Текст книги "Выстрел в спину на Машуке. Заказное убийство Лермонтова"

Автор книги: Николай Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

И о Дантесе: «…небо наказало даже его преступную руку. Однажды на охоте он протянул её, показывая что-то своему товарищу, как вдруг выстрел, и пуля попала прямо в руку».

Почему столь неадекватный ответ? Жизнь поэта и рука убийцы? А может всё дело как раз в том, что Дантес не нанёс, как того желал, смертельной раны. У него, патологического труса и мерзавца, дрожала рука, когда он целился в смело глядевшего ему в глаза Пушкина. И он, легко бивший в лёт птиц, нанёс несмертельную рану. Остальное довершили другие. Данзас вместо того, чтобы везти Пушкина в госпиталь, где его могли, по мнению хирургов, исследовавших данный вопрос, спасли бы, а масон Аренд для того и был представлен, чтобы довести до конца замысел, если подведёт Дантес.

«Такой подлой и низкой твари как Дантес, земля ещё не носила», – сказал один из современников, узнав о судебном иске Дантеса к семье Гончаровых, причём иске, который распространялся и на семью Пушкиных. Этот подонок пытался взыскать в свою пользу наследство покойной жены. Причём у него хватило чисто европейской наглости писать Императору Николаю I с просьбой оказания содействия о взыскании средств с детей Пушкина! К счастью, в 1858 году опека над детьми А. С. Пушкина приняла решение об отклонении претензии».

Впрочем, Франция высоко оценила киллера. Дантес получил звание офицера Почётного легиона, а позже был повышен в звании до командора. Кроме того, он стал пожизненным сенатором Франции! Такова она, Европа, причём, во все времена.

Почему же Лермонтов, порицавший подонка Дантеса и «надменных потомков», его направлявших, подвергся травли. Кто осуществлял эту травлю? Именно те, кто пытался свалить свою подлость и свою вину на государя. Кто принял решение арестовать Лермонтова? Император? Так принято было говорить. Нет. Арест произвести решил член организованной преступной группировки, совершившей подлое убийство Пушкина А.Х. Бенкендорф, возглавлявший III отделение. Конечно, он обязан был доложить о своём решении государю, поскольку имя Лермонтова уже стало известным на всю столицу, и шествие этой известности по стране продолжалось.

19 февраля Бенкендорф письменно доложил:

«Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-нибудь извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермантова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать. А. Бенкендорф».

Вот и проявил себя этот соучастник убийства Пушкина. В чём же преступное вольнодумство? Ну если ты честен и порядочен, если служишь России не за страх, а за совесть, почему же тебя должны возмутить эти строки? Они возмутили именно тех, кто вредил России, кто работал, как залётный проходимец, ради славы и чинов, которые сулили прибыль и сладкую жизнь. Все эти Нессельроде, Бенкендорфы, Канкирины и прочие негодяи занимали высокие посты, но служили не России, а её враждебрному окружению – алчным и агрессивным соседям, которые и управляли ими. Пожелала Франция лишить России Русского гения в 25-летие своего позора на её полях, подготовила киллера, отправила его на задание и затем обласкала мерзавца, осыпав чинами и наградами. Недаром Дантес всю жизнь говорил о том, что, если бы не такая удача – убить Пушкина – никогда бы не достиг высот в службе и финансовом благополучии. Радовался такой удаче!!!

После убийства Пушкина императору стало многое понятно. Недаром он отчитал Бенкендорфа за то, что тот не выполнил его приказ и не предотвратил убийство Пушкина под предлогом так называемой дуэли.

Что же оставалось делать государю? Взять Лермонтова под защиту так же, как и Пушкина? Но Пушкина он уберечь не смог. Отринуть заявления Бенкендорфа, оставить без внимания? Лермонтова надо было спасать, как не раз спасали Пушкина различными командировками под видом ссылок.

