Текст книги "Томление духа"

Автор книги: Николай Старинщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Закусывай, – велел хозяин, указывая на сковороду с вермишелью. Хлебные крошки лежали здесь, верно, с прошлой недели, зато пол был выметен: в углу стоял обтрепанный березовый веник, прижимая собой аккуратную горку сорной земли.

– Я лучше пивком запью, – решил Ножовкин. Он взял со стола принесенную с собой бутылку, распечатал и налил себе полстакана. Налил и своей матушке. Она пришла за ним следом, хотя ее никто не приглашал, и сидела теперь возле печки.

И тут на кухню к гостям вышла тетка Елена, действительная хозяйка квартиры, кудрявая, темно-русая.

– Это куда мы?! – вслух удивился Прибавкин. – И чего нам здесь надо?!

– А? – старуху заклинило.

– Водку почуяла?! А ну пошла отсюда! Давай-давай! Проваливай…

Мать шевельнулась у печки:

– Может, выпьешь, Лена, хоть пива?

– Ссать будет криво! – кудахтал сынок.

– Да чё я, – мямлила Лена. – Я так зашла…

– Вот и шагай, куда шла!

– Пойду.

– Уж сделай милость…

Хозяйка развернулась и вышла в зал.

Ножовкин притих, удивляясь услышанному.

– Ладно… – Прибавкин уцепился в бутылку. – Не будем расстраиваться. Она знает, за что ей почет. Тетя Аня, ты помнишь историю… Вот и пусть там сидит. В комнате. И не вылазит оттуда. – И к матери: – Ты ходила в туалет?!

Не дождавшись ответа, Прибавкин бросился в зал.

– Я тебя второй раз спрашиваю: ты ходила в уборную или нет?!

– Ходила, – донесся ответ.

Прибавкин вернулся на свое место и, протянув руку, взял с печки стеклянную банку, наполненную окурками. Выбрал из них несколько штук, размял пальцами и принялся крутить цигарку. Руки у него заметно тряслись.

– Почуяла, – ворчал он. – Хватит. Отпила свое…

– Неудобно всё же, – сказал Ножовкин.

Однако Прибавкин был неумолим:

– Пусть благодарит, что хоть слежу за окаянной… И ведь не дура. Просто ленивая. Представь, сидит перед телевизором: иди, говорю, в туалет. «Не хочу-у-у, чё ты меня гонишь». Секунда прошла: «Ну, говорит, я пошла – на двор», – а у самой струя из-под капота. – Прибавкин затянулся дымом. – Ночью-то терпит! Ничего не происходит! А перед телевизором засидится. Стирать замучился, варить. Ничего не хочет делать по дому. Лень-матушка. В «Шанхае» квартиру уделала, если б ты видел… На полу слой грязи в палец. Побелку сквозь грязь не видно…

– А с головой у нее как? – спросил Ножовкин.

– Такую голову поискать надо.

– Она там сидит, а мы тут.

– Привыкла. Потому что бессовестная. Сидит и телевизор там смотрит. Думаешь, она расстроилась?

– Она еще крепкая, – вмешалась в разговор Ножовкина. – Крепше меня. Старше, а весь организм крепкий. Она вон кудри распустит и ходит. Волосы короткие носит, как молодая… А тело у нее всё крепкое – хоть сейчас замуж отдавай. Ей богу…

– А я о чем говорю, Анна Егоровна?! – поддержал Прибавкин. – Хватит! Попила свое! С мужичками побегала! Покурила! А теперь достаточно… Она и сейчас вон: чуть что – по соседям пошла. Или по подружкам своим. Смотришь: под мухой пришла. Пенсию теперь сам получаю, а то получит – и просадит за неделю. Ну, как я должен ее жалеть?!

– Все-таки мать, – вздохнула Егоровна, глядя жалобными глазами.

– В том-то и дело, – пыхтел Прибавкин. – А мне обидно. Она как раньше-то поступала: напьется и про нас забудет. Пропадай моя телега все четыре колеса. На земснаряде всю жизнь проплавала, а мы – по детским садам, интернатам болтались, мать по полгода не видели. Думаю, она зимой любить нас будет, потому что времени будет достаточно. Ничего подобного! Опять с кем-нибудь, но не с нами!.. Она и курить-то бросила лишь потому, что хирург сказал, что скоро подохнет. Так прямо и сказал: «Скоро сдохнешь». Вот она и бросила. Сразу же.

– Давно? – спросил Ножовкин.

