Текст книги "Какого лешего?!"

Автор книги: Николай Шмигалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Много уже чего обсудили, порешали. Перешли к очередной челобитной, как вдруг внезапно скрипнула дверь и тонкий луч света (в проходе горели масляные лампы) прочертил тонкую линию до окна.

Весь полуночный народец, почуяв опасность, в мгновенье ока обернулся в разные предметы, которым, если посудить трезво, ну никак не место было в совещательной зале князя.

Там, где стояли лешие, лежала аккуратная поленница березовых дров. Где сидели луговые, полевые и мелюзга – лежали все те же листики, веточки, травинки да стебельки. На лавках, на местах домовых рядком лежали кочерга, метла, ухват, прясло, молоточек, ножовка, скалки, ложки, поварешки, стояло веретено, другие предметы быта. По углам да на полках были разложены и расставлены как на витрине клещи, наковальня, кувалды разных размеров, щипцы всяческих форм, рубанки, долота, стамески, вилы и грабли без черенков, черенки отдельно и прочий инвентарь. На полу валялись цветные лоскуты, щепки, гвозди, уголь, мочалки, веники дубовые да березовые. В общем замаскировались все. Хотя нет, не все. Водяные, которые, как было сказано выше, имели ограниченные возможности кудесить на суше, сидели в своем первоначальном лягушачьем обличье, только не дышали и не моргали. Замерли как истуканы в надежде, что так их не заметят. Обычно в так случаях говорят – ни живые, ни мертвые. Им бы ещё по монетке во рты вставить и вылитые фэн-шуйные денежные лягушки Чань-Чу. Вам вот смешно, а вот водяным было не до смеха. Если какой шухер, им придется смываться на своих четырех, своими лапками улепетывать, а не с помощью чар растворяться в ночи, как остальным нелюдям.

Но, слава Роду, все обошлось. В дверной проем протиснулся поджарый ухоженный кот и спокойно, как ни в чем не бывало, потрусил по залу, обнюхивая лежащие на его пути предметы.

– Кис-кис-кис, Мурзик, иди ко мне, – позвал кота теремной, который в отличие от остальных спокойно сидел на месте и похихикивал себе в кулачок, поглядывая на оцепеневших водяных.

Теремной на правах ночного хозяина жилища запросто мог сделаться невидимым, но не стал этого делать по одной простой причине: он давно уже учуял приближение Мурзика, княжьего и его любимца.

Вообще, в отличии от собак коты практически всем нелюдям нравились. Особенно домовые с кошачьим племенем дружно жили – что-то общее у них в характерах было, и если кто-то наивно полагает, что домовые дружат только с черными котами, смею вас уверить это нет. Домовые дружили со всякими котами. Не был исключением и Поставец. Огненно-рыжего Ваську он баловал, частенько поил молочком без меры, потчевал сметанкой, таскал от швей-портних ему клубки для игр. Правда иногда ответственность за свои проделки (даже теремной по своей натуре не мог иногда удержаться чтобы не учудить чего-нибудь) Поставец на кота переводил. Мурзик не обижался на него, ему как княжескому любимчику и так все с рук… в смысле с лап, сходило.

Вот и сейчас пожаловал кот, на Большой сход. Не спалось пушистому в разгар полнолуния.

Разобравшись что к чему, полуночный народец вернулся в своё подвижное состояние, принимая первоначальные образы. К тому времени Мурзик уже запрыгнул на престол, беззастенчиво развалился под боком у Поставца, и на все их превращения-обращения даже ухом не повел. Теремной его ласково погладил за тем самым ухом и кот довольно заурчал.

Можно было продолжать сход.

– Так, что у нас там дальше, Расторопша? – спросил теремной, продолжая поглаживать кота.

Распорядитель заглянул в свиток.

Из самого дальнего угла, раздался встревоженный голос Стопаря:

– Ваше Околородие, будьте так добры к нашей честной братии, удалите этого игреневого разбойника из залы! Намедни он нашего братца Чекушку здорово ободрал: с крысой видать бедолагу перепутал. Тот насилу вырвался из его когтей. До сих пор раны зализывает. Прогоните, его Ваше Околородие, пока беды не стряслось!