Вспомним, что говорил император Пушкину во время беседы в Чудовом монастыре… Он прямо заявил: «Моя власть не безгранична». Ну и обратим внимание на замечание профессора В.М. Зазнобина об умении государей говорить, когда надо, двусмысленно. Увы, это необходимо, если окружение, зачастую, сплошь лживо и враждебно.

Император оставил резолюцию на французском языке: «Приятные стихи, нечего сказать». Это ключевая фраза. Но достаточно ли сил выказать своё личное отношение к «надменным потомкам, известной подлостью прославленных отцов», ко всем этим омерзительным Бенкендорфам, Нессельроде и прочим?

Здесь главная задача, повторяю, спасти от них Лермонтова, и государь далее написал: «…я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермантова и, буде обнаружатся ещё другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого молодого человека и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Поступить по закону – фраза не обязательная, скорее, успокоение для Бенкендорфа. Что уж там противозаконного? Кто такие надменные потомки? Трактовать можно по-разному. Ведь и по сей день трактуют, как кто может.

Но что же делать далее? Вполне естественно, оставлять в столице нельзя. Лермонтов будет убит под видом дуэли непременно. «Надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», то есть члены тайных ложь, хоть и запрещённых, но подпольно действующих, не простят разоблачения.

Ну что ж… как столетие спустя сказал Константин Симонов в романе «Товарищи по оружию»: «Война для военных – естественное состояние». Сильная фраза. Она мне запомнилась с того времени, когда я, будучи суворовцем Калининского суворовского военного училища, читал этот роман, предваряющий другие произведения – «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», уже посвящённые Великой Отечественной войне.

Естественное состояние? Значит отправка в действующую армию – дело вполне нормальное. Конечно, в случае необходимости можно придумать, мол, отправили, чтобы погиб. Но позвольте, Лермонтов окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Может ли считаться направление корнета в Гродненский гусарский полк наказанием? Его же не разжаловали, взыскания не объявили. Кстати, комментарии к тому или иному назначению по службе делались иногда – на потребу социального заказа – весьма забавные. К примеру, один из биографов сообщил о том, что от государя пришло распоряжение не использовать Лермонтова в особенно опасных местах. Опять ведь незадача. Государь заботится о поэте!? Биограф выкрутился так… Государь, мол, опасался, что Лермонтов получит ранение, выйдет в отставку, вернётся в столицу и будет опасен своими произведениями. Почему-то сочтено, что государь будет опасаться именно ранения. Про возможную гибель, которая не исключена во всякой войне, будто и забыли.

Итак, назначение состоялось. 19 марта 1837 года поэт отправился на Кавказ и с середины мая до середины сентября провёл в Пятигорске. Тоже удивительное наказание. Что за странный отпуск от боевых действий, к которым ещё не приступил? Уж никак не получается жестокого наказания за страшное для государя стихотворение. Государь как раз не увидел ничего такого, что было направлено против него и его самодержавной власти. Так расценили либо намеренно те, кто был врагом и государю, и Пушкину, и Лермонтову, либо те, кто вообще ничего не понимал и не умел читать между строк. Не мог государь не знать и о стихотворении «Опять народные витии…». Там как раз полная поддержка государю.

Впрочем, приезд в Пятигорск в 1837 году был связан с тем, что по пути в полк Лермонтов заболел. Даже некоторое время провёл в Ставропольском госпитале, из которого его отправили на воды. Он писал об этом лечении:

«Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах, меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить – в месяц меня воды совсем поправили».

И ныне в Пятигорских санаториях наряду с другими заболеваниями, лечат заболевания опорно-двигательной системы.

Ну а город буквально дышит воспоминаниями о Лермонтове, именно в самую первую очередь о Лермонтове, хотя бывали там в разные времена многие знаменитости. Возможно, тому причиной именно то, что в Пятигорске столько трагично оборвалась жизнь поэта. Многие годы говорили о дуэли, как о само собой разумеющейся причине гибели Лермонтова. Да и теперь экскурсоводы, подводя к памятнику, поставленному на так называемом месте дуэли, излагают «ложь, о которой договорились историки».