– Да уж прилично, – надул щеки Прибавкин. – Лет двадцать будет…

– А я бы никогда не подумала, что Елена Матвевна курила, – дивилась Егоровна. Она развернулась на стуле, поднялась. – Ну, мне пора. Вы тут сидите, поговорите маленько, а я пойду. Посудёнку надо помыть, сготовить чего…

Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

– Вот, Сергей Александрович, какая у тебя мать! – продолжал Прибавкин. – Она все лето на огороде. Трудится. Мы хоть и поссорились до этого, но я ничего плохого не могу сказать про нее. Что хороший человек, то хороший! Огурцов насажала, помидоров, картошки. Навозу привезла. А эта! – Взгляд у него уперся в стену. – Елозит с кровати на кровать перед своим телевизором. Да ладно бы хоть не гадила. Думаю, нарошно делает…

Допив бутылку, они распрощались. Ножовкин зашел к себе домой, закурил и вышел ко двору. Стояли уж сумерки. Розовел закат, на востоке висела над лесом сизая полоса, а прямо над огородом, в вышине, горела одинокая звезда. День закончился, наступил вечер. Завтра настанет такой же день. Странно, что человек к этому привык и принимает как данность. Но ведь это особенное – хотя бы вон та сизая полоса.

Ножовкин докурил сигарету, бросил окурок и закурил другую. Затем отворил калитку и вышел на улицу. От перекрестка смотрела вдоль двухэтажных домов тоскливая пустота – вплоть до завода. Где-то там, не доходя, лежал в старых листьях серебристый рабочий, разбитый пополам.

«Мерзость запустения», – шевельнулись в голове чьи-то мысли. Однако Ножовкин тут же отбросил их. Не мерзость, не запустение, а всего лишь обычная тишина. А он, Ножовкин, отвык от такой тишины, живя в далеком городе – в муравьиной кочке… Надо бы проще жить. Жить среди этих улиц, никуда не выезжая? Тогда не будет тоски. Жизнь – вот она где! Она здесь! Среди этих вот старых домов!

Глава 4

И НИКАКИХ БАТАЛИЙ

Утро и день прошли у Эммы в одних разговорах – про то, как живется ей с дочерью за границей, какие там цены и, главное, какая там пенсия. Слава богу, не спросили – каково на чужбине. Дочь сразу привыкала, влилась, как говорится, в поток, работает переводчиком в Русско-немецком культурном центре. Ей это вроде с руки. Другое дело – старушка Эмма, с ее водительским стажем. Вам не требуется русскоязычный водитель?! Из Сибири?! С медвежьими привычками?..

– Не знаю, не знаю, – бормотала Эмма, – как она дальше будет… Без мужика, с двумя детьми… И этот, сволочь, совсем спятил. Молчит, не пишет. И трубку не берет. Может, нашел себе и кувыркается, сказал мне попутчик в поезде… Тот, что помог выгрузиться…

Федя больше молчал, глядя в окно, а тут взорвался. Далась вам Германия! Уедем, поедем! Там марки кругом валяются! И что?! Уехали?! А мужика бросили…

– Надо сходить, навестить, – опомнилась Эмма. – Может, одумается…

Фрида шевельнулась на диване:

– Это едва ли. Сказал: «Родился здесь – здесь и умру. Даже не уговаривайте!» Но ладно об этом. Что же с Мартой случилось? Ушла на пенсию и молчит.

Феденька усмехнулся:

– Нашли чему удивляться, если человек всю жизнь таким был. Даже замуж толком не вышла.

Эмма потянулась к сумочке, вынула визитку. Ножовкин Сергей Александрович. Дела уголовные и гражданские. Позвонить, что ли? Хотя бы узнать, как в таких случаях следует поступать… А потом ехать. Надо бы только определиться.

Подумала и тут же забыла, потому что опять зашел разговор про Германию – про то, как живется там русским немцам, – там же Европа, политика. И снова пришлось рассказывать, как приехали, как жили в пункте временного размещения, пытаясь соображать на советский манер: «Всё у нас родное, всё общее…»

– Мы там вроде как в стороне живем – никаких политических баталий.

– А правительство?