– Не дрейфь, Стопарь! – усмехнулся теремной. – Мурзик никого не тронет. На Большом сходе вы все званные гости в нашем жилище. А кот наш ученый, он все понимает, даже побольше чем некоторые из здесь присутствующих, только вот незадача, говорить не может. И со званными гостями он весьма любезен. А вот то что твоего Чекушку он поучил, это поделом ему, ибо незваный гость хуже игумена. Нечего шастать злыдне подле княжеского двора. Пусть это всей вашей братве наглядным уроком будет.

Атаман злыдней хоть остался недоволен словами теремного, но далее возражать присутствию кота не стал.

– Кстати, Стопарь, друг мой ситный, через решето непрогроханый, а что там у вас с этим бедолагой – человеком из бондарей? – припомнил прискорбный случай Поставец. – Не сильно вы его там караете?

– Обижаете, Ваше Околородие, все по закону, без перебора, – ухмыльнулся старший злыдень, его пособники гадко захихикали. – Мы свое дело знаем. Спаиваем его по полной, не жадничаем. Скоро уже до «зеленых чертиков» допьется, а как нас видеть начнет, так и решится все – либо в завязку уйдет, за ум возьмется, либо крыша окончательно съедет, с ума сойдет! Третьего, сами понимаете, не дано!

– Все хотел узнать, что этот горемыка натворил-то? – полюбопытствовал теремной, искренне сочувствуя человеку, которого взяли в оборот злыдни.

– Так известно, что! – пояснил Стопарь. – В кабаке деньги просаживал, зенки заливал, а когда его жинка укорять стала, он прямо в её карий глаз и влепил кулаком. Она с фингалом и детьми собралась и ушла к родне. Бондарь ей вслед проклятиями дорогу уложил, в красный угол дулю показал, а в черный помочился. С богохульством ладно, но он смертельно оскорбил своего домового, кажись Прялку. Тот и ушел. А, по правилам, сами знаете, ежели домовой из дому уходит, мы или запечные кикиморы его место занимаем. Ежели мужик, то это наш клиент, а коли баба виновата, то наши бабоньки её душу страданиями рвать будут. Правильно я говорю, девчата?

Довольные кикиморы (как же их, такой гарный хлопец «девчатами» обозвал) согласно закивали.

– Такой вот расклад, уважаемый теремной, – закончил отчет злыдень, добавив напоследок. – Как сами люди говорят «Кто безбожно пьет – злыдней в дом зовет».

– Понятно! – задумчиво протянул Поставец. Понимал он, что люди тоже зачастую сами на себя беды кличут. Тут уж никуда не деться. Приходится порой их и таким вот образом «учить» уму-разуму.

Но надо было продолжать сход.

– Понятно! – еще раз повторил теремной и вернулся к делам. – Так что у нас ещё, Расторопша?

Думный тиун как раз отыскал в свитке очередную жалобу.

– Вот тут люди опять промеж собой на лешего жалуются, – в двух словах пояснил думный тиун, надеясь, что, как и раньше все обойдется внушением со стороны теремного и обещаниями исправиться со стороны одного из этих упрямцев леших.

– Какого лешего? – спросил Поставец и нахмурился, перестав гладить разомлевшего кота – он уже догадывался чье прозвище сейчас услышит.

– На Бульгуна жалуются.

Теремной сокрушенно вздохнул и осведомился:

– На что хоть жалуются?

Как Расторопша не хотел вновь заглядывать в свиток, а пришлось.

– Между собой люди нескольких деревень, что стоят подле хозяйства Бульгуна, сетуют что совсем леший им житья не дает. Охотников, вот, без добычи оставляет: то по кругу их водит весь день, то стрелы их от дичи отводит, а то и вовсе лесных тварей разгонит по чащобам, куда и не забраться человеку.

– Понятно, – уже в который раз промолвил теремной и посмотрел в сторону нахмурившихся леших. Те поглядывали на теремного исподлобья – виновато не виновато, но раздосадовано. – Ну и где Бульгун? Пусть выйдет сюда!

