Текст книги "Еще вчера. Часть первая. Я – инженер"

Автор книги: Николай Мельниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

02. Перед войной

А на том берегу незабудки цветут…

Генетика и генеалогия для детей

Мои родители – учителя, выходцы из крестьян. Тогда вся страна, от мала до велика, училась, и на учителей был большой спрос. Учителей на скорую руку готовили различные школы, техникумы, чтобы закрыть дефицит. Учеба на более высокий уровень продолжалась обычно самообразованием и сдачей курсовых сессий в пединститутах. Наверное, академических знаний учителям этого поколения всегда не хватало, зато они хорошо знали и понимали тех, кого учили, поэтому пользовались огромным авторитетом у селян (украинское «селянин» сочетает в себе обозначение не только жителя села, но и русского крестьянина).

Мои родители

Наша семья в полном составе – 1939 год

Мой отец преподавал в школе русский и украинский языки и литературу, был умельцем на все руки, прекрасно пел и играл на скрипке, рисовал. При всех этих гуманитарных наклонностях был человеком сдержанным и даже суровым. Мать – человек увлекающийся и эмоциональный, а преподавала математику и алгебру; составление уравнений с неизвестными иксом и игреком было просто ее любовью.

Родители поженились в начале 1930 года, когда отцу было около 29 лет, а матери – 20. Я – их первенец – родился 22 июля 1931 года. На Украине в 1932–1933 годах был страшный голод, и, по рассказам матери, родителям стоило больших усилий сохранить жизнь себе и мне.

Историческое отступление. Позже, в 1947 году, нам пришлось пережить еще один голод на Украине, когда погибло много людей. Это как надо было хозяйничать на этой благодатной земле, чтобы «обеспечить» смертельный голод! Впрочем, какое дело Фараону до судеб людей, строящих ему Пирамиду? Недавно я прочитал убийственную цитату из У. Черчилля: «Я всегда думал, что умру от старости. Но, когда Россия, кормившая всю Европу хлебом, стала закупать зерно, я понял, что умру от смеха». Остается добавить, что это закупаемое зерно никаким образом не попадало в «зерносеющие» районы, и никому не было дела, что эти районы вовсе не были «зерноимеющими». Те крохи, которые удавалось собрать, немедленно отнимались до последнего зернышка, оседая в безвестных и бездонных «закромах Родины». Позже я был свидетелем и, пожалуй, участником этого процесса, о чем, даст Бог, еще напишу…

Родители мои родом из сел Озаринцы и Кукавка вблизи Могилева Подольского. Учительская судьба бросала их по разным селам Подолья. Где-то в году 1935 они осели в Деребчине, т. к. кроме меня появились еще Тамила, затем – Жорик, и былая мобильность, наверное, была утрачена.

На селе было много кружков ликбеза, несколько из которых вел мой отец по вечерам. Слово ликбез, неведомое теперь, означало ликвидацию безграмотности. Что бы ни говорили теперь восхвалители дореволюционной России, большинство селян вместо подписи ставили крестики и не умели читать. Отец, сам выходец из этой среды, учил взрослых натруженных людей алфавиту и искусству буквы складывать в слоги, слоги – в слова. Можно представить себе восторг человека, сложившего Слово и Смысл из хаоса ранее непонятных крючков!

