматься тем, чем занималось правительство – затыкать дыры в бюджете…

Продукты и патроны ему завозил коопторг, бутылку спирта всегда можно было выменять на рыбу у случайных вертолетчиков. Да и пил он мало, и мог подолгу обходиться без спиртного.

Самым большим дефицитом были батарейки для транзистора – единственное в тундре, что есть не у всех.

Мир доносился до Ильи через привозимые ему газеты и через людей, приходивших из этого мира.

Ананьев и Вакула часто заезжали к Облинскому потому, что избушка его стояла на основной дороге от Хальмер-ю на север, и, собственно, с этого места и начинались почти заповедные, дикие поля с малопуганной дичью и богатыми рыбой озерами. И еще по одной причине заезжали они к Облинскому. Причине, которую Ананьев определил словами: Москвич этот – не дикий…

12

…В Москве наступали перемены.

Москва наступала на них, иногда, как на грабли, иногда, как на мины.

После смерти жены генерал Фронтов ощутил пустоту не только дома, но и на службе.

Нет, никто не стал относиться к нему, генерал-полковнику, хуже. К генерал-полковникам в Генштабе любой армии, от Советской до никарагуанской, плохо не относится никто. Даже те, кто с завистью смотрит на гвоздь, на который генерал-полковник вешает свою папаху или тюбетейку.

Просто и служба, и дом становились иными.

Перестройка, которую, как и прошлые решения партии, достаточно было просто приветствовать, чтобы не иметь к ней никакого отношения, удивительным образом начала приводить к тому, что социализм стал уходить и из семьи, и из Генштаба.

Совершенно неожиданно для себя генерал-полковник заговорил нормальным языком, и даже однажды остановил на лестничной клетке генерал-майора Сухова, похлопал его по плечу, и, глядя ему в глаза, спросил:

– Как дела, Сергей Петрович?

– Слушаюсь, товарищ… Иван Иванович, – опешил генерал Сухов, а когда генерал Фронтов отошел, прошептал, – Старая метла, а хочет мести по-новому…

И как-то раз, на одном из партсобраний, генерал-полковник взял да и сказал:

Я и сам – сын репрессированного…

И сказал это так, словно не скрывал этого всю жизнь, а гордился этим…

Служба была главным для генерала Фронтова делом, но, глядя на своих сослуживцев, он обнаружил, что вокруг него есть как те, для кого служба важнее личной жизни, так и те, для кого личная жизнь важнее службы. И вот, что удивительно, как среди тех, так и среди других процент порядочных людей и мерзавцев, был примерно одинаков…

…Никогда раньше генерал Франтов не задумывался над тем, каким сексом он занимается, но неожиданно ощутил, что является мужчиной совсем не меньше, чем генералом. И однажды, когда сына не было дома, он тайком, как шпион, взял из запасов сына порнографическую кассету.

Фильм генералу не понравился, вызвал отторжение, как прикосновение к дерьму, и против этого фильма выступало все его предыдущее миросуществование. Но Иван Иванович был достаточно честным с собой, чтобы признать, что ему было, как минимум, интересно.

Вернувшегося домой сына, он спросил:

– Это ты смотришь?

Нет, не кричал и не возмущался, а просто спросил, и сын, удивленный такой терпимостью отца, пробормотал:

– Иногда. Когда делать нечего.

– Делать нечего…

Ни работать, ни отдыхать ты не умеешь, – задумчиво проговорил отец.

– Как вся страна…

А потом произошло то, что генерал-полковник Фронтов, не молодой, в общем-то, человек, уже и не думал, что может произойти – его жизни появилась молодая женщина.

Они познакомились случайно. Но даже в этой встрече был элемент своего времени, времени снятия позорящих страну памятников людьми, не ведающими стыда, но утомленными ненавистью.

Людьми, не желающими жить по-старому, но не знающими, как жить по-новому.

И непонимающими, что это означает.

Непонимающими – вместе…

…Генерал приказал шоферу остановить машину возле гастронома на Кутузовском, когда обратил внимание на то, что с дома, в котором раньше жил Брежнев, исчезла мемориальная доска.

Иван Иванович вышел из машины, постоял, а потом зашел в гастроном.

Просто так, не думая, зачем он это делает.

Ему просто захотелось что-нибудь купить – он сам не знал, что и зачем, потому, что продукты ему уже давно доставляли из спецзаказника первой категории. А если чего-нибудь не хватало, то за этим отправлялась домработница.

Не смотря на то, что полки в гастрономе были почти пусты, народу в зале было довольно много. И народ стоял в очередях не понятно за чем.

В очереди есть что-то от приговоренности. Она объединяет людей, которых ничего не объединяет.

Ни общие интересы.

Ни одинаковые вкусы.

Ни знакомство.

Очередь – это сообщество посторонних.

При этом, очередь это такая вещь, в которой нельзя сачкануть. Каждый, кто признает ее законы, вынужден пройти весь путь за себя.

Генерал подошел к пустому прилавку, и тогда в нем вновь победил генерал:

– Я кандидат в члены ЦК. Я каждый день принимаю разные важные решения. Раньше я понимал все. Теперь я ничего не понимаю.

Беда какая-то.

И услышал у своего плеча немного грустный голос:

– Если вы теперь ничего не можете понять – это не беда, а удача…

И еще тише: – И для нас… и для вас…

Генерал оглянулся и увидел молодую женщину.

И не женщину вовсе, девушку.

И первое, на что обратил внимание Иван Иванович, это то, что у девушки были удивительные глаза.

Любить можно любую женщину, но кумиром может быть только женщина с особенными глазами.

Может быть, создание кумира и начинается с глаз.

Причем здесь бешеные волки? Пока, ни при чем.

Пока…