– Как вам сказать… Оно не придает нам особого значения. Им бы своих умять, бывшую ГДР. А с нами они не считаются… С нашими культурными особенностями, с нашим наследием в головах. По паспорту мы немцы, значит, и по духу должны быть немцами. Короче, бултыхаемся своими силами, и многие так и остались советскими. Сначала даже не знала, как на трамвае проехать…

– Вот даже как…

– А как бы вы думали! Гельмут Коль предложил – мы и кинулись… на историческую родину. С деньгами там, правда, лучше, чем здесь. Кто нас там знал, кто мы такие, немцы из России! Меня лично связывает лишь графа в паспорте – национальность. Остальное как было русским, так и осталось. Так что пришлось мне там хреново. Это ж другая вселенная. Ты приезжаешь в чужую страну без знания языка, с парой чемоданов – и не знаешь, как на трамвае проехать. Бред, конечно, но так было. Именно так.

Глава 5

АХ, МУХА, – БУДЬ ТЫ НЕЛАДНА!

Под утро Ножовкина разбудил чей-то стук. Кто-то долго и нудно долбил на кухне в окно. Однако Ножовкин оставался в постели, не желая ступать по холодному полу. Надоест – уйдут. В такую рань только и спать.

– Ну что тебе надо?! – послышался материн голос. – Михалыч, ты что ли?

За окном кто-то невнятно бубнил.

Мать загремела кованым крючком (открыла дверь) и пошла в сени. Затем вернулась, и Ножовкин понял, что стучал Санька Карасев.

– Анна Егоровна, – бубнил Карась. – Сетки проверить надо, а силы нету. Рыба передохнет. Налей, а?

– Ить нету…

– Рыбки закопчу…

– К вам стучалась вчера, а вас не было никого. Может, вы спали с Марией. Сам же говорил, чтоб сразу сказала, как мой приедет…

– Загудели… – Наступила тишина, затем – чавканье. – Ну, я пошел, тетя Аня. Спасибо. Ты меня знаешь….

Вновь тихо хлопнула дверь, и наступила тишина.

– Какая ему рыба! – подал голос Ножовкин. – Навернётся из обласка!

– Ничего не поделаешь – просит, – отозвалась мать и раскашлялась. – Не могу отказать – ведь он же теперь мой сосед… Надо крепиться. В баню зовут всё время. Они хорошие с Маней. А запьют – близко не подходи. Вот опять облик потеряли…

– Приносит хоть рыбу-то?

– С прошлого раза в сенях лежит – почистить надо.

– Протухла, поди.

– Там же холодно. Сегодня почищу и пожарю… Или уху сварю. Чё лучше?

Ножовкин ответил уклончиво:

– Как хочешь…

– Ну, тогда я пожарю сковородочку. И уху сварю, – планировала мать.

– Вставать надо, – решил Ножовкин .

– Еще рано. Часы вперед чешут на целый час. Спи. Я тоже еще посплю…

Ножовкин удивился. Действительно, с чего это вдруг? Повернулся на другой бок и сразу заснул.

Через какое-то время с горы, тарахтя, пролетел мимо окон «Запорожец», и Ножовкин очухался ото сна. Беленая стена магазина ярко светилась – день был в разгаре. В голове метались тяжелые мысли: «Приехал помочь и валяюсь…»

Ножовкин встал, оделся и вышел в огород. Собака привычно бросилась в ноги и завиляла хвостом. Хорошая собачка. Она ни разу его не видела до этого, однако даже не тявкнула в первый день, признав за родню. Чудеса! Никого не пропустит мимо, чтоб не облаять, а ему улыбается. Эх, душа ты собачья…

Стукнула калитка, с улицы вошла мать.

– За хлебом ходила, а то у нас кончился.

– Пора за дела. – Ножовкин огляделся по сторонам. – Время не ждет…

– Успеешь еще. Наработаешься…

Мать вкладывала в эти слова особый смысл: начнет сынок торопиться – готовь чемодан.

– Успеешь, – повторяла она. – Приехал – и сразу за дела…

– Думал, здесь всего лишь стена, а тут и тополь, и стайка и провод… Изоляция истрепалась. Замкнет – и пожар!

– А мне сказали, что так надо. Электрик говорил.

Ножовкин усмехнулся:

– У тебя квартира другим концом запитана, а от этого провода – одна лишь лампочка во дворе…

Он показал на фонарь, висевший над дверью, и шагнул к дому, полагая, что тема исчерпана.

Матушка сплющила губы.

– Не знаю, про чё ты говоришь. Этот столб никакой роли не играет…

От подобного разворота Ножовкин подпрыгнул. Как не играет! И стал развивать историю: дует ветер, провода бултыхаются, трутся друг о друга. Короткое замыкание – и кирдык. Или провода оборвутся. И будут лежать с напряжением… И тут на них наступают голой пяткой. Или промокшим ботинком…

Мать при этом стояла на своем:

– Они говорили, что им так и надо висеть.