Естественно, что вместе с селянами проходил курс обучения и я. Начиная лет с четырех-пяти, я уже бегло читал и получал в подарок книги. До сих пор помню восхитительный типографский запах Новой Книги. Среди них потрясли «Украинские народные сказки», фантастические рассказы об огромных металлических роботах (!) и «Повести Белкина» Пушкина (я долго выяснял: кто же написал повести – Белкин или Пушкин?). Иногда отец брал меня на свои уроки литературы в 5–7 классах. Чтобы посрамить весьма великовозрастных учеников, которые еще не очень твердо лепили из слогов слова, отец вызывал для чтения меня. Я, как молодой задорный щенок перед взрослыми собаками, упивался собственным быстрочтением, не особенно вникая в смысл. Сейчас, когда, не снимая памперсов, молодой народ начинает изучать английский язык (предполагается, что русским он уже овладел в совершенстве), эти стародавние картинки выглядят забавно. Однако в то время дети начинали первое знакомство с алфавитом с 8-ми лет в первом классе, и мои родители затратили много сил и здоровья, чтобы добиться разрешения направить меня в 1-й класс в 7 лет. Считалось, что ранние нагрузки могут подорвать здоровье детей. То, что эти дети уже давно освоили нелегкий крестьянский труд, ничего не меняло. (Возможно, в столицах и тогда все было по-другому, но я пишу о глухой украинской глубинке). Кстати, эта глубинка была не такой уже и глухой. В селе Деребчин на Винничине до войны было 5 колхозов, совхоз, сахарный завод, церковь, клуб, больница, общественные бани, большая «ярмарка» (базар), школы: средняя, семилетка и несколько начальных. Большой детсад располагался в старинном парке с вековыми деревьями, прекрасным садом и остатками барской усадьбы. Центральная дорога вдоль всего села была вымощена серым булыжником и называлась «бурковка». Для Деребчина эта бурковка была как Невский для Петербурга и Бродвей для Нью-Йорка.

Лингвистическое отступление. На Винничине (возможно – на Подолье) местный диалект по словам и интонациям значительно отличается от общеукраинского. «Криниця» (колодец), например, называется «кирниця». «Бурковка» означает брукованную, т. е. вымощенную камнями, дорогу. Неповторимо применение артиклей «та», «той», «то» (вместо «те») «То дитя взяло ту тарiлку i налляло в ню того борщу» – так могут сказать только там. Неповторимы интонации. «Де ти бачила?» – вопрос, начинающийся с высоких нот и заканчивающийся низкими, эквивалентно утверждению «этого не может быть никогда». Говор в некоторых селах вообще экзотический: «Ви-то нам казались-ти, а ми не дуже слухались-мо: пiддерла-м димку, тай пiшла-м по вулицьов!». В языковедении я меньше чем дилетант, но почему-то люблю и помню эти такие далекие от меня мелочи. Помню даже усвоенные гораздо позже фрагменты говоров вологодского, волжского… Очень интересен акцент, интонации и искажения слов у довоенных местечковых евреев, живших на Украине, говоривших на потрясающей смеси украинского, русского, идиша и еще бог знает каких языков и наречий. Но это уже другая, не моя, песня…

Весной и осенью «бурковка» покрывалась тонким слоем жидкой грязи, но была вполне проходимой. Все остальные транспортные артерии состояли из глубокого слоя, хорошо размешанного с атмосферными осадками, украинского чернозема с вязкостью и липучестью достойными книги Гиннеса. В нескольких километрах от села проходило шоссе («битий шлях») Могилев-Подольский (на Днестре) – Винница. Вдоль шоссе росли огромные старые липы, по преданию посаженные еще при Екатерине. Около 8 км было до железной дороги Киев – Одесса, а к сахарному заводу подходила железнодорожная ветка. Наша станция Рахны находится на полпути между всемирно известными Жмеринкой и Вапняркой.

Своя хата оставалась для родителей несбыточной мечтой, и они обычно снимали одну-две комнаты у «хозяев», кочуя по разным углам Деребчина, соединенным с местом их работы – школой черноземными «магистралями».

К нашей семье привязалась душевно бабка Фрасина, добрейшей души человек, которая постоянно помогала родителям, и на попечение которой родители часто оставляли нас – детей. Бабушка нам во всем потакала, говорила ласковые слова и гладила по головкам. Сын бабки Фрасины Степан Серветник был трактористом в колхозе. Для меня не было большего счастья и наслаждения, чем прокатиться со Степой на его грохочущем чуде (трактора того времени были без всяких рессор на стальных колесах с огромными стальными шипами). А еще Степан мастерил из соломы замечательные мельницы: если подуть в соломку, то на ее конце бешено вращалась маленькая турбинка.