– Вот он я! – выступил из-за своих собратьев тот самый молодой леший, который не одобрял общего рвения остальных соседей по поводу помощи людям. Встал посреди зала, смотрит как ни в чем не бывало, едва ли не вызывающе.

– Что скажешь на обвинение? – задал вопрос Поставец в надежде, что леший как обычно покается и пообещает одуматься.

Лешие вообще часто срывались, устраивали людям «кузькину мать», однако брали себя в руки и дальше исполняли свои обязанности в основном справно, аккурат до нового срыва. Ох и тяжелый народ были эти лешие.

– А что тут сказать?! Видать сами они криворукие, коли ни пуха, ни пера добыть не могут. А свое косоглазие мной прикрывают, дескать я во всем виноват, – не моргнув глазом, ответил Бульгун, покосившись на свиток в руках тиуна.

– Ага, ты ещё скажи, что они и силки сами своими кривыми руками рвут и путают, – вмешался в беседу Кочерга.

– Не знаю, может и рвут, – пожал плечами Бульгун.

Кочерга возмущенно переглянулся с теремным – что это себе этот лешачок позволяет? Кем это он себя возомнил?

– Эх, Бульгун, заливает медок нам в уши и не краснеет! – по-своему выразил почтение лешему Стопарь: – Во дает!

– Но это ещё не всё, – взял слово Расторопша со своим свитком, будь он неладен (а свиток или распорядитель решать вам): – Лесорубы тамошние кручинятся. Не могут толком дров на зиму запасти, а холода не за горами. То топорища на топорах у них ломаются, то пилы тупятся едва до дерева коснутся, то вообще инвентарь в телегах исчезнет аки его и не было. Домой приезжают, а он там в сараях у них лежит. Вот и поминают «нечистую силу».

– А им, бедолагам, ещё в город десятину дровами отдавать, – расширил круг возникшей проблемы Ухват, один из воеводских домовых – переживал болезный за общее дело, как же в холода без тепла им тут куковать.

– Вот именно! – поддержал товарища Веретено. – Это какое-то саботажничество получается!

Другие домовые, из городской знати, тоже изъявили совместное неудовольствие, но не так громко, чтобы не ссорится с лешими.

– А что скажешь на это, любезный? – все ещё надеясь на «явку с повинной» со стороны Бульгуна, как можно более мягко поинтересовался Поставец.

– Ну, не знаю, может лесорубы они такие, неважные, не следят за инструментом, – продолжая играть в «несознанку» заявил леший, вновь отводя глаза в сторону.

– Нет, этот парень мне определенно нравится, – заявил атаман злыдней стоявшим рядом полуночникам, которые с неподдельным интересом следили чем же все закончится. – Ему хоть кол на голове чеши…

– Да помолчи уже, Стопарь! – перебил его Кувалда, – Видишь, парню несладко приходится, а ещё ты тут зубоскалишь.

– Сам помолчи! – огрызнулся злыдень – не любил он, когда ему указывать пытались – но, тем не менее, перестал комментировать происходящее.

Атмосфера с совещательной зале накалялась с каждой минутой, а тут ещё и первые петухи пропели. Надо было быстрее решать с лешим, чтобы на следующий сход не оставлять этот животрепещущий вопрос.

– Нет, вы посмотрите на него! Невинного тут из себя строит! – не выдержал Поставец упрямства лешего, и не столько упрямства, сколько его вранья, вспылил: – Ты чего тут брешешь, аки пес шелудивый! Признавайся, твоих рук дело?!

Сравнение с собакой задело Бульгуна, хотя он и сам понимал, за что его так теремной – не за проделки, а за кривду.

– Нет, не собака я, Ваше Околородие, и да, это я людям спуску не давал, – наконец признался леший.

– Вот, значит, как?! – облегченно выдохнул Поставец. – Ну, поведай нам, с чего это ты на людей ополчился? Вроде раньше так, все по мелочи озоровал? Теперь-то что? Поделись с нами своими печалями. Они что тебе подношения не приносят, не уважили где-то?

В этот раз леший смотрел прямо на теремного, не вилял «хвостом» (он ведь не пес смердящий).

– Да нет, уважаемый теремной, подношения люди приносили, задабривали, только я не взял.