– Придумали…

На соседнем крыльце показался Прибавкин, спустился к тропинки, подошел к Ножовкину и поздоровался за руку.

– Хоть ты ей скажи! – выходил из себя Ножовкин. – Нормально это или нет, когда провода перехлёстнутые?!

Прибавкин поднял голову, переспросил:

– Провода?

– Они же могут замкнуть!

– Запросто… Они вообще на одних махрах держатся.

– А лампочка? – опомнилась мать.

– Изнутри подключим, – говорил сын.

– На столб лезть надо, а я не медведь с когтями, – цеплялась мать.

Прибавкин вдруг рассмеялся:

– У нас же служба своя в поселке. У меня все телефоны записаны – куда и кому. Идите, звоните…

Втроем они еще какое-то время стояли, ведя хозяйские разговоры с пятого на десятое. Ножовкин поворачивал к главному – в чем раствор месить, гравий таскать… Тележку бы надо для этого…

– Тележка имеется, – оживилась мать.

Она подошла к погребу, сняла сверху ворох клеёнчатых обрезков – под ними оказались небольшие колеса.

– Вот и тележка наша. – Она взялась за ручку. – Пойдет такая?

– Замечательно. А раствор перемешивать?

– У Карася надо спросить.

– А я ведь писал, что надо бы подготовиться. Штаны, сапоги. Надо было из дома с собой прихватить…

– На себе тащить? – Мать вынула из кармана аэрозольный баллончик и поднесла к губам. – Как будто мы штанов не найдем… Сашка Карасев обещал. Они всю жизнь строятся… У них всё есть. И ванну дадут для раствора.

Ножовкин успокоился: всё собиралось в один узел. Только бы мороз не грянул.

Прибавкин, жмурясь, поглядывал в небо:

– Вон как солнышко жарит. Пойду-ка дела я делать, пока тепло стоит.

Он направился вдоль забора в сторону бани, косясь на свои владения.

Ножовкин, а за ним и Егоровна, вернулись в дом. Мать принялась было чистить рыбу, но сынок остановил ее. Потом с этой рыбой.

– Ты же ухи хотел…

– Когда она будет! Давай перекусим чем-нибудь побыстрее…

– Ну, чего тогда? Может, колбаски?

– А помидоры есть?

– И помидорки, и огурчики. Всё пока, слава богу…

Накрыв на стол, она позвала сына из зала, и они сели завтракать.

Егоровна вздохнула и посмотрела на сына.

– Что, мама?

– Может, похмелишься?

Тот пристально посмотрел ей в глаза, потом на стол. Опять выпить?

– А ты немножко, чтоб не болеть… Рюмочку выпьешь и больше не пей.

На том и решили.

Егоровна сказала, что и сама при этом выпьет, потому что надо же поддержать компанию. Но где одна рюмка пришла, там и вторая, а там… Егоровна отпивала из рюмки понемногу, а сынок опрокидывал рюмку полностью. Хорошо сыну у мамки. Давно не виделись.

– Спасибо, мама!

– Еще рюмочку…

Однако Ножовкин отказался и встал из-за стола. Не успел отойти, как в дверь постучали, и в проеме образовалась лохматая голова Саньки Карася.

– Можно, тетя Аня? – спросила голова.

– Ну, канешно, Михалыч, проходи…

Карась крякнул и, растянув губы в улыбку, перевалил тело через порог. Его качнуло, он едва удержал равновесие. Голова обросла волосом, под глазами обвислые полукружья.

– Прости, тетя Аня…

Взгляд у него скользнул к комоду, возле которого теперь находился Ножовкин.

– Серега! – устало воскликнул он. Шагнул навстречу, протянул руку, сжал ладонь, и Ножовкину показалось, что тот даже всхлипнул.

Отступив назад, Карась повернулся к матери и махнул ладонью:

– Никуда я не поехал сегодня… Ну, хоть расстреляй меня. Куда я такой в обласок?!

– А я еще утром подумал, – вставил Ножовкин.

– Вот именно… Сегодня я опять не рыбак… Жалко, рыба подохнет. – Он подступил к матери и вдруг зашептал, словно боясь, что его кто-то может услышать. – Налей нам с Серёгой по семь капель. Мы же с ним так долго не виделись. Серёж, сколько мы с тобой не виделись?!