Друзья – писатели – сапожники

Наконец мы осели в «центре» Деребчина – на бурковке, в полукилометре от школы, трехстах метрах от базара и сельсовета и одном километре от завода. У наших хозяев Смычковских был большой дом «пiд бляхою», большой сарай со свинками, коровой и сеновалом. Обширный огород и сад спускались к речушке, вытекающей из пруда сахарного завода. На пойменном берегу речушки – нашей Амазонки – крупными кустами росли лозы – наши джунгли, сельва и тайга в одном флаконе.

У меня проявился здесь первый настоящий Друг – младший сын Смычковских, Ваня. Он был старше меня на целых пять классов: в 1938 году, когда я окончил первый класс, Ваня уже прошел шесть. Рослый и крепкий, знающий все тонкости и тяготы крестьянского труда парень и я, в общем, слегка развито́й (или, как теперь говорят, – продвинутый) недоросль, как-то сразу понравились друг другу и в течение нескольких лет до самой войны не могли долго существовать один без другого. Ваня просто и естественно установил свою опеку надо мной от посягательств «внешних» врагов, жадно проглотил всю имеющуюся у меня литературу. Вдвоем мы начали вплотную подбираться к отцовской библиотеке. Надо заметить, что в те времена я был благовоспитанным учительским сынком, что несколько затрудняло мое общение с местной хулиганистой элитой моего возраста. Мама меня летом одевала в шортики из черного бархата; манжет каждой штанины украшали две белые перламутровые пуговички, что особенно подчеркивало мой нездешний статус. Стремясь влиться в пролетарские массы, я при первом удобном случае обрывал эти символы высокого происхождения. Мама удивлялась непрочности ниток и пришивала перламутровые знаки отличия еще крепче…

Помогая Ване выполнять задания по хозяйству, я развивал ему свои «идеи» о прочитанном. Добрый и незлобивый по натуре, Ваня не вступал в спор, но его суждения были здравыми и основательными, и мне приходилось с ним соглашаться. Наверное, и у Ивана тоже как-то расширялись пределы видимого мира. От литературных разговоров мы переходили к повседневной жизни. Отец Вани был прекрасным сапожником, сам Ваня тоже многое умел делать. Я с упоением участвовал в изготовлении и применении березовых колышков-гвоздей для крепления подметок и набоек. В дырочку, проколотую шилом, эти гвозди надо было забивать одним ударом молотка. Особенно мне нравилось приготовление дратвы и пришивание деталей обуви. Суровые нитки протягивались через березовую смолу – вар с восхитительным запахом, затем – через воск. Вместо иголки в конец нити заправлялась щетинка. В проколотую дырочку щетинки направлялись навстречу, и шов получался двусторонним, очень прочным и красивым. Глядя на мои упражнения, отец, посмеиваясь, говорил, что я на старости буду иметь хороший кусок хлеба с маслом. Разве мог он тогда предположить, что через короткое время я буду вынужден применять эти знания, а хлеб – даже без масла, – станет несбыточной мечтой…

С Ваней у нас возникали различные «проекты», как сказали бы теперь, претворение в жизнь которых не всегда оканчивалось безоблачно.

В сарае у Смычковских стояла «сiчкарня», в которой различные лопухи, крапива и солома превращались в мелко нарубленный салат для свиней и коровы. Зелень накладывалась в лоток. На маховике-колесе были закреплены кривые ножи, которые при вращении колеса и рубили поступающую массу. Все было видно, просто и понятно. Непонятным оставался вопрос: как и чем зелень сжималась и подавалась из лотка под ножи? Когда мы окончательно выяснили, как это происходит, то «сiчкарнi» положен был основательный ремонт, а нам – не менее основательная трепка (Ивану досталось несправедливо больше).