– Что так? – спросил Поставец, стараясь снизить градус напряжения: – Ну я ещё с натяжкой могу понять твое отношение к охотникам, может они нарушили там какие-то ваши неписанные правила – я всех тонкостей не знаю, – но чего ты к лесорубам-то привязался? Вот объясни мне как на духу?

– А чего тут объяснять. Уж больно они обленились. Лес пытаются валить прямо у опушки. Молодые елочки и березки пытаются рубить, когда у меня недалеко от болота столько сушняка почем зря стоит. Я этих дровосеков уже не раз выводил к сухостою. Вот вам, берите-рубите. Там не только на их деревни хватит, там и на десятину и оброк останется, а ежели не останется, тогда уж милости прошу, тогда рубите что хотите. А они заладили своё «нечистая сила», «нечистая сила» – едва я их до места доведу и с глаз пелену сниму. Сразу убегают. Не могу же я им прямо в лицо сказать – «вот вам лес, дурни, здесь рубите».

В дальнем углу зала кто-то захохотал, перебив лешего.

Кто, кто? Все тот же Стопарь не удержался.

– Цыц там бестолочи! – прикрикнул теремной, он, наверное, один кто мог вот так при всех цыкнуть на своенравного и злопамятного атамана злыдней. – Продолжай, Бульгун. Расскажи чего охотников-то невзлюбил?

– Ничего я их ни невзлюбил, – откровенно признался леший. – Не могу просто смотреть как они живность убивают. Жалко мне тварей лесных. Всех жалко. Вон, пусть грибы-ягоды собирают. Я их девок и детишек всегда вывожу на самые богатые полянки, грибные места. Да я им сам шишек с кедров натрушу столько, бывает, они потом два дня их таскают мешками. А вот чтобы охотится, это не ко мне.

– Поверь Бульгун, нам всем жалко видеть, как убивают любую тварь, – участливо произнес Поставец, он мог подобрать нужные слова, чтобы найти общий язык даже с таким упрямым как осел лешаком. – Любая жизнь дорога, тут я тебя понимаю. Однако старик Род так завещал: одним быть хищниками, а другим быть пищей им. Зайцы едят траву, волки едят зайцев, а люди убивают волков. Закон природы!

– Так люди ведь не едят волков, – парировал Бульгун.

Теремной уже подумал было, что привел плохой пример, но леший сам пришел ему на помощь.

– Они с них шкуры сдирают, – добавил он.

– Вот! Ты сам и ответил, – хмыкнул теремной. – Люди делают из волчьих шкур себе одежду, чтобы зимой не замерзнуть. Я же говорю – закон природы!

Бульгун ненадолго задумался и после короткой паузы, произнес:

– Это плохой закон!

Слушавший их диалог народец ахнул. Ляпнуть такое на общем сходе, это надо быть чудаком на всю голову.

– Ну не нам их менять, – едва сдерживая вскипавший внутри гнев, сквозь зубы промолвил теремной. Терпение у него кончалось. – Кстати, Бульгун, а что это ты так за живность вдруг обеспокоился. Насколько я знаю, ты уже лет триста в своем лесу трудишься…

– Триста тридцать!

– Триста тридцать! Молодой да ранний!

Теремной переглянулся с Кочергой – глянь, мол, каков фрукт, еще березовое молочко на губах не обсохло, а уже древние законы критиковать вздумал – и вновь обратился к лешему.

– Тем более тогда! Что-то раньше ты не особо радел за косуль и куниц. И охотились люди в твоих владениях и рыбачили, и дрова рубили, и траву косили. И все по закону было. Чего-же нынче с тобой произошло? Какая гадюка укусила?

– Никто меня не кусал. А то что раньше радеть не начал, сейчас жалею.

Полуночники опять ахнули – зачем леший на неприятности нарывается?!

Даже Стопарь не выдержал, крикнул:

– Эй, Бульугн, ты бы язык за зубами попридержал бы! Неровен час, прикусишь его!

– И впрямь, Бульгун, покаялся бы уж, заткнулся бы и слушал молча, – пробасил Совун, которому жалко было юного собрата. Теремной хоть мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.

Упрямый Бульгун вовсе не собирался признавать вину за свои поступки и уж тем более каяться.