– Больше двадцати…

– Вот видишь! – Он с голосом выдохнул. – Какой у тебя сын! Помнит, а я забыл. Всё начисто позабыл… Налей нам, а…

Мать придвинула гостю стул:

– Садись, Михалыч.

А сама, нагнувшись, стала шарить рукой между шкафом и холодильником.

– Хорошая ты женщина, Анна Егоровна…

Карась, сидя, закинул ногу на ногу и сцепил на колене пальцы.

– Как живешь, Саня? – спросил Ножовкин.

– Колочусь потихоньку, как рак на мели. Пацаны подросли. Младший с нами не живет – уехал в Красноярск. Учится в военном училище. С ним всё нормально, а старший с нами – не могу укатать…

Он повернулся лицом к хозяйке:

– Ну что, Анна Егоровна, есть надежда?

– Не найду, однако, – бормотала та, продолжая шарить теперь за шкафом.

– Может, тебе помочь?

– Сама найду! – проговорила она строго. – Хозяйка да не найдет! Было бы чего искать. Думаю, мы вчера последнюю выпили…

– Ну, вы даете, – обиделся Карась. – Куда в вас только полезло…

– Нету, Саня…

– Ты еще поищи. Не могу, голова трещит. Ну к кому я теперь пойду… Сама знаешь: в долг никто не верит.

– Вот те лопни глаза у пня!

– Куда пойти теперь… – устало бормотал Карасев.

Мать прекратила поиски и встала перед ним, глядя в лицо.

– А ты ведь давно пьешь, Михалыч, – заметила она однозначно. – С Марьей оба вы…

– Вторую неделю…

– А говоришь – на рыбалку собрался. Какая вам рыбалка! Какие удочки!

– Удочками не рыбачим…

– Ну, сетками!

– Егоровна…

– Сидите пока. – Мать облокотилась о комод, переводя дыхание. – Куда я кошелек-то засунула…

Накинув плюшевую жакетку, она ушла в магазин и вскоре вернулась.

– Ты это вот что, Михалыч, – она остановилась перед соседом, – ванну обещал, а сам не даешь!

– Кто не дает?!

– Вот и давай! Прямо сейчас, пока не совсем еще! Чтоб сейчас же она была здесь!

– Где?

– А вот перед этими окнами! – ответила мать, впиваясь глазами Карасю в лицо.

– Айда, Ножовкин! – Карась поднялся со стула, дрожа и захлебываясь от нетерпения. – Сейчас перетащим под окна. Сюда, что ли?

Он показал пальцем в окно.

– Сюда.

– Ну, тогда пошли быстрее.

На улице они увидели Прибавкина, кликнули с собой и втроем пошли на половину Карася – в просторный двор. Во дворе им попался сын Карасевых – того тоже привлекли к работе.

На огороде они оторвала от земли ванну и, сгибаясь под тяжестью, потащили в палисадник к Ножовкиных. Емкость обросла бетонной шубой, тянула книзу.

– Всего и делов-то! – пыхтел Карась. – Каких-то пять секунд…

Мать встретила их у ворот. Вот и слава богу, будет в чем месить.

– А гравий – вон он. – Карась ткнул ладонью Ножовкину в плечо. – Видишь кучу у моих ворот? Бери хоть весь. Это остатки. Мне он теперь не нужен. Я всё забетонировал, что надо было. Знаешь, сколько он стоит?

Ножовкин не знал.

– Я тоже сейчас не знаю. Но много, – говорил Карась, поднимаясь в квартиру.

Мать уже накрывала на стол.

Пригладив косматую голову, Карась тут же нырнул к столу.

– Давай, выпьем, а то трубы горят, – гудел он треснутым голосом. – Егоровна, извини ради бога.

– Ничего. Вы друзья, в школе вместе учились…

– Со средним… – уточнил Ножовкин.

Карась поднял рюмку:

– Выпьем за встречу и за наше здоровье. Нет, лучше за здоровье наших матерей – отцов у нас нет, так выпьем за мамок!

Он зажмурил один глаз, поднес к губам рюмку и, запрокидывая голову, стал тихонько цедить водку сквозь зубы. Когда рюмка оказалась на столе, второй глаз отворился.

– Интересно ты пьешь, – удивился Ножовкин.

– Пока глаз не зажмурю – не выпью. Не могу обоими смотреть на нее, проклятую…

Он хихикнул и тут же икнул.

Ножовкин вставил меж губ рюмочное стекло и резким движением, запрокинув голову, в два глотка выпил содержимое. У него тоже был свой способ расправы с напитком.