Экскурсоводы, правда, сообщают, что то место, где возведён памятник, не является местом дуэли, что это место гибели поэта ни Мартынов, ни придуманные им секунданты назвать с точностью так и не смогли, ссылаясь на то, что в тот вечер разразилась гроза, причём ливень был такой, словно опрокинула на землю Небесная канцелярия целое море воды.

Версия дуэли была соткана наскоро и не выдерживала критики, что вызывало в последующие годы немало сомнений. И сомнение были далеко не беспочвенными, о чём мы уже говорили и ещё поговорим в книге.

Глава третья

«Что б вечно их помнить, там надо быть раз…»

В 1837 году в Пятигорск Лермонтов приехал в третий раз в жизни…

На Кавказе ему довелось побывать в детстве, когда бабушка

Елизавета Алексеевна Арсеньева, привозила его сначала шестилетним ребёнком, в 1820 году, а затем – одиннадцатилетним отроком, в 1825 году, на минеральные воды.

Останавливались они тогда у родной сестры бабушки, у Екатерины Алексеевны, которая была замужем за генерал-майором Акимом Васильевичем Хастатовым (1756-1809). После смерти мужа Екатерина Алексеевна стала владелицей на Северном Кавказе имения Шелкозаводское, которое ещё называли «Земной рай». Располагалось оно на реке Терек близ Кизляра. Получила она также и усадьбу в Горячеводске, ту самую, в которой гостили в 1820 и в 1825 годах её сестра Елизавета Алексеевна с внуком. Женщина была отважная, решительная, разъезжала по своим владениям, почти не опасаясь горцев. Лермонтов упивался её рассказами о жизни народов Северного Кавказа, о их быте и нравах и, конечно же, о боевых делах. Эти рассказы отразились в ранних поэмах. Откроем поэму

«Черкесы».

… Уж войско хочет расходиться

В большую крепость на горе,

Но топот слышен в тишине.

Вдали густая пыль клубится.

И видят: кто-то на коне

С оглядкой боязливой мчится.

Но вот он здесь уж, вот слезает,

К начальнику он подбегает

И говорит: «Погибель нам!

Вели готовиться войскам, –

Черкесы мчатся за горами,

Нас было двое, и за нами

Они пустились на конях.

Меня объял внезапный страх,

Насилу я от них умчался,

Да конь хорош, а то б попался».

Или вспомним поэму «Кавказский пленник», известную нам со школьной скамьи, оговорюсь, тем, кто прошёл советскую школу – теперь-то изучают шедевры современной графомании.

Недоступен нынче высокий Лермонтовский стиль, недоступен изящный слог. Разве сегодня такие строки могут быть доступны деятелям образования такие строки?

Последний солнца луч златой

На льдах сребристых догорает,

И Эльборус своей главой

Его, как туча, закрывает.

… Ни конь, оживлённый

Военной трубой,

Ни варвар, смятённый

Внезапной борьбой,

Страшней не трепещет,

Когда вдруг заблещет

Кинжал роковой.

Не-ет, теперь разве что «офицеры расс-ы-ы-ы-яне (любимое выражение Ельцина – догогие рассяяне) пусть свобода воссияет». Свобода, от чего свобода? От справедливости? От мощи и независимости страны? Или может, от воинской дисциплины? И что это за «что ж вы, братцы, наделали». Наделали как-то не звучит в отношении офицерства, больше для всяких навальнят, которые навалили что-то пакостное. Так вот, наделали ли то не братцы, а ельциноиды со свой стаей гиен, говорившие «стоп» и «назад», всякий раз, когда победа у наших офицеров была в руках.

Какова сила Лермонтовских строф! Какая пластика языка! Разве сравнятся с нею нынешние подельщики рифмы, нагло захватившие эстраду и не пускающие на неё поэтов из глубинки, поэтов с великих просторов России, которые – я уверен – есть, да только мы о них, увы, не знаем.

Какая любовь к суровому Кавказу в каждой строке!

Твоих вершин зубчатые хребты

Меня носили в царстве урагана,

И принимал меня, лелея, ты

В объятия из синего тумана.

И я глядел в восторге с высоты,

И подо мной, как остов великана,

В степи обросший мохом и травой,

Лежали горы грудой вековой.

Наверное, каждый заметил, что Лермонтов буквально напитывался высокой и неповторимой поэзией Пушкина. И вслед за Пушкинским…

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины:

– описывал свои яркие впечатления…

Кавказские были, жестокая месть – всё есть в поэмах, но хочется вновь обратить внимание на поистине высокую поэзию девятнадцатилетнего Лермонтова. Вот строки из «Хаджи Абрека».

Сырая ночь недалека!

С вершин Кавказа тихо, грозно

Ползут, как змеи, облака:

Игру бессвязную заводят,

В провалы душные заходят,

Задев колючие кусты,

Бросают жемчуг на листы.

Ручей катится, – мутный, серый;

В нём пена бьёт из-под травы;

И блещет сквозь туман пещеры,

Как очи мёртвой головы.

Скорее, путник одинокой!

Лермонтов посвятил Северному Кавказу множество акварелей, показав нам через столетия, насколько выше истинный талант пошлой подельщины всякого рода модернистов, импрессионистов и прочих созидателей так называемого искусства, для которого не надо не только талантов, но и элементарных способностей.

Взгляните хотя бы на акварель «Кавказский пейзаж с озером», написанную одиннадцатилетним отроком и сравните с тем, что ныне именуют картинами бездари, рвущиеся в художники и возводимые в этот ранг безмозглыми холуями Аллена Даллеса, требовавшего подменить искусство серой бездарностью.

Был такой институт при советской власти, занимавшийся извращением ленинизма. О мраксизме я не упомянул, потому как в сём русофобском учении извращать ничего не надобно врагам России, а вот Ленина искажали старательно. Вот пример, касающийся нашей темы. У Ленина было написано: «Искусство должно быть понято народом». То есть народ должен подняться до высот Пушкинской, Лермонтовской, Тютчевской, Бунинской, Есенинской поэзии, до высот Саврасовской, Поленовской, Брюлловской, Васнецовской и Айвазовского живописи, до понимания музыки Чайковского, Глинки, Мусоргского, Свиридова, Рахманинова…

А в институте извратили: «Искусство должно быть понятно народу». То есть, на потребу масс надо вылить помои так называемых новаторов графомании, импрессионизма, ну и всякого рода джазистов, почти фашистов, разрушающих мозг, ровно, как и рок музыка, более подходящая для обезьян.

В свои отроческие годы и годы юности Лермонтовская кисть запечатлела тот только ещё строящийся Пятигорск, выросший на том месте, где бил целебный Александровский источник. Лишь в 1819 году Алексей Петрович Ермолов, побывав в том волшебном краю, фактически основал великолепный в будущем курорт. А ведь Лермонтов в отрочестве побывал там спустя год после Ермолова, когда ещё всё оставалось почти в первозданном виде.

Особенно памятной для маленького Михаила была та первая встреча с Кавказом. И не только с Кавказом. Он оставил о той поездке удивительные детские воспоминания. Ну и замечательное стихотворение.

Хотя я судьбой на заре моих дней,

О южные горы, отторгнут от вас,

Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:

Как сладкую песню отчизны моей,

Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.

Но мнилось, что в розовый вечера час

Та степь повторяла мне памятный глас.

За это люблю я вершины тех скал,

Люблю я Кавказ.

Я счастлив был с вами, ущелия гор,

Пять лет пронеслось: всё тоскую по вас.

Там видел я пару божественных глаз;

И сердце лепечет, воспомня тот взор:

Люблю я Кавказ!..

Это вам не поэзия эпохи ельцинизма и прочих скудоумных эпох, это вам не «беременна, но это временно» и далее в каждой строчке бесконечное «на-на-на-на», потому что рифмуется этак, это вам не поручни, сравниваемые с талией, и не зараза, отказавшая два раза.

А каковы строки воспоминаний:

«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я её видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но её образ и теперь ещё хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату, она была тут и играла с кузиною в куклы: моё сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чём ещё не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я ещё не любил так… с тех пор…я никогда так не любил, как в тот раз. Горы Кавказские для меня священны…»

Но здесь главное, конечно, мысли о матери: «В младенческих летах я мать потерял…». Летом 1830 года Лермонтов написал: «Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал… Её певала мне покойная мать».

Известный биограф Михаила Лермонтова Павел Александрович Висковатый рассказал, что Мария Михайловна, мать поэта была «одарена душою музыкальной». Она любила, садясь за фортепиано, брать на колени маленького Мишу и он с удовольствием слушал её игру и её пение, в том числе и той песни, которая запомнилась ему на всю жизнь и от которой он, как признавался, плакал.

В 22 года Лермонтов написал поэму «Сашка», поставив под заголовком «Нравственная поэма». В ней, по сути, автобиографичной, он говорил о себе, своих мыслях и чувствах, конечно, о горькой потере в детские годы. Рассказывая о своём друге Сашке, поэт имел в виду себя…

Он был дитя, когда в тесовый гроб

Его родную с пеньем уложили.

Он помнил, что над нею чёрный поп

Читал большую книгу, что кадили,

И прочее… и что, закрыв весь лоб

Большим платком, отец стоял в молчанье.

И что когда последнее лобзанье

Ему велели матери отдать,

То стал он громко плакать и кричать…

Ну и далее судьба героя – это судьба самого Лермонтова, единственного ребёнка в семье, которого после смерти матери взялась воспитывать бабушка, Елизавета Алексеевна, посвятившая внуку всю свою оставшуюся жизнь.

Он не имел ни брата, ни сестры,

И тайных мук его никто не ведал.

До времени отвыкнув от игры,

Он жадному сомненью сердце предал

И, пре́зрев детства милые дары,

Он начал думать, строить мир воздушный,

И в нём терялся мыслию послушной.

Таков средь океана островок:

Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;

Ладьи к нему с гостями не пристанут,

Цветы на нём от зноя все увянут…

Каков этот мир? Ну, конечно, это мир литературы и в первую очередь поэзии. Там же юный Лермонтов коснулся своей судьбы, предчувствуя её трагизм.

Он был рождён под гибельной звездой,

С желаньями безбрежными, как вечность.

Они так часто спорили с душой

И отравили лучших дней беспечность.

Они летали над его главой,

Как царская корона; но без власти

Венец казался бременем, и страсти,

Впервые пробудясь, живым огнём

Прожгли алтарь свой, не найдя кругом

Достойной жертвы, – и в пустыне света

На дружний зов не встретил он ответа.

Всё это последствия тяжёлой утраты, всё это последствия того, о чём сказал он: «В младенческих летах я мать потерял»

Именно черты народной песни, услышанной от матери, Лермонтов придал стихотворению «Кавказ». Известно ведь, что, порой, стихотворения – особенно, когда поэт использует длинные строки – уже не нуждаются в композиторской обработке. Музыка уже есть… Это мне говорили сами композиторы, которые писали музыку на стихи. Вот пример. Я написал строки Суворовского марша, точнее марша суворовцев.

Мы, друзья, с юных лет в жизни лёгких путей не искали,

Позвала нас мечта в вечно юный суворовский строй.

Композитор Евгений Мирошниченко, прочитав текст, прямо заявил, что написаны стихи сразу с музыкой. И действительно, другому композитору понадобилось немало трудов, чтобы сочинить иную музыку, чем была заложена в этих строках.

Мы не знаем, что за песню имел в виду Лермонтов, но читая стихотворение, мы можем напевать его на мотив той памятной для поэта песни, потому что строки музыкальны сами по себе…

Попробуйте… «Когда я судьбой на заре своих лет о, южные горы отторгнут от вас…»

О, южные горы, южные горы! Если бы тогда маленький Миша мог знать, что именно Кавказские горы станут для него тем местом, где оборвётся жизнь…

В первые поездки ещё никакого Пятигорска не было, точнее не было статуса города и его названия, но радовали глаз необыкновенно живописные горы Машук и Бештау, окружающие небольшой населённый пункт Пятигорье. Называли это место Горячеводск то есть «курорт Горячие воды».

Именно пятиглавый Бештау дал впоследствии имя Пятигорску. Бештау – тюркское «Пять гор» или «Пять вершин». Отсюда и Пятигорск. Предлагались несколько названий – Новогеоргиевск, Константиногорск, но выбрали Пятигорск. В поэме «Сашка» Лермонтов писал…

Наш век смешон и жалок, – всё пиши

Ему про казни, цепи, да изгнанья,

Про тёмные волнения души,

И только слышишь муки да страданья.

Как актуальны эти слова и поныне. Включите телевизор или радио… всё те же «казни, цепи, да изгнанья…», всё тот же негатив обрушивается на головы зрителей и слушателей. А задача одна – испортить настроение, заставить переживать, тревожиться за будущее. Недаром один цейрушник сказал, мол, дайте мне показать в СССР сто фильмов ужасов, и я сорву им коммунистическое строительство.

Вот и в ту пору искрометной поэзии светочей, вестников добра, противопоставлялась тьма зла и жестокости, просачивающаяся из падшей в болото греха, злобной и коварной Европы.

Глава четвёртая

Прекрасный Лермонтовский край.

Я впервые попал в Пятигорск в августе 1977 года по санаторной путёвке. Хотел на море, сопротивлялся, но в санаторно-курортной комиссии настояли, и я оказался в Пятигорском военном санатории, расположенном у подножия горы Машук. А потом уже убеждать не надо было. Восемь раз приезжал туда в санаторий и трижды в командировки, когда, будучи редактором пятитомного издания «Последние письма с фронта», имел возможность выбирать, куда ездить за материалами.

Конечно, не раз был в Мемориальном музее «Домик Лермонтова». Конечно, много раз слышал историю конфликта между нашим великим поэтом и ничтожной «мартышкой», «соломоновым сыном» – это всё эпитеты Лермонтова, адресованные Николаю Соломоновичу Мартынову, сыну винного откупщика, занимавшегося спаиванием народа. Но в ту пору как-то не обращал внимание на странные натяжки в рассказах о ссорах. Проскальзывала информация о том, что никто не слышал беседы Лермонтова и «мартышки» после ссоры. Из дома они вышли одни и разговаривали без свидетелей. Никто не слышал о том, что Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль. Всё это впоследствии стало известно со слов самого Мартынова, ну и пошло из уст в уста, обретая черты истинного факта. Хотя, повторяю, всё это было озвучено самим Мартыновым, разумеется, в личных интересах. Свидетеля этих его слов – Михаила Юрьевича Лермонтова – уже не было в живых. Никто вообще не знал о том, что назначена дуэль, да и Лермонтов, судя по его поведению в день гибели, тоже не подозревал, что «Соломонов сын» позвал его на Машук стреляться.

Будущие секунданты – назначенные в секунданты уже после убийства Лермонтова, до этого убийства тоже не подозревали, что являются секундантами. Недаром двое из них в момент убийства преспокойно пьянствовали на обеде у городского головы. А потом, когда убийство свершилось, и те, о причастности которых заявил поганый «мартышка», оказались на гауптвахте, началась, кстати частично сохранившаяся переписка, в которой соучастники договаривались о том, кто будет называть себя секундантом Лермонтова, а кто – Мартынова.

Ну и, конечно, поражало то, что иные экскурсоводы – я старался ходить по Лермонтовским местам без экскурсий, но иногда слышал пояснения – так вот иные экскурсоводы заявляли, что Лермонтов был просто невыносим, и погиб на дуэли не случайно. В восьмидесятые годы ХХ века указания о том, как и что освещать, порою, менялись кардинально.

Иногда удавалось поговорить и с местными жителями, причём, даже очень старших поколений, которые от своих предков знали некоторые подробности, не вписывающиеся в официальные установки. Так вот уже тогда я неоднократно слышал то, о чём потом прочитал в воспоминаниях современников: «Дуэли не было – было убийство». Об этом утверждении боевого побратима Лермонтова Руфина Дорохова, мы ещё поговорим, но ведь и многие пятигорчане ещё в конце семидесятых, утверждали то же самое. Правда, рассказывали они это только в приватных беседах. В советское время у каждого человека в разной мере присутствовал так называемый «внутренний цензор», особенно у людей более старших поколений.

Но все эти знания, полученные из разных источников, я не знал куда и как употребить.

Да и потом, не побывав в необыкновенном городе Пятигорске, окружённом живописнейшими горами Машук и Бештау, частично расположенном на отрогах Машука, городе красивом, казалось, напоенном любовью, можно себе представить, что серьёзные, противоречивые и спорные вопросы, там как-то не очень задерживаются в сознании.

Правда во время работы над пятитомником «Последние письма с фронта» приходилось разговаривать со многими людьми, знавшими тех, кому посвящался этот пятитомник, то есть, порою, уже очень пожилыми людьми. В тома были включены письма по годам войны – письма 1941 года собраны в первом томе, 1942 года – во втором и так далее. Письма включались только тех бойцов и командиров, которые не вернулись с фронта. И комментарии к ним. Перед одной из поездок я прочитал в журнале «Молодая гвардия» размышления офицера, специалиста по баллистики, который, изучив материалы, особенно осмотра погибшего, сделал вывод, что, поскольку пуля прошла снизу-вверх, выстрел был произведён, видимо, откуда-то из низины что ли. Ну и высказал предположение, что, может быть, стрелял не Мартынов, а нанятый киллер.

Разговорившись с одним из древних старцев, я рассказал о статье. Собеседник мой очень разгневался, разволновался, воскликнул:

– Как не Мартынов?! Он, он, негодяй (не ручаюсь, что сказано именно негодяй, а не что-то покруче, просто не запомнилось, поскольку отпечаталось главное). Он… Он заманил Лермонтова на Машук и убил там.

И сообщил, что ему рассказал о том его отец, а его отцу – его отец…

Он уж точно не помнил кто, но, твёрдо знал, что кто-то видел, как сначала на Машук проехал Мартынов, а через некоторое время и Лермонтов. И тут же выстрел…. А потом один офицер ускакал в город. А второй остался лежать на поляне.

Так что кто-то видел, как всё происходило. Ведь место дуэли не так далеко от церкви и кладбища, на котором было первое захоронение погибшего поэта. А церковь – и ныне действующая – была на окраине города, да и в восьмидесятые практически тоже. Рядом – только санаторий «Ленинские скалы», ну и несколько ниже него по склону – Военный санаторий.

Всё это я выслушал, принял к сведению. Но… специально и рассказал обо всём не в главе, непосредственно посвящённой дуэли, ибо ссылку такую никуда не пришьёшь. Ведь я даже фамилию рассказчика не записал. Нелепо выглядело бы, если б стал уточнять биографические данные.

В Пятигорске и в ту далёкую пору было чем заняться отдыхающим, ну а теперь и подавно. К месту дуэли Лермонтова разве что иногородние экскурсии (из Кисловодска, Ессентуков и Железноводска) приезжают на автобусе. В Пятигорских санаториях туда экскурсии принято, во всяком случае так было до крушения советской власти, водить пешком. Ну а ещё       лучше, воспользоваться терренкуром по живописнейшим местам и частично местам Лермонтовским. Маршрут терренкура начинается от фонтана «Каскад», что совсем рядом с Домиком музеем Лермонтова и санаторием со знаковым названием «Тарханы».

«Каскад» – нескольких фонтанов, расположенных уступами, с мостиком, переброшенным через искусственный водопад, под которым была устроена подсветка. По вечерам водяные струи переливались в лучах разноцветных прожекторов, завораживая и умиротворяя мягким шелестом воды. Днём фонтан дарил прохладу, орошая при порывах ветерка прохожих мелкими капельками воды, долетающими до бетонной дорожки и до скамеечек, что стояли в тени ветвистых кустарников.

От фонтана дорожка терренкура вела к радоновой лечебнице, оставляя её слева, а далее бежала по отрогу «Машука», мимо Эоловой арфы, помнившей Лермонтова. Она оставалась справа. Затем терренкур проходил мимо санаториев «Родник» и «Ласточка», что в районе, именуемом Провалом, далее – над самым этим знаменитым «провалом», после которого следовал ещё один крутой подъём к санаторию имени Кирова, принадлежавшему в ту пору 4-му Главному управлению. Там отдыхала партийная элита. И, наконец, после санатория Кирова, большая часть маршрута пролегала по лесу. Чуть ниже узенькой асфальтовой дорожки терренкура, была проезжая дорога, въезды на которую у санатория Кирова и у места дуэли Лермонтова перекрывали шлагбаумы.

Воздух на том участке настолько чист, что стоило проехать какой-то машине или мотороллеру с прицепом, допущенным по хозяйственным делам, пахло выхлопными газами отвратительно и резко, чего мы не замечаем в загаженных городских квартирах. Спокойным, но не слишком медленным шагом Машук можно обогнуть часа за полтора.

Место дуэли Лермонтова на терренкуре. Ныне это обустроенная поляна на северо-западном склоне Машука, возле которой есть площадка для стоянки экскурсионных автобусов, дорога же после поляны перекрыта, во всяком случае была перекрыта при советской власти. Проезд разрешался лишь служебным машинам, доставляющим продовольствием и другие грузы для множества пионерских лагерей и других учреждений. В 1960 году место дуэли причислено к объектам культурного наследия федерального значения.

Со слов «мартышки» и «секундантов», долго определявших свою принадлежность к одном из противников, местом дуэли была выбрана поляна в 4-х верстах от города. Мимо проходила дорога в Николаевскую колонию. Теперь это населённый пункт Иноземцево.

На поляне установлен обелиск, возле которого экскурсоводы рассказывают то, что придумали после убийства Лермонтова «мартышка» и другие члены организованной им преступной группировки, устранившей того, кто нам мог заменить Пушкина. Это не в укор экскурсоводам. Что же делать, если всё о дуэли было в руках мартышколюбов и лермонтофобов.

Лермонтов полюбил Пятигорск. Уже в ту давнюю пору в центре города был разбит живописный парк «Цветник», который теперь по вечерам озаряется призрачным светом светильников, укрытых в островках кустарника. От центральной аллеи разбегаются аккуратные тропинки, вьющиеся средь газонов и клумб. Они ведут к гроту «Дианы», камни которого помнят Лермонтова, бывавшего там с шумными компаниями, а далее – к старинной галерее, из которой льётся музыка, постепенно заглушающая музыку оставшегося позади поющего фонтана. Далее можно подняться по каскаду каменных лестниц к Академической галерее и остановившись полюбоваться волшебным ночным пейзажем курортного города, раскинувшегося в долине. Линии разноцветных фонариков, которые обозначают «Цветник», погружённый во мрак ночи, выводят, словно огни посадочной полосы, на небольшую площадь, куда время от времени выскакивают из боковой улицы шумные трамваи, издавая колёсный скрежет на крутом повороте. Рельсы уносят их вдаль, к железнодорожному вокзалу.