– Ты понимаешь, что закрывая лес перед людьми, ты обращаешь их на большие страдания и излишние тяжкие труды, – сделал теремной последнюю попытку достучаться до лешего. – Одна соболиная шкурка будет стоить как полная телега пшеницы. Это ведь какая подмога людям в сборе того же оброка.

– Я знаю одно, Ваше Околородие, – устало промолвил Бульгун, которому уже осточертело торчать посреди зала как одинокой березке на лугу, тем более что места вокруг него становилось все больше и больше. – Что одна соболиная шкурка, это одна жизнь ни в чем не повинного соболя. Тем более, что эти соболя уйдут знатным человеческим барышням в города, которые ничего тяжелее зеркальца в своих ручках не держали, а женки тех самых охотников будут и дальше носить овечьи тулупы… в лучшем случае. Пусть вон лучше больше овец выращивают. Я бы еще смирился если бы они там косуль себе на мясо…

– Да ты, я вижу, никак не уймешься! – взорвался Поставец, от его благодушия не осталось и следа. От его возгласа все вздрогнули, а мелюзга со страху вновь превратилась в щепки и веточки. – Умничать тут удумал! Молод ещё нас учить, законы старика Рода хулить, крамолу супротив древних правил плести. А посему считаю, что рано тебе лесом заведовать. Верно я говорю, нелюди добрые?!

– Верно! Верно! Вернее некуда! – дружно поддержали теремного домовые, гуменные, хлевники и другие горожане, а особенно те деревенские старосты, у которых упрямость лешего как кость в горле встала.

– Может дать шанс парню?! Может повременить?! – раздались пара голосов со стороны домовых-мастеровых.

– Все мы тут не святые, – проворчал водяной Тритоха, закадычный дружок Бульгуна.

– И ничего святого у нас нет! – выпалил Стопарь, опять же больше для того, чтобы внести смуту на сходе.

– Может мы его на поруки возьмем? – подал голос Совун, так, больше для формальности. Понимал он, что Бульгун себе приговор уже подписал.

Такие серьезные вопросы как лишение кого-либо своей вотчины решался на сходе исключительно общим голосованием. Этот обычай ввел сам Поставец, чтобы не брать на себя единолично ответственность за то или иное решение.

Петухи прокукарекали второй раз.

– Итак, давайте голосовать, честной народ! – поглядывая на забрезжившей на востоке рассвет, предложил теремной. – Кто за то, чтобы отлучить Бульгуна от леса, поднимите свои… э-м… конечности.

Поднялось много ручек, лапок, клешней, веточек, кисточек, коготков, еловых лапок и ещё разных культяпок.

– А кто против?

«Против» подняли руку только Тритоха и Стопарь и то, последний больше из вредности, чтобы досадить теремному за его окрики. Согласитесь, не многу толку от этого их демарша, зато атаману злыдней весело.

Многие не подняли свои конечности ни «за», ни «против», так сказать «воздержались». Они считали это слишком суровым наказанием для Бульгуна, но и как отчаянный Стопарь, не решились в открытую противопоставить себя Поставцу. Со злыдня-то взятки гладки, а им могли и не простить. Поставец заприметил таковых среди мастеровых, водяных и почти всех леших (эти может быть даже и против проголосовали, но уж больно были рассержены на Бульгуна за то, что он их артель своим непонятным альтруизмом опозорил). Тем более в свете последних событий им работенки и на своих наделах хватит с лихвой, а тут ещё, к гадалке не ходи, понятно что с наделом Бульгуна станется.

Теремной на «воздержавшихся» зла не держал, он их даже где-то понимал, но тем не менее преподать другим урок, чтобы им не повадно было, на этом примере он просто был обязан. В противном случае весь установленный порядок рухнет и начнется разброд и шатание еще и середь нелюдей, особенно молодежи, таких как вот этот бестолковый ещё Бульгун.

– Значит решено! – констатировал теремной установившийся факт. – С этой ночи и до особливого решения большого схода, леший Бульгун отлучается от леса! А его бывший надел покамест будет разделен решением артели леших между собой для присмотра и опекунства. Кому ещё есть что добавить?