Стали закусывать. Ножовкин ел свежие помидоры, огурчики. Карась между тем сразу как будто бы сник, губы у него потянуло книзу. Отломив кусочек хлеба, он понюхал его и вернул на край стола, словно это был не хлеб, а что-то несъедобное.

– Закусывай, Санька!– строжилась мать. – Тебя же опять развезет!

Тот мотнул головой:

– Я ем, ем. Не беспокойся…

– Вижу, как ты ешь!

– Я всегда так ем…

Губы у Карася распластались в пьяной улыбке.

– Мне бы робу и сапоги, – вспомнил Ножовкин.

– Это будет, сейчас…

Карась поднялся, двинул плечами, точно проверяя невидимые крылья, и скрылся за дверью.

Вскоре он вновь стоял на кухне, держа за голенища резиновые сапоги. В другой руке оказалась спецовка.

– Какой размер носишь, Сережа?

– Сорок третий…

– Как раз твой размер. У меня сын в них работал. И куртка с брюками. Но ты особо не торопись. Мы поможем… Нас двое мужиков, а ты один.

Опустив сапоги и спецовку на пол, Карась присел к столу.

– Мама, а ты что с нами не выпьешь? – спросил Ножовкин.

– Голова что-то шумит – видать, от обогревателя. Хоть бы отопление дали скорей.

Карась чмокнул губами:

– Скоро дадут… ремонт у них. Ох, Егоровна, полегчало как сразу…

– Закусывай!

Ножовкин наполнил рюмки, выпили, закусили. Карась стал расспрашивать Ножовкина – кем работаешь? Прокурором?

– Я в милиции был… Теперь на пенсии по выслуге лет.

– И работаешь?

– Адвокатом…

– Короче, в суде. Нам всё равно – прокурор ты или судья. Я этого пса, который у тебя там живет… – он покосился в сторону умывальника, – сразу предупредил, когда скандал у вас вышел. У нее, говорю, сын прокурором работает…

– Адвокатом…

– Не вижу разницы. В суде… Он, говорю, тебя приедет и размажет по стенке. Ты его, говорю, пока что не знаешь…

Карась принялся было мастерить цигарку, Ножовкин предложил сигареты. Они закурили, вышли на крыльцо.

– На табак перешли, на самокрутки, – продолжал Карась. – На сигареты денег нет. Скоро самосад разводить будем с этой жизнью. Но ладно об этом. Ты этого козла… – Карась косился в сторону бродящего по огороду Прибавкина. – Если что скажет, прижми сразу. Тебя учить не надо. Ты прокурор. Сделай ему по ушам, чтоб не крякал… – Карась икнул, выпустил дым. – Если что, мы его сами прижмем…

Взор у него вдруг помутнел, и тело, как видно, совсем размякло. Вот и поговорили.

– Давай-ка я тебя домой отведу, – решил Ножовкин, пытаясь удержать вдруг потерявшее упругость тело соседа.

– Я сам, – встрепенулся тот. – Давай, Серый. Поплыл я…

Ножовкин закрыл за ним калитку и вернулся в дом. Матушка, свернувшись калачиком, лежала теперь на постели поверх одеяла.

– Проводил? – спросила она.

– Давай, говорю, доведу до дому – не хочет.

– Дойдет. Не маленький…

– Постарел…

– Я думала, вы друзья.

– Мои друзья все в деревне жили. А с этими я здесь познакомился, в школе…

– Ничё не помню…

Они замолчали. У Ножовкина не выходил из головы ремонт. Надо бы то, надо бы это. Вспомнился ремонт бабкиного двора, случившийся давным-давно – лет пятнадцать назад. Дворовая стенка вместе с крышей сдвинулась в чужой огород, а времени было в обрез. Что делать? Билеты уж куплены – ехать завтра! И бабку жалко! Но без разбора крыши не обойтись. Удалось правда обойтись без тягомотины, поскольку под дровами оставался от дяди здоровенный домкрат. В соседнем огороде Ножовкин выкопал углубление, чтобы можно было поставить в него домкрат – под углом к забору. Одним концом упёр в него брус, другую часть установил под карниз к забору. Получился треугольник. Заплот двигался к прежнему месту. Трещала крыша, щелкали старые уплотнения. Но вот винт у домкрата дошел до предела, а забор пока не вернулся в исходное положение. Ножовкин подпер его другим брусом, освободил домкрат, подложил под него чурку и продолжил крутить винт.