Следующее наше начинание касалось виноделия. Мы задумали осчастливить человечество новыми, небывало вкусными сортами вина из доступных продуктов. Натерли на терке различные сорта яблок и груш, отжали сок и разлили его в подручную тару, добавив туда по конфетке различных сортов. Промаркированные бутылочки были спрятаны на сеновале для созревания и последующих испытаний, чтобы определить «Чемпиона». К испытаниям мы приступили уже на следующий день. Вскоре материалы для дегустации иссякли, а вместе с ними – угасли надежды Человечества на получение достойного напитка.

На сахарных заводах известь необходима по технологии и производится в больших количествах. Поэтому живущее вблизи население охотно использует ее для строительства и ремонта жилья. Негашеную известь закладывают в заранее выкопанную яму и заливают водой – гасят. После гашения яму засыпают землей на несколько лет, чтобы песок и камни опустились на дно. Готовая для строительства известь – ярко-белая пластичная масса. Однако из всей этой благородной технологии нас заинтересовал только процесс гашения с разогревом и бурным выделением газов, которому мы придумали адскую роль динамита. В прочную бутылку из-под шампанского мы натолкали негашеной извести, залили ее водой и быстренько закупорили, предусмотрительно отбежав подальше, чтобы не попасть в зону предполагаемого взрыва. Однако, как теперь говорят, – процесс вышел из-под контроля. То ли бутылка оказалась слишком прочной, то ли пробка слабой, но вместо эффектного взрыва мы получили свистящую струю жидкой горячей извести, устремленную в небо. При возвращении обратно к земле эта струя распалась на тучу мелких брызг, которые обильно оросили свежеокрашенную крышу дома… Неприятности были выше средних, но мы теперь знали все: о прочности сосудов, о расширении газов, даже о том, что горячая известь намертво прилипает к свежей краске и не смывается дождем! А крыша долго радовала глаза своей небывало веселенькой раскраской (белый горошек и бобы на темно-зеленом поле). Так что в целом результаты опыта следует считать положительными.

Более печальным (для меня, во всяком случае) стал опыт ледового плавания под парусами. В тот год была очень ранняя весна, наша Амазонка разлилась и затопила лозы. Затем неожиданно грянули жестокие морозы, и вся пойма речки оказалась ледовым катком. Прилетевшие аисты десятками погибали, если их не успевали подобрать и отогреть люди. Весна все же взяла свое, и каток в лозах покрылся слоем воды в 10–15 сантиметров. Мы с Ваней быстро соорудили мачту и парус на санки и пустились в плаванье. Вскоре поняли, что ветра и паруса «маловато будет», и плаванье продолжили, отталкиваясь палками ото льда. Плаванье было восхитительным! Но когда палки выскользнули и уплыли, до берега надо было добираться пешком по воде и скользкому льду под водой… В результате – воспаление легких и пара недель в больнице. Ваню дома разогрели так, что он, к счастью, остался на плаву.

Наше участие в озеленении планеты привело к неожиданным результатам. Мы нашли в лесу, выкопали и посадили возле дома прелестную елочку. Чтобы охранить ее от повреждений, вокруг соорудили оградку из кольев лозы. Несмотря на заботливый уход и почти ежедневные поливы, – елочка засохла. Зато принялась и начала буйно развиваться оградка елочки.

Один наш проект имел оглушительный успех и получил «общественный резонанс» в лице соседских мальчишек. При помощи Коли, старшего брата Вани, мы соорудили велосипед – голубую мечту довоенных ребят. Наша машина не имела передачи, педалей и тормозов. Но она имела три больших железных колеса и руль! Если ее выкатить на горку, то вниз она катилась сама, перевозя при этом нескольких добровольцев, которым в порядке подарка разрешалось поднимать наше чудо техники обратно на горку. Рулили, естественно, творцы чуда.