Желающих что-то добавить к уже сказанному не было. Промолчал и почерневший от горести Бульгун.

– Тогда на этом… – продолжил было теремной как вдруг распахнулась дверь и в это раз там был не кот…

Думный дьяк с вечера выпросил у ключницы восьмериковый штоф водочки, чтобы опосля приема оной как следует выспаться. Хмель на него всегда действовал усыпляюще, а в полнолуние его зачастую мучила бессонница, вот и пришлось ему прибегнуть к испробованному «лекарственному» средству. Ополовинив бутыль, дьяк тотчас уснул безмятежным сном младенца, однако ближе к утру проснулся по естественной нужде. Так как хмель ещё нисколько не выветрился, он, шатаясь из стороны в сторону, как матрос во время качки, побрел на двор. Проходя по переходу мимо совещательной залы он услышал, как внутри кто-то шебаршится.

Мыши! Догадался дьяк, хоть и был в хорошем подпитии, и решил заглянуть. Раскрыв дверь в залу он остолбенел – на княжеском престоле сидело два абсолютно одинаковых кота, два Мурзика. На лежавшие по лавкам толкушки, половники, горшки, чугунки, коромысла, прочий скарб и замерших жаб дьяк совершенно не обратил внимания. Его больше озаботило свое состояние, что до сих пор в глазах двоилось. Так ведь и до «чертиков» недалеко допиться!

Дьяк захлопнул дверь, ударил пару раз себя по щекам – за это время тайный народец, включая жаб-водяных, успел попрятаться кто куда – и вновь отворил её.

Мурзик один-одинешенек сидел на престоле и как ни в чем не бывало лизал лапку.

– Тьфу ты, бесово отродье! – облегченно вздохнул дьяк, осознав, что в глазах больше не двоится, и на всякий случай перекрестился.

Рядом с дверью громыхнула, свалившись со скамьи, железяка. То домовой Кочерга, находившийся ближе остальных к выходу, упал в обморок от крестного знамения.

– Святые подвижники! – подпрыгнул от грохота дьяк и, закрыв дверь, поспешил к себе в каморку. До ветру ему что-то расхотелось.

Обождав немного, нелюди вылезли из укрытий.

Теремной был окончательно расстроен последним инцидентом. Попасться на глаза человеку, хотя бы и пьяному – считалось очень плохой приметой среди тайного народца.

– Все, братцы, расходимся по-быстрому, – без обычной заключительной торжественной речи Поставец распустил всех восвояси.

На этой безрадостной ноте Большой сход был завершен.

Когда пропели третьи петухи в совещательной зале было пусто и чисто, даже лужицы после водяных и те высохли…

Глава 2. Ху из мистер леший.

На небе, по слухам, только и разговоров, что о небе и закате, а на земле, под землей и под водой весь тайный народец только и говорил об отлучении одного упрямого лешего от леса: чердачник обсуждал новость с огородником, садовничий делился мнением с гуменным, подколодник сплетничал с лесавкой. Кто-то жалел Бульгуна, кто-то во всем случившемся винил его самого. Доходило до споров и ссор. Две кикиморы, одна запечная, вторая болотная – кузинами друг дружке приходятся, зацепились языками, да разругались так что едва глаза обоюдно не по выцарапали. Болотная кикимора на сторону Бульгуна встала, а запечная его хаять навострилась. Насилу растащили задиристых полуночниц.

Много чего всякие нелюди говорили, выражали разные точки зрения, но в каждой беседе прослеживалась общая канва, которая выглядела приблизительно так:

«– Да, досталось Бульгуну на орехи!

– Еще бы, врагу такого не возжелаешь.

– Хм! Отлучить лешего от леса, это все равно что попа от церкви отлучить.

– Тьфу ты, дуралей! Не поминай к ночи-то и так тошно.

– Ну-у, тогда, все равно что бездомный домовой. Сойдет?

– Вот, это верно подмечено, и даже хуже.

– Ага! Жаль лешака!

– Жаль! Ох как жаль!

– Хотя, так посудить, сам во всем виноват.

– Так уж и во всем?!