Раздался грохот, Ножовкину показалось, что случилось непоправимое. Но всё оказалось замечательно: поперечное бревно встало на место. Рубероид, когда-то положенный на ушедшую в сторону крышу, порвало под досками на полосы. Пришлось отрывать доски, сбрасывать с крыши остатки рванья, потом стелить новый рубероид и укладывать доски. Под конец, наложив брус, он сшил воедино обе слеги, чтобы вновь не ушли в чужой огород.

С опаской он ослабил домкрат – будет ли стоять крыша?! Ведь сдвинут весь двор, включая поленницы дров. Но страх оказался напрасными: крыша с забором стояли надежно.

Потом, приезжая в гости, он спрашивал – стоит ли двор, не повело ли опять в огород…

– А чё ему сдеется? – отвечала бабка. – Стоит…

Ножовкина теперь мучил главный вопрос: жив ли домкрат? Ведь столько лет миновало…

– Мама, – подал он голос, – нам бы домкрат раздобыть.

– Для чего?

– Дом поднимать.

– О господи! Для чего его поднимать-то?! Пусть так стоит.

– А если он даст осадку? Начнем копать – и того…

– Теперь поняла. Может, поспрашивать у кого?

– У бабушки был. Я баней у тебя тогда занимался – на Пушкина… Может, помнишь: она пришла и давай плакать, что двор к соседям уполз. Домкрат хороший, поднимал замечательно…

– У неё-то откуда взялся?

– Так это… Егорыч припёр откуда-то. Потом переехал с семьей, а домкрат остался.

Мать тяжко вздохнула. Опять заботы.

Ножовкин меж тем продолжал планировать:

– Всё равно к нему собирался. Бабоньку заодно навещу…

– Ну, сходит, сынок. А я не пойду… Вот как так можно? Два дитя, две кровинки… Одного любит, другого – нет.

– Навестить охота.

– Тяжелый он, наверно, домкрат.

– Было б чего нести…

Близился вечер. Ножовкин, накинув куртку, взялся за дверную ручку.

– Смотри там, не напивайся, – учила мать. – Лужи кругом.

– Доберусь как-нибудь. Не беспокойся.

– Заночуешь, может…

– Вернусь.

– Бутылку с собой не бери – пусть они угощают.

– Не буду…

Ножовкин вышел из дома, постоял у ворот с минуту. Потом, обогнув магазин с другой стороны, вошел в него и купил бутылку водки и пару шоколадок. Одну – для бабушки, вторую – для дядиной жены. Не с пустыми же руками идти в гости…

Смеркалось. Сергей Александрович шел улицами поселка, огибая громадные лужи и стараясь не испачкать начищенные ботинки. Он думал про дядю – тому доходил седьмой десяток. Ножовкин помнил его с раннего детства и звал попервости Лёлькой. Тогда это был молодой парень. Временами он появлялся в бабкином доме – в Нагорном Иштане, и делалось весело. Ножовкина щекотали какие-то девки, целуя в щеки и губы, и он украдкой утирался. А то кидали под потолок дядькины друзья.

Потом Лёльки совсем не стало. С парохода, на котором он ходил по Чулыму, его пригласили повесткой в военкомат и назад уже не отпустили. В результате той акции одним военным строителем в Алтайских горах стало больше. Четыре долгих года он строил казармы в районе Бийска, бетонировал гигантские подземелья, получая взамен скудный паек. Особенно тяжело ему было, как видно, в начале службы. Он рассказал об этом в своих письмах. Бабушка, уливалась слезами, слушала, как соседка по слогам читает бумагу, и быстро сообразила, в чем дело, и бросилась отправлять посылки – одну за другой. Чего в них только не было. Особенно хороши были банки с малиновым вареньем.

На третьем году службы стройбатовец вдруг женился, сменив при этом фамилию. Из Ножовкина он превратился в Кутузова, и это сильно ударило по материнскому самолюбию. Одно время бабка даже перестала слать сыну посылки, однако, получив письмо с извинениями, принялась за старое.