Все наши подвиги происходили в напряженной атмосфере последних предвоенных лет. Взрослые закрывались в комнатах и обсуждали шепотом, кого уже забрали и кто на очереди. Аршинные заголовки газет клеймили врагов народа и предателей. Наши песни: «Если завтра война», «…и станет танкистом любой тракторист..», «…когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» — были популярнее сегодняшних суперхитов. В школьных учебниках мы закрашивали чернилами лики бывших героев гражданской войны, а теперь – предателей и агентов иностранных разведок. На различных собраниях все, от мала до велика, клеймили шпионов, предателей и агрессивный империализм, их разоблачению посвящались кинофильмы и газетные статьи.

Народным героем стал пограничник Карацупа, который с овчаркой Индусом задержал несколько десятков шпионов, пытавшихся нарушить нашу границу. Кинофильм с пограничной собакой Джульбарс с восторгом смотрели по много раз тысячи и тысячи зрителей нашего возраста. В книгах для внеклассного чтения (читанках) печатались рассказы о юных героях. Однажды пионер увидел рельс, поврежденный диверсантами, и приближающийся поезд. У пионера в наличии была только белая (чистая!) рубашка, которую он быстренько превратил в красную, разрезав себе руку и смочив рубашку собственной кровью. Крушение важного военного поезда, конечно, было предотвращено. Все юные пионеры восхищались этим подвигом, и каждый был готов его повторить. (Гораздо позже я понял, что автор, как и мы, никогда не видел темно-бурый цвет крови на тканях и бинтах и слабо представлял, сколько ее надо, чтобы окрасить рубашку). Другой юный патриот еще во время гражданской войны случайно нашел немецкий полевой телефон и, как опытный артиллерийский офицер, направил огонь немецких батарей на немцев же, так как «недаром у немца я был пастухом: немецкий язык хорошо мне знаком»

В республиканской пионерской газете «На змiну» тоже печатались душераздирающие рассказы о подвигах юных героев, которые мы с восторгом читали. И вот у нас созрела и окрепла незрелая мысль – внести свою лепту во всенародную ловлю шпионов и диверсантов: написать повесть об этом и напечатать ее в газете для всеобщего восхищения и взятия примера. Мы ни минуты не сомневались, что наше творение будет лучше того, что печаталось. Задуманный сюжет был прост как столб и незатейлив как грабли. Два друга (мы) находим в лозах (не в джунглях же!) погибающего щенка, выращиваем из него здоровенного пса неизвестной породы и очень умного (под стать воспитателям). С такой собакой задержать вражеского шпиона и диверсанта (в одном лице, конечно, поскольку разница между ними нам была не совсем понятна) было парой пустяков. Неясно было, как назвать нашего главного героя. Жук, Бобик и т. п. – несолидно, лучшие имена Джульбарс и Индус уже были захвачены другими авторами. После длительных прений мы назвали его Джус, слив две известности (брэнда) в один флакон, получив звучное и короткое как выстрел имя.

Все основные вопросы были решены, и дальше оставалась чисто техническая работа по написанию текста повести, которую мы провели в рекордно короткие сроки. В описании главного героя Джуса и процесса его воспитания для живости были увековечены некоторые подробности из жизни знакомой дворняги (от Ивана), и команды товарища Карацупы своему Индусу (от меня). Отец выправил несколько грамматических ошибок, оставив нетронутыми для правдоподобия все остальные ошибки и слова. Произведение, занимающее целую тетрадь в клеточку, было заказным письмом отправлено в Киев в редакцию.

На следующий день, раскрыв газету и просмотрев ее до последней запятой, мы с негодованием поняли, что наш шедевр не напечатан! Немного остыв, мы догадались, что письмо еще в пути, и дали бедной редакции еще три дня. Три-четыре месяца мы с нетерпением ожидали каждый номер газеты – тщетно! Наиболее вероятная версия неудачи: тетрадь выкрали шпионы. Правда, была еще версия: хищение ценной вещи редакцией газеты, чтобы, изменив имена, опубликовать повесть как свое произведение. Копии текста у нас не было, и надежда на всенародную известность таяла с каждым номером газеты.