– Сам посуди! Он перед теремным при всем честном народе сам зачал хорохориться? Сам! Законы природы не нами установленные критиковал сам? Сам! Значит и виноват во всем сам. Покаялся, повинился бы, с него бы как с гуся вода, а Бульгун сам на рожон полез, аки ведмедь бестолковый.

– Так и он по-своему где-то прав.

– Нехай свою правоту засунет куда подальше.

– Ты чего это взъерепенился?

– А чего он, того, кочевряжится. Стопарь, какой колобродник, и тот себя скромнее вел на сходе.

– Ну, перегнул палку. Молодой, горячий.

– Вот-вот, молодо-зелено, а туда же, фордыбачится. Совсем молодежь страх потеряла. Страх и уважение перед старшими. Так мы далеко уйдем, да всё не в ту сторону.

– Ты куда это идти собрался?

– Никуда! Это я к слову.

– А-а, понятно. Только вот и теремной тоже палку перегнул.

– Его понять можно. На нём ответственность большая лежит. Порядок же в княжестве поддерживать с такими помощничками как леший и никаких мешальщиков вовсе не надо. Поставец, однако, правильно поступил.

– Ну-ну!

– Чегось нукаешь? Поди не запрягал! Разнукался тут!

– Да чего ты в самом деле, ерихонишься-то на ровном месте?

– А того, что учить надо молодежь, а не нукать тут. Чему опосля нас такие чиграшы возьмутся воспитывать грядущее поколение?!

– Да ну тебя!

– Сам такой!

– Вот же кобеняка.

– От кобеняки слышу.

– Ладно, пора мне.

– Иди-иди, а то разнукался тут».

Примерно на этом месте, примерно такая беседа и закруглялась.

Сам Бульгун в подобных беседах само-собой не участвовал, потому как сгинул на время где-то в непролазных дебрях и пока он, образно говоря, латает душевные раны, давайте-ка познакомимся с ним поближе.

Итак, ху из мистер Бульгун.

Бульгун был добрый малый, рачительный хозяин, деловитый и справедливый. Почем зря с людьми не озорничал, поучал тех все больше по делу, за бесчинство в лесу, за нарушение неписанных правил, которые все стороны с младых ногтей знали назубок, да и за нечаянные проступки по голове не гладил. Среди других леших ничем особливо не отличался, только в отличии от своих собратьев-бирюков, даже промеж собой старавшихся не общаться, веками живших на своих делянках сами по себе, Бульгун обзавелся дружком, да ещё каким. Водяной Тритоха, о котором уже упоминалось выше, лесное озеро которого вплотную примыкало к бывшему наделу Бульгуна.

Тритоха был веселый и безобидный малый, не способный на всякие каверзы, и леший испытывал к нему непонятное чувство дружеской привязанности. Ещё Бульгун был на короткой ноге с банником Черпачом, обосновавшимся всерьез и надолго в одной из деревень, стоявших подле его леса. Как леший с этими двумя сдружился, история об этом умалчивает, но… сдружился.

Да и с другими существами их многоликого общества Бульгун поддерживал если и не приятельские, то вполне теплые отношения. Тут он конечно совсем не был похож на типичного лешака. Был однажды случай, несколько лет назад, когда он даже злыдня Рюмашку, изгнанного сходом от людей подальше, приютил у себя в лесу на зиму, поселив последнего в одном свободном дупле. Никто злыдня в свои владения не пускал, а Бульгун пустил. К слову сказать, лешаки дюже не любили, да чего там, терпеть не могли, ежели кто из «своих чужих» в их владениях объявлялся, а уж тем более злыдни или кикиморы. Бульгун же к этому щепетильному вопросу проще относился. Даже не посмотрел на то что Рюмашку прогнали из-за умышленного нарушения установленного правила, перестарался, так сказать – одного безобидного выпивоху, который никому зла не желал, никого пальцем не трогал, намеренно довел до состояния злостного пропойцы и дебошира, к тому же обведя вокруг пальца евоного домового. Выпивоху того потом всем тайным миром из лап «зеленого змия» кое-как вытянули, а проштрафившийся злыдень мог и окоченеть на лютой стуже (злыдни и обычную прохладу плохо переносили, а уж мороз для них был смерти подобен, потому, кстати, они за печками и обитают). В общем пожалел леший злыдня и не пожалел об этом. До весны кое-как дотянул злыдень на делянке Бульгуна, а там уж и запрет закончился и вернулся он опять к своим. Стопарь тогда очень удивился, увидев Рюмашку живым и невредимым. Выслушав его рассказ о своих злоключениях, Стопарь только хмыкнул неопределенно и ничего не сказал. Не любил атаман злыдней доброты, от кого бы и к кому она не исходила. Рюмашка же от такого участия к своей персоне со стороны лешего совсем другим злыднем стал, – более ответственным что ли, – и хоть с лешим так и не сдружился, но бывало навещал Бульгуна и в знак благодарности приносил натыренные у людей соленья да варенья (такого-то добра в лесу точно не испробуешь).