– Они помойками бегали, солдатня, – плакала бабушка. – Вот и попался Кутузовым на крючок… Они его подкормили там, а потом он женился…

Обзаведясь в Бийске дочерью, молодые приехали к матери на постоянное жительство в Нагорный Иштан. В первый же день сноха Галина (она оказалась на четыре года старше мужа) положила на стол пачку «Беломора», вынула папиросу, присела к столу нога на ногу и закурила, пустив дым из ноздрей. Удар оказался ниже талии, но бабка опять стерпела. Она и теперь терпит ради любимого сына…

Дядя поступил на работу в Моряковский поселок, за двенадцать километров, поселившись у дяди по отцовской линии, и по субботам возвращался с Галиной в деревню к матери. Куда они определяли дочку Ирину, Ножовкин не помнил. Возможно, она оставалась у дяди, или ее привозили с собой на санках. Как бы то ни было, скоро им надоело такое житье, и Кутузовы вернулись в деревню. Анатолий поступил в подсобное хозяйство, потом уехал в училище, где целую зиму учился на тракториста. Через год ему вручили аттестат, и он стал работать механизатором – то на тракторе, то на комбайне.

Было начало сентября. Комбайн, пахнущий хлебной пылью и машинным маслом, ночами стоял перед окнами дома. Казалось, молодая семья пустила здесь сильные корни, но счастье оказалось хлипким: в одну из ночей дом сгорел дотла. Дядя в ту ночь крепко спал, а когда проснулся, то подумал, что это комбайн трещит в голове – от усталости. Дядя повернулся на другой бок, но уснуть не смог. Что-то уж слишком сильно шумит комбайн. Он встал, подошел к двери и, подняв крючок, приоткрыл. Сноп огня ворвался в проем. Захлопнув дверь, он подошел к матери и тихо сказал:

– Вставай, мама. Горим…

Та вскочила, побежала по комнатам, собирая в потемках вещи, – электричества в то время в деревне не было. Проснулись сноха и внучки.

– Не выходить! – кричал Кутузов.

Подняв табурет, он с разбегу высадил раму. Затем принялся за остальные.

Горело со стороны сеней, где-то сзади, от огорода. В доме напротив светились от пожара окна.

Они кричали пустынной улице:

– Караул! Горим!

И бросали в палисадник всё, что попало под руку.

Сбежался народ. Мужики кинулись за конями – те паслись за деревней, будучи спутанными. Пока нашли лошадей, пока запрягли, а пожар уж разросся. На конях не успевали подвозить в бочках воду. Народ поливал из ведер соседские крыши. К огню подойти теперь было уж невозможно. Пожар возник в начале третьего, а к рассвету от дома остались одни столбы от ворот.

Ножовкин учился тогда в пятом классе – в соседнем селе Козюлино. По целой неделе он жил в интернате, как и все остальные, кто окончил четырехлетку. Ранним утром повариха разбудила его и сказала, что у бабушки был пожар. Ножовкин заплакал: «Бабонька, милая бабонька! Если б я был рядом с тобой, не допустил бы такого несчастья!»

Дождавшись субботы, он кинулся лесом домой. Не верилось, что дома нет и в помине. Он летел сломя голову, переходя временами на бег. Вот и кедрач – когда из него выходишь, то видно почти всю деревню. И видно крышу дома. Но всё оказалось напрасным – из кедрача теперь не было видно просторной крыши. Обойдя болотце, он двинулся проулком. Шел третий день после пожара, от пепелища навевало теплом. Холодными казались лишь обугленные столбы…

Бабка сидела на собственном сундуке в доме у матери. Увидев Ножовкина, она заплакала.

– Вот, внучек, что со мной стало…

Она потрогала припаленные огнем русые волосы…

Через неделю она купила в Моряковке дом и переехала вместе с семьей – в один раз, на новое жительство.

…Пробираясь меж луж, Ножовкин мотал головой в изумлении. Был некий субъект, кто решил пустить петуха. Он был на виду, во всей наготе, но, к сожалению, на него не обратили тогда никакого внимания. А ведь именно его дом оставался нетронутым в случае пожара, поскольку стоял на отшибе. Это был дом матери и ее нового мужа Кузьмы. Потом, через множество лет, вспыхнул материн дом в Моряковке.

Ножовкин опять мотнул головой, удивляясь прилившим вдруг чувствам. Всего-то и надо было, что сопоставить поступки Кузьмы. Потом взять за яйца и шмякнуть о стенку, чтоб поплыло. Ведь были ж события, был сруб и пламя – от горевшего мха! И были затем другие поджоги. Короче, был известен виновник… Интересно, живой он теперь или нет?!

…Дом у бабки Марии оказался в Моряковке огромным. В нем для всех места хватило, так что Серёжка Ножовкин в период учебы стал жить у нее, как и прежде, – иначе ступай в Козюлинский интернат. Он жил у нее несколько зим, пока мать не купила дом здесь же.