Когда боль утраты уже почти утихла, мы получили Письмо Из Киева. Неизвестный референт писал, что повесть не может быть помещена в газете из-за ее большого объема (еще бы: пес то у нас был здоровенный!). Еще нам советовали побольше читать Горького, Бальзака и кого-то еще. Так прозаически провалилась наша блистательная попытка приобщения к сонму бессмертных.

Мы имеем свой дворец с охраной

Где– то в начале 1940 года исполнилась заветная мечта родителей, и мы получили Свою Хату, – обычную, покосившуюся от старости и невзгод, на треть вошедшую в землю мазанку под соломенной крышей, ранее принадлежавшую кому-то из раскулаченных или выехавших в поисках лучшей доли бедняг. Хата сдавалась сельсоветом нашей семье на правах аренды, но все равно – это был Наш Дом. Одна половина дома предназначалась для свиней или коз (корова, очевидно, не смогла бы пройти через общий вход – сени). Другая половина – жилая – состояла из проходной кухни с большой русской печью и теплой лежанкой и комнаты с тремя маленькими окнами. Двор возле дома густо зарос травкой с мелкими листочками и съедобными плодами – «калачиками». Посреди обширного огорода располагался небольшой садик с несколькими сливами, вишнями и огромной черешней. Прямо под окнами родители разбили цветники, которые по вечерам благоухали несказанно прекрасным запахом белого невзрачного цветка – метиолы(?).

Отец где-то добыл досок, – это был огромный дефицит, и соорудил за домом настоящее отхожее место – «нужник». Надо заметить, что аборигены по причине недостатка материалов строят эти необходимые сооружения из плетеной лозы, из-за чего они (необходимые сооружения) просвечиваются насквозь, создавая дискомфорт особо утонченным натурам. Через дорогу от нас снимала комнату молодая красивая учительница Нила Родионовна, которая по вышеуказанным причинам предпочитала наше сооружение хозяйскому. Идиллия продолжалась до тех пор, пока не подросли выращиваемые мамой белые инкубаторские цыплята. Среди них выделялся размерами, особо гордой статью и буйным характером петух, который почему-то (возможно – из-за красного пальто) очень невзлюбил Нилу Родионовну. Я первый услышал жалобные крики бедной учительницы, атакуемой яростным пернатым, который ей не позволял даже с честью отступить. Твердой рукой я обуздал хулигана, открыв путь спасенной к заветному сооружению. В дальнейшем, по робким призывам с другой стороны калитки, кто-нибудь из мужиков (отец или я) выходил и нейтрализовал неуемную птицу. Когда это попробовала сделать Тамила, петух обратил свою ярость на нее, вскочил ей на плечи и начал клевать темечко; и даже я еле справился с ним. Вот и толкуй после этого об условных рефлексах наших братьев меньших…

В этом доме нашей семье пришлось пережить большое горе, когда заболел наш младшенький Жорик. Отец ездил с ним на облучение в Киев, сделали несколько операций, которые только продлили его мучения. Он умер на наших глазах и похоронен на Новом кладбище Деребчина. Кладбище, наверное, уже стало Старым, как и то, на котором уже тогда все могилы сравнялись с землей, а разбитые каменные кресты растащены безбожными мальчишками по разным надобностям. На старом кладбище тогда сохранился только благодаря своей неподъемности обелиск из черного гранита Пелагее Грабовой (это была жена директора сахзавода), да на площади возле разрушенной церкви огромный куб из серого песчаника с надписью, над которой мы, неразумные, потешались: «Здесь покоится раба Божия Екатерина, жена ротмистра Пуциллы. Ты не умрешь незабвенная для сердец мужа и десяти детей твоих». Дай Бог здоровья потомкам Грабовой, Пуциллы и тех безвестных, чьи кресты разрушены… А мы почти не виноваты, ибо не ведали, что творили… Да и с нашими крестами время поступит так же просто.