Другой вопрос, как на дружбу лешего с водяным, банником, да знакомство со злыднем, смотрели остальные лешаки? А как смотрели, сквозь пальцы. Плевались, конечно, брюзжали, якобы такое приятельство до добра не доведёт, но поделать ничего не могли. Не лезли они в дела друг дружки.

Вот и последний Большой сход подтвердил их опасения. Турнули Бульгуна с хозяйства за его строптивый характер и длинный язык. Глядишь, был бы как все лешаки, не дошло бы до такой напасти.

Так думали многие, но никто не знал истинной причины странного поведения Бульгуна.

А мы с вами сейчас прямо и узнаем. Тут тайна длинной в одно слово.

Влюбился!

Да, да, просто влюбился леший.

Как это не прискорбно, и леших порой постигает эта незавидная участь.

Когда почувствовал Бульгун, что влюбился, враз изменился. Другими глазами на мир взглянул. Взглянул и полюбил все вокруг. Каждый стебелек полюбил, каждую пташку малую, каждого зверька ушастого, каждого хищника клыкастого. К людям он почему-то подобной любовью не воспылал, но и против них в целом ничего плохого не имел. Вот только с этой поры леший и впрямь к с цепи сорвался: ни охотникам, ни дровосекам, ни даже бортникам – собирателям мёда диких пчел, проходу не давал в своем лесу. К грибникам и ягодникам претензий не имел, а с остальными был неумолим.

Его влюблённость усугублялась ещё и тем, что объектом его светлого чувства оказалась одна обворожительная особа – Нимфея – единственная дочь болотника.

Вот вы сейчас скривились, дескать что в дочери болотного может быть обворожительного. Ну не скажите. Нимфея, как и её тезки, водяные лилии или, по простому, кувшинки, была красива той неприметной глазу красотой, которая присуща утонченным натурам. Как в той песенке скоморошьей, что-то там «среди шумных подруг, неприметна она, а я все гляжу, глаз не отвожу». Нимфея и в самом деле была не только «красотою лепа, червлена губами, бровями союзна», но и весьма умна и добра.

Ну и как, спросите вы, такой цветок мог вырасти и распуститься на болоте?!

А так!

Красотой и характером Нимфея пошла целиком и полностью в Омелию, свою мать, однозначно не в отца, в этого вечно сварливого и замкнутого, обросшего мхом Зыбуна.

Вообще, долгое время никто и поверить не мог, как это обольстительная Омелия – наяда далекого южного ручья – сошлась с этим своеобразным господином болотником.

Возможно он взял её своим умом, ведь не секрет, что женскому сословию испокон веков нравились брутальные, погруженные в планетарные думы умники.

Справедливости ради надо заметить, что вот светлостью ума и наблюдательностью Нимфея скорее всего в отца.

Зыбун на этом свете жил ну очень долго, подольше многих соседей. Жил не спеша, размеренно. Жил не тужил. В бытность свою отшельником, он много думал, много наблюдал, сопоставлял, делал умозаключения, которыми ни с кем не делился. Его болото, как и он сам, хранили много тайн.

Несмотря на солидный возраст, многочисленные прожитые столетия никак не отразились на его мыслительной деятельности. Обычно безжалостное время отнеслось лояльно к умственным способностям болотного, поэтому уже и женатым он мыслил, именно мыслил, а не вспоминал мучительно куда и